Good children don't cry

—Пожалуйста! Крик разбивается о стены, которые внезапно стали тонкими, как рисовая бумага—да только бумагой они никогда не станут, там, за стенками, целая куча вооруженных людей, которые даже на выстрел не отвлекутся—знают, что босс должен пристрелить шавку из мафии, взятую в плен при исполнении задания. Почему-то все враз подумали, что оставлять всего одного человека наедине с Осаму Дазаем—хорошая идея. Глупцы. Этим самым они подписали себе смертный приговор—правда, смерть уже прошла в их дом немым призраком, как только выживший самоубийца переступил двери бункера, пусть и в обличии схваченной жертвы. Просто им стоило помнить, что жертвой Дзёси Икита будет только на смертном одре. Мужчина в чёрном пиджаке, что ещё пару минут назад с ухмылкой размахивал пистолетом перед лицом Дазая, скручивается на полу в позе эмбриона, обляпывая при этом собственными слезами с соплями вперемешку костюм, что, наверное, стоил солидных денег. Осаму плевать. —Вы убоги. Даже сейчас он—обличие самой смерти, что стоит за его спиной, управляя плавными движениями, шепча на ухо обжигающе холодным гласом, что надо ему сделать, чтобы остаться её властелином до момента, когда старая костлявая подруга, подобно Бруту, вонзит кинжал в его спину. Там, в Аду, ему зарезервировано место немного пожарче трона—чтобы рядом варился человек с рыжими кудрями, единственный, чей список злодеяний идёт в сравнение со списком его. Они пробудут в чистилище до конца времён, ведь гниль пробралась в их души настолько глубоко, что песни и молитвы всех ангелов мира не избавят их от чёрной киновари, а Бог устанет вталкивать в их зацикленную на слове убить память тексты молитв. Карие, лисьи глаза в свете ламп отливают рубиновым, цветом свежей крови, которой сейчас обагрится пол—уже нет вопросов, чьей, и охотник, за долю секунды ставший жертвой, понимает это как нельзя лучше. Говорят, крысы чувствуют приближение собственной смерти. Говорят, Такано Аиши ей и являлся. —Семья! У вас ведь есть семья?! Он хватается за любую тему, словно утопающий за соломинку, да только любой, знающий Осаму более года, сможет сказать, что разговор о мужьях-жёнах-детишках-братьях-сёстрах—прямой путь к получению билета на ту сторону, где вас с улыбкой встретит старая знакомая и подруга Дазая, пропуская в очередной котел, заполненный исключительно силами исполнителя портовых. —У меня два сына и дочь! Она должна пойти в первый класс в этом году! Сжальтесь, мистер… Мистер… Он запинается, пытаясь вспомнить имя самоубийцы, да только каждая секунда замешательства равняется секунде жизни—едва тот открывает рот, пуля пробивает лёгкие, и вместо заветного «Дазай» изо рта вырывается только хрип. Мужчина хрипит, неверящим взглядом рассматривает пальцы, стремительно покрывающимся ярко-красным, и пытается зажать рану, доводя Осаму до нервного тика своими попытками что-то сказать—право на последнее слово и все подобное, конечно, вещь хорошая, но права на последний хрип у умирающих не было. Пинок, чтобы мужчина перевернулся на живот. Пинок туда, где он сжимает свои костлявые ручки, и три выстрела. Три контрольных в район сердца, туда, куда их учили стрелять, и Дазай вспоминает спокойный голос Мори, вещающий о том, что после трёх пуль в сердце люди встают лишь под способностью Роберта Киркмана, «Ходячие мертвецы», а его, кстати, ещё в прошлом году прирезали Черные Ящеры. Не хотел сотрудничать. Надо же, какой несговорчивый попался. —Нет у меня семьи. Была, конечно, но только до пяти лет. Знаете, если вы работаете в мафии, лучше родственников не иметь—манипуляция, все