слышите звон? по ком звонит колокол?
чья душа стала пустой полостью?
у Лидии глаза не зеленые, скорее, болотные, и огоньки желтые в зрачках ее всполохами мигают, едва она, по-кошачьи улыбаясь, ногтями своими, в цвета разные выкрашенными, к щеке его тянется: а щека серая, с разводами алыми, буграми и трещинами, Питер со света того из пожара выполз, цепляясь не пальцами даже, костями оголенными, и нервы его обожженные если не струнам души подобны, то уж точно в арфе позолоченной их найти можно, и битом неровным под пульс — бум! бум! бум! — в висках стучит, и смерть идет, и глаза ее банши принадлежат. Лидия снова его спасла, и еще раз спасет, и ни единожды, она всегда спасала его, в галактике любой, вселенной и чертовой параллельной прямой: Лидия его не к небесам, позвоночник не выдержит, но на землю эту гребанную тащит, чтобы задыхаться, куски рассыпающиеся сквозь зубы полусжатые на каком-то кашле никчемном наружу извергать, и толкать, и шипеть, и дышать, дышать, дышатьдышатьдышать; в Питере души не осталось уже, оболочка не пустая, совершенно никакая, и за ребрами его нет ничего, легкие не дышат, мотор не работает. Питер рассыпается; и воли Лидии уже не хватает, блять.передо мной мир на ладони,
и мой дух в нем бился в неволе
она кричит, боже, она так истошно кричит, и птицы к ногам падают, криком ее захлебнувшиеся; сердца не выдерживают, они маленькие, тщедушные, в глазах их та сторона застывает, и горы высокие, что мечтой народу прописана была, в перьях остается, меж пальцев магия искрит, и Лидия усмехается, губами кровавыми тоску прочь гонит, и кричит, боже, как она кричит, песне подобно, Питер дышать учится заново, сил набирается, и смерть каждая, что не на когтях его, на связках голосовых — Лидия не зовет, она взывает — день ему новый дарит, и грех не воспользоваться, он ведь погряз уже, с головой там, откуда выхода не в жизнь не найти, а жизни и нет, существование бренное, и времени у него до Луны, обратно, и даже чуть больше, на самую чуточку, и покуда бесконечность к дырам черным тянется, он будет здесь, и пока время живо, существует и он. Лидия не королева, никогда ей не была, не будет, не стремится даже, на ладони ее ткани чернильные, полосы чужие, линия жизни перечеркнута, в таком комке запутанном находится, что из вен впору полотно новое ткать, и Лидия пряжу в пальцы свои берет, и едва не бисером поверху проходится, шлифует с усердием, чтобы выбросить, чтобы на части мелкие, куски неровные, они ведь оба пропащие, и странным чем-то связаны, доисторическим, такое на подкорке, такое не в венах даже, в гребанном днка, рибосомы их едва не фотосинтезом именно к сейчас ползли, и нахуй тебя, биология, законы твои провальные, ты выдумала, ты и ебись.только вместе как племя
мы сильней, чем отдельно
если спросить, зачем Лидия возвращается к нему раз за разом, тишина гробовая под собой похоронит все, докуда щупальца чернильные дотянутся: Лидия смеется глухо, прокурено и пиздецки устало, волосы светлые в хвост собраны неровный, ногти сгрызены, кровь в полулунных запеклась, сохранить никак, только рвать, вгрызаться и боль ощущать, картами в судьбе ее только шут перевернутый, солнце и любовь в колоде сгорают, едва деньги в кассе оказываются; он за спиной ее тенью безликой, если тебя нет, то и голос твой тебе не принадлежит, и оставить ее одну он не мечтает даже, они друг в друга хваткой железной, корни пустили, да и черви могильные давно уже едиными стать успели. они в омуте давятся давно, круги ада в качестве экскурсии, да и дьявол любой душу свою скорее продаст, чем их на порог пустит: Лидия чокнутая, Питер — отыгранный шут без короля, чья голова и на плаху, и под виселицу, да петля разорвется, топор расколется, а ножки из-под табурета в землю кольями металлическими воткнутся; путь их общий, и конца не видать, мира край не выдуман еще, кистью бесцветной галактика не дописана, а ниже падать некуда, дно пробито, стучать нельзя, звук в вакууме не разносится, улыбнись, девочка, ты сама это выбрала, так ведь?где бы мы ни были, бей ритмами, племя мое,
где бы мы ни были, бей ритмами в тело мое
— ты и я не стая, уяснил? — кричать до боли, до крови, до скрежета и шипения, в ненависти к себе утопать, и смотреть на него сверху вниз, на земле лежа, с огнем в зрачках и гордостью ленивой за то, что оставить его подле можно на раз-два, и руки почти даже к горлу тянутся, пальцы на кадыке, и свобода по венам, счастье в слоу-мо, вечность на фантик любой обменять, и смеяться, и плакать, и кричать, сердца чужие на жизнь проебанную обменивать лень слишком, да и усталость след свой оставила давно, вывозить больше нечего, ей себя не найти, в лабиринте выхода нет, и сжечь яростью своей она лишь себя способна. Питер закуривает, огонек меж пальцев гонит, и иска одна на виток новый отправить способна, где она снова ангелу подобно с небес грохнется, губу закусит до ало-бронзовой, и вытянет его, через себя пропустит, кровь их общая, и не сбежать никуда — попросту н е к у д а — и Лидия кивает, голову вскидывает и моргает нервно, раздраженно и зло, но руку протянутую принимает, скачет резво, и на будущее столетие себя отправляет, им недолго осталось, таких, как они, никто не будет спасать. они не стая, не семья, не любовники и не друзья, они — гребанное племя, и гори оно все.