такое… Или как в случае с Акутагавой и Гин. Оба работают в месте, где могут следить друг за другом. Правда, за слизняком самим следить надо, ну, а в остальном… Он говорит, смотря в стеклянные глаза лежавшего на полу, на полном серьезе осознавая, что говорит с мертвецом. Мертвые—лучшие советники, сказал однажды король, и дополнил его Осаму Дазай—они ещё и прекрасные слушатели. Каким мерзким бы не был при жизни человек, труп его кроток и мил, а если захочется ответа, то всегда можно поднять его, как марионетку, и сделать вид, что он отвечает, но уже совсем другим голосом. А с кучей трупов можно устроить целое представление! Осаму улыбается, пнув кончиком ботинка, и проговаривает что-то про то, что вынужден оставить господина Такано, а также извиняется за грубость, снимая с фигуры одежду. Габариты у них, в целом, совпадают—у Аиши фигура была немного более накачана, но, в целом, под тонкой рубашкой этого не видно. Пиджак соединятся с портупеей, и Дазай радуется ещё и схожести причёсок—пока ты не увидишь лицо, и не заподозришь, что оголенный труп на самом деле и есть босс организации. На всякий случай Дазай разбивает лицо, извинившись перед погибшим напоследок, и шагает вперёд, сопровождаемый двумя женскими фигурами—госпожой Удачей и матушкой Смертью. Приходится подделать свой голос под более хриплый, кратко сообщив, что ублюдок мёртв, и как можно скорее отправиться в собственный кабинет, дабы спрыгнуть с балкона в ночь, пока кому-то не захочется проверить наличие именной татуировки на шее у новоявленного босса—за краткое время очень трудно позаботиться о мелочах, да и Дазай, кроме того, не гримёр и не профессиональный актёр вовсе. Хотя актёр бы из него вышел прелестный. Осаму бы собирал залы, ему бы аплодировали, но сейчас он может собрать лишь добрых три зала трупов, а вместо аплодисментов он слышит лишь мольбы и крики. Такому, как Дазай, никогда не стать представителем гуманной профессии. Семья, кажется, у него была. Временами Осаму может припомнить даже какие-то подробности—к примеру, то, что у него была сестренка. Кажется, она любила сливовый пирог—Осаму тоже его любил, и не был уверен, что говорит правильно. Возможно, эту деталь образа младшей сестры он взял из своего. Ещё у него была мать. Она курила. Кажется, она много нервничала по пустякам, а может быть, повод и был—просто он был слишком маленьким, чтобы увидеть его. У неё были очень усталые глаза, красные-красные, и жёлтые зубы—она была тихой и незаметной, а ещё часто чесала запястья. Она угасла в двадцать семь лет. Осаму помнит только то, что женщина жаловалась на зуд во всем теле, и то, что на похоронах сестра много-много плакала, и он помогал ей собирать венки из полевых цветов, чтоб на могилу носить. Тогда отец, небольшой, лысоватый, но, кажется, скрывавший от них какой-то очень большой секрет, положил руку ему на плечо, как если бы Дазай был взрослым, и сказал то, что Осаму запомнил на всю свою жизнь: —Осаму, Мари, успокойтесь. Хорошие дети не плачут, да? Осаму, хотя бы ты успокойся. Ты должен подавать сестре хороший пример, правда? И улыбнулся так вымученно, что это Дазай запомнил. Через два месяца заболела Мари. Отец сражался с болезнью со всеми своими силами, не желая смотреть на то, как в его жизни угасает вторая по важности женщина, и, кажется, это ему удалось—девочка, которая давным-давно перестала реветь, потому что, наверное, все после смерти мамы выплакала, пусть и приобрела чахоточную бледность, вновь смогла ходить. Осаму не считал это чудесным исцелением, потому что Мари не улыбалась так давно, что, кажется, все мышцы её лица уже давно атрофировались. Человек, который не улыбается, не живёт. Потом пришли люди. Их было так много, что у Осаму начало рябить в глазах, и отец не мог им противостоять—они все говорили про какой-то долг, а тот, на памяти Дазая такой мужественный и храбрый, лишь что-то лепетал в ответ. Мари тихо плакала. Дазай лишь порадовался тому, что девочка, вроде бы, что-то чувствует, но потом радость ушла на второй план—отец побледнел, едва стоящий в толпе паренёк в чёрном плаще произнёс пару слов, и упал, поражённый какой-то странной болезнью—губы его посинели, и Дазай, знакомый с азами медицины, пытался помочь. Правда. Всеми силами. Он откачивал отца, а люди в чёрном, стоящие рядом, лишь усмехались, пока тот не понял—в лёгких отца чистый углекислый газ, но и не это причина, по которой тот не мог сделать вдох. Он не дышал. Вообще. Пульс спал на нет. Мари, стоящая у стены, не издавала ни звука. —Это моя способность. Я могу изменять химический состав веществ, понимаешь? Мое имя—Дмитрий Менделеев. Это был первый раз, когда он познакомился с эспером. Кажется, у Мари не идентифицировали никакой способности, и та, в силу возраста, была отправлена в бордель к госпоже Коё—уборщицей, конечно, пятилетний ребёнок лишь в силу возраста не может служить шлюхой. Но когда ей исполнилось девять, Мари Дазай приняла первого клиента. Осаму носил ей фрукты, утешал и заботился, но эта мизерная забота не смогла удержать девочку, считавшую себя осквернённой, в своём грязном теле. Через два дня она повесилась. Ещё через два дня Дазай познакомился с Чуей. Чуя был рыжим, ярко-рыжим, и это слепило—в мире из чёрных пиджаков и не менее чёрных душ Накахара был солнцем, и он, кажется, помнил родителей. Временами Дазай просил его рассказать, какого это—смотреть всей семьёй телевизор, ездить на море, да просто гулять? Чуя рассказывал тихо, исключительно за надёжными створками шкафа, будто боясь спугнуть последние остатки тепла, сквозившие между слов рыжего. Они были совершенно непохожи, недавно счастливый Чуя и несчастный даже во времена жизни с семьёй Осаму, они ненавидели друг друга, но в такие моменты вся ненависть отходила на второй план—это было священно для обоих, так, как если бы оба встретились с собственными родителями ещё раз. Сестры не было, и Осаму смирился с этим—зато был Чуя, был плачущий, взрывной Чуя, с логикой, как у девчонки, и ведущий себя, как не самый адекватный их представитель. И Осаму, как менее старший по возрасту, но гораздо более по уму, негласно ставший лидером в их дуэте, пытался подать ему хороший пример. Конечно, «хорошим примером» не считался стёб над ростом. Хорошим примером не считались шутки, подколы и воровство чужой шляпы. Хороших примеров было мало, но они были. Вправду были. Хорошим примером от Дазая Осаму считалась помощь в заданиях. Хорошим примером считалось одеяло, в которое Осаму закутывал спящего рыжего, хорошим примером считалось выпячивание рыжего придурка перед Мори. Чуя благодарил. Осаму снисходительно улыбался. Оба друг друга ненавидели, но оба были единственным, что у них было. Дазаю было десять, Чуе—одиннадцать, когда их впервые ввели в зал, где оба учились стрелять в мишени. Никто не предупреждал о внеплановом занятии, никто ничего не говорил—просто ему указали на связанного, обездвиженного мужчину с кляпом во рту. —Стреляй. До чего же мерзкий приказ! В глазах и вправду рябило, и Осаму, привыкший практиковаться на животных, думал лишь о том, что он струсил. Человек, которого воспитывал сам Мори, струсил. Сзади стоял Чуя. Кудряшки разметались по его побледневшему, на пример папиросной бумаги, лицу, а руки, обтянутые перчатками, дрожали. Чуе страшно. Осаму страшно. И все равно на разницу в месяц, два дня и полторы минуты—какой же он старший, если не может показать х о р о ш и й п р и м е р? За спиною ощущается трупный, могильный холод, и он буквально чувствует костлявые руки на собственных плечах. Выбора больше нет, в голове пустота, полный вакуум, и где-то на периферии сознания играет мысль о том, что нет ему ныне пути в пресловутый Рай, И он стреляет. В спину, так, как учили, чтобы переломить хребет и жертва уползти не смогла, пинает в спину, и выпускает три пули в живот. Все три со свистом разрезают воздух, и Осаму даже не дышит—предельно серьёзен, и, кажется, детская мысль о том, что человек без улыбки—мёртвый человек, оказалась правдой. Мёртв тут не только человек с расцвевшим на груди ярко-красным цветком. Он, кажется, тоже. Пистолет падает на пол, а сам Дазай поворачивается, как ни в чем не бывало отряхивая руки, и кивком показывает Чуе на второго лежавшего, в глазах которого читается неподдельный ужас. Чуя кивает и берёт свой. В том подвале погибли не столько два члена вражеской организации, сколько два ребёнка—Осаму Дазай и Чуя Накахара, поплачьте, пожалуйста, по их неупокоевшиеся души, ведь дети такой участи не заслужили, совсем-совсем. В глазах Чуи читается ярость, в глазах Осаму—азарт, но общее у них одно. Оба мертвы, как личности, Но живы, как Двойной Чёрный дуэт. Чуя верит тому, что делает старший—он доверяет окончательно и безоговорочно, ведь лишь Осаму Дазай способен нейтрализовать Порчу, а значит, кроме безграничного доверия ему не остаётся ничего. Он буквально повторяет за ним почти все, потому что уверен—Осаму его не бросит, Осаму с ним заодно, а значит можно накрыть его губы своими, прижаться телом и раствориться в карих, неимоверно хитрых глазах, цедя то, что он его ненавидит. Они—такая гремучая смесь, и Чуя не знает, что хуже, когда они портят жизни друг другу, или когда объединяются, чтобы портить жизни другим. Во всяком случае, они все ещё могут закрыться в шкафу, потому что так безопаснее, и рассказывать друг другу уже не про свои семьи, а про их семью, или то, чем она станет в будущем. Чуя безоговорочно счастлив, а Дазаю кажется, что иначе и быть не может. В мире, где все зависит от того, убьешь ты или нет, легче замкнуться на одном человеке, вложить всю любовь в него—так поступает Мори Огай, испытывающий чисто платонические (или не очень) чувства к Элизе, так чем же они, собственно, хуже? В тёмной подворотне он слушает несколько фраз так, как если бы это была молитва, напутствие на будущую жизнь—Сакуноске Ода и вправду был жизнью, умирающей сейчас на его коленях, покидающей этот Мир с улыбкой на губах, и Дазай думает, что кто-кто, а Ода по его детским критериям и вправду был живым, ведь Впервые со дня смерти матери Дазай заплакал, хотя чётко помнил, что хорошие дети не плачут. Ему хватает лишь одного дня, чтобы собраться—Накахара Чуя не подозревает, или просто не может в силу своего безграничного доверия к объекту ненависти, ровно ничего, хотя пару раз Дазай делает совсем уж жирные намёки на то, что уходит. Чуя верит, и Дазай, уверенный в партнере, даже не сомневается—рыжий пойдёт за ним, повторив то, что сделал Осаму. Чтоб уж совсем наверняка заметил, Дазай поджигает его машину. Поорёт, конечно, но успокоится, уверяет себя Дазай, и ждёт, когда в агенстве звякнет колокольчик, и, наконец, открыв дверь, появится настолько родная рыжая шевелюра, да только в одном Осаму просчитался. Этому его «хорошему примеру» Чуя не последует.