Архистратиг

      — Ральф! Ты спятил?! Болван!       В самое ухо гремел голос из прошлого и ещё десятки отборных ругательств. В самый последний момент, когда Ральф уже одной ногой стоял в гробу, его схватили за край рубахи, а потом будто и всего целиком, прям в охапку. Рыча от натуги, тащили обратно на палубу.       — Отпусти, чтоб тебя! — его холодные, как ледышки, пальцы пытались оторвать от фальшборта, но Ральф неуклонно стоял на своём:       — Пошёл к чёрту, Джек! Оставь меня в покое!       В порыве злости у Ральфа будто второе дыхание открылось. Отыскав в себе скрытый до сего момента источник сил, он с остервенением отбивался от настырной хватки Джека. Но Джек не отпускал, Джек держал крепко. С обезумевшим Ральфом надеяться можно было лишь на одну стратегию: вцепиться намертво и ждать. И на этот раз Джек не ошибся.       Мчались секунда за секундой; чем больше усилий вкладывал Ральф в каждую из них, тем скорее убеждался: всё кончено. На мышцы неподъёмным камнем ложилась усталость — позорная, неминуемая, одолеть которую он уже был не в силах; самая последняя мечта его жизни так и оставалась — всего лишь мечтой. Мальчик едва не взвыл от ярости, понимая, что Джек снова помешал, снова всё испортил и снова побеждал, а Ральф даже теперь не мог ничего ему противопоставить. Ещё раз Джек доказал, кто тут слабое звено. А Ральф… Ральф вновь не смог отстоять себя и свои позиции. Ему было так больно, так мерзко от собственной беспомощности, что гнев, не уместившись в маленьком теле, начал изливаться на всё подряд: теперь Ральф ненавидел не только Джека, но и океан, и это небо, ради которых ещё минуту назад готов был пожертвовать всем, что у него осталось, ненавидел Бога, плевавшего на все его мечты, офицера с крейсером, даже белые шапочки моряков были ему сейчас ненавистны. Ральф так сильно всё это возненавидел, что из глаз хлынули слёзы. Он сжал кулак и, размахнувшись, вмазал Джеку.        Джек не отпустил, но хватку ослабил, и тогда Ральф ударил ещё раз, да так, что того отбросило на пару шагов. Не успев придержаться за бортик в метре от него, Джек поскользнулся и завалился на спину.       — Взял на себя роль мамочки, Джек? Засунь свою заботу куда подальше! Думал: вступишься за меня перед офицером и мы друзья навеки? Ты в себе, Джек?! Ты готов был мою голову на копьё насадить, а теперь ты у нас самый правильный и хорошенький?       Ральф до того распалился, что уже на середине начал задыхаться; слова давались с трудом, потому что это было невыносимо: думать, что Джек так ничего и не понял. За сегодняшний день Ральфа дважды коснулась смерть, он высосал из психики и тела все силы, которые только мог, если не больше. Он до того истощил самого себя, что вытерпеть очередное противостояние с Джеком был уже не в состоянии. Ральф больше не держался на ногах: вновь крейсер качнулся на волне, и мальчика откинуло назад. Он впечатался в фальшборт и, вовремя перекинув руки, повис на поручнях, словно распятый. Пускай все кости ломило от удара о металл, зато устоял. Не то, что Джек.       ....................       Падение оказалось болезненнее, чем ожидал Джек. Пока Ральф облегчал душу, Мерридью лежал, втягивая воздух широко открытым ртом, и слушал. Нет, не потому что его вдруг сковали муки совести или что-то вроде этого, просто дышать было неимоверно трудно; каждый раз, когда он пытался вдохнуть поглубже и, наконец, надышаться, как следует, под рёбрами резало. А ещё нехило отдавало в челюсть, и, кажется, губу он ему тоже разбил, но это мало волновало Джека. Ральф разозлил его до чёртиков, и даже не столько тем, что ударил, сколько тем, что наговорил. Джек готовился… Кровавого выяснения отношений теперь было не избежать.       Когда боль в лёгких притихла и дышать стало полегче, он, едва ли не как бегун на старте, оттолкнулся от подножия бортика и, не говоря ни слова, кинулся на Ральфа. Тот упёрся спиной в фальшборт, чтобы не отнесло раньше времени; замахнулся своей бессильной рукой, но крепкий удар в живот лишил его и этой защиты. Мальчик застонал от нестерпимой боли.       Джек вцепился в Ральфа, а тот - в него, вместе они рухнули на палубные доски. В очередной раз судно накренило, и их отметнуло вниз по скользкой корме на несколько ярдов. Не отпуская друг друга, они налетели на какой-то столб. Основной удар пришёлся на Джека, да ещё и Ральф поддел его кулаком в висок в самый неподходящий момент.       — Рр-ральф! — завопил Джек, уже не понимая, где ему было больно. Болело везде.       В ушах звенело от грозы, накала ситуации и собственного крика; перед глазами мелькало какое-то тёмно-бордовое месиво, и Джек на секунду испугался, что этим месивом могло быть избитое, изувеченное лицо Ральфа. К счастью, не было, потому что когда подбородок Джека отшвырнуло вверх следующим ударом, месиво перед глазами никуда не исчезло.       Джек вдруг подумал, что, пожалуй, ещё парочка таких ударов по голове и всё, он готов, с концами. При этой мысли стало до того страшно, что страх этот, поработив сознание, разбудил в Джеке какую-то до жути знакомую силу. Мальчик прямо озверел. Будто натравленный на добычу пёс, одним толчком подмял под себя Ральфа, схватил за грудки и, окончательно теряя контроль, прошёлся кулаком по его лицу. И так до тех пор, пока тело под ним совсем не обмякло.       ....................       Джек пришёл в себя, когда на сердце стало нестерпимо тягостно от одной маленькой и робкой мысли: Ральф не даёт сдачи, лежит себе, безвольный, точно мешок. В груди Джека кольнуло. Былой запал как рукой сняло, и он, объятый таким цепенящим ужасом, что холодный пот выступил на лбу и ладонях, притронулся к щеке Ральфа. Лицо мальчика было повёрнуто с сторону, рот — слегка приоткрыт, и выглядел он так, будто бы просто спал.       — Ральф?       На глаза Ральфа налипли мокрые от дождя и крови волосы, и Джек убрал их дрожащей рукой. Если бы не большое тёмное пятно под правым глазом, которое, видимо, было синяком, и свежие, ещё кровоточащие ссадины на скулах, то вид Ральфа вполне бы казался мирным и невозмутимым. Джек судорожно отдёрнул руку и, не сводя с Ральфа воспалённого взгляда, тут же вернул её обратно. Затаив дыхание, чтобы не упустить ни малейшего шороха с его стороны, похлопал ладонью по щеке мальчика. Сначала тихонько, даже боязливо, затем настойчивее.       — Слышишь меня, Ральф? Ральф!       Джек наклонялся всё ниже и ниже, пока губы не оказались у самого уха Ральфа. Он уже отчаялся шлёпать того по лицу — просто кричал, звал, говорил, чтобы Ральф кончал придуриваться, что Джек всё понял, что ему надоела эта игра, что Ральф победил. Но никакие слова не могли вернуть этого чёртового упрямца, этого болвана — так Джек называл его, упершись лбом в палубные доски у неподвижной головы.       — Как ты вовремя!.. Чёрт! Когда я готов был больше не бросать тебя, ты, грёбаный идиот, ты, Ральф…       Полушёпотом. Чтобы никто, даже он сам, не мог расслышать этих слащавых глупостей, этой не стоящей внимания ерунды, от которой болело в груди. В порыве то ли досады, то ли злости, а может, и смеси этих чувств, Джек дважды стукнул себя туда, где так мучительно ныло, но сердце, не замечая ни приказов, ни молитв, продолжало биться и болеть.       — Когда я пришёл, чтобы в лицо тебе сказать, что я был не прав, что мне жаль, Ральф…       В порыве отчаяния Джек ударился лбом об палубу и в ту же секунду резко поднялся обратно, потому что тело под ним шевельнулось или, скорее, сделало попытку шевельнуться. Оживившийся взгляд подмечал каждую деталь: вот Ральф сморщил брови, вот он повёл головой чуть вправо, промычал что-то, что невозможно было разобрать, и, снова поморщившись, приоткрыл один глаз. Второй раздуло от синяка, и даже если он думал, что, поднатужившись, откроет и его (видимо, этим он сейчас и занимался), то попытки всё равно бы не увенчались успехом.       Сознание приходило с осознанием. Ральф, было глядевший на Джека в самый упор и, хоть убей, не видевший его, теперь-то начал вспоминать, кто на нём сидел, где и почему. Вновь буря чувств подступила к самому сердцу, так и подначивая возобновить схватку. На этот раз Ральф отмёл её, словно ненужный хлам.       Какая-то странная улыбка выступила на губах Ральфа, такой Джек у него ещё не видел. В этот самый момент он вдруг подумал, что прежний Ральф, тот наивный мальчишка с раковиной, едва умещавшейся в тонких руках, с простодушным взглядом, сквозь который так и просвечивали заоблачные идеи и нежные мечтания, нестерпимо раздражавшие Джека, остался где-то там, позади, на острове. Тот Ральф смотрел издалека, по-доброму и прощаясь.       — Ну, что ждёшь, Джек? Бей! — и Ральф прямо оскалился. — Не этого ты так хотел: смотреть мне в глаза, пока бьёшь? Так давай же, убей меня, глядя в глаза!       Грудь Ральфа тяжело вздымалась, и голос иногда срывался, но он продолжал говорить, заключив всю боль в крепко сжатых кулаках. Лицо горело адским пламенем, на нём будто совсем не осталось живого места, но он всё равно улыбался этой своей леденящей кровь улыбкой. Джек молчал.       С губ, дёсен в рот сочилось тёплое и неприятное; отвернувшись, Ральф сплюнул кровью. От гадкого привкуса тошнило, но Ральф поборол и это.       — Я с тобой покончил, Джек. Узнал, какой ты. Притворяешься, дуришь людям головы, чтобы никто о тебе не догадался. Давай, отравись собственной ложью!       — Заткнись, Ральф! — Джек, давший себе установку держаться до последнего, всё же не выдержал. Ральф был невыносим, как и всегда. Он хотел вставить что-то ещё, но Джек не позволил: тычком в грудь придавил к палубе и, подождав, пока тот откашляется, продолжил.       — Остынь и просто прими то, что жизнь — не колыбельная, которую тебе пела мамочка перед сном. А ты хочешь жить как в колыбельной и, когда не получается, сходишь с ума, ломаешься или… даже не знаю, то, что ты чуть не сделал, Ральф.       Не слезая с Ральфа, Джек позволил себе немного расслабиться: приник виском к столбу, близость которого на этот раз была как нельзя кстати, а прохлада приятно остужала голову. Всё так же Джек глядел на Ральфа, в свою очередь на него и не думавшего посмотреть. Теперь Ральф не издавал ни звука, и почему-то его молчание ударяло больнее слов. — Ты меня вообще слушаешь?       Не медля с ответом, Ральф бросил на него взгляд. Он вышел холодным и чёрствым. Вот такой холод Джеку ничего приятного не дарил, только переполнял чашу терпения, которого от природы у него и так было на грош. А ещё от Ральфа, плевать теперь хотевшего на врага всей своей жизни, на Джека Мерридью, становилось тошно, скверно и как-то уныло на душе.       — Эй, кончай с этим, ладно? Они мертвы, и чертовщина, которую ты себе надумал, их не оживит.       — Да, Джек? Тогда, раз ты всё знаешь о жизни, может, покажешь мне тех, кто делает из колыбельных места, вроде того острова? Кто сжигает и забирает чужие колыбельные? А, Джек?       Ральф хотел бы выбраться из-под Джека, свалить его с себя или на крайний случай просто поменять положение, но даже последнее было слишком высокой планкой для его нынешних сил. Ничего не оставалось, кроме как лежать и смотреть в такие же пронзительно смотрящие глаза.       Гроза кончилась, Ральф и не заметил, когда, — видимо, был без сознания. Всё вокруг источало покой от примирение неба с океаном, и почему-то такая внезапная любовь двух планетных противоположностей, которые ещё недавно готовы были разодрать в клочья весь мир, возмущала. Ведь Ральф поверил в ту бурю, а сам оказался ей не нужен. Да и к тому же среди всех людей на крейсере, которые могли стать частью самого переломного момента в его жизни, суждено было именно Джеку, а это если и не действовало на нервы, так уж точно их не успокаивало.       Помолчали. Джек прервал тишину первый:       — Я не хотел делать кому-то больно. Я не хотел, — он глубоко вдохнул, натужно выдохнул, будто воздух застрял в лёгких. — Убивать. Я не понимаю, Ральф, правда не понимаю, когда всё успело так обернуться!..       Снова наступило молчание, но на этот раз Джек ждал: ведь Ральфу было, что сказать. Он это чувствовал.       — Знаешь, Джек, я тут подумал: мы, наверное, все умерли на том острове. И на помощь нам пришли мертвецы, и когда вернёмся, нас встретят мертвецы. От настоящих нас отличает… почти ничего. И Бог-то знает нечто такое… Ты ведь видел лики на иконах. Они не улыбаются. Не улыбаются!.. Им всем скорбно. Может, от того, что сгорают жизни-колыбельные, что остаются жить мертвецы.       — Нда-а, скажи ещё, что на потеху чертям. Умом тронулся, Ральф?       — На потеху чертям, — задумчиво прошептал Ральф, словно пробуя слова Джека на вкус.       — Даже будь оно так, нам-то что? Я понимаю, о чём ты говоришь. Один хороший старик, Луис, говорил мне что-то похожее. Но сам он всегда улыбался, шутил, и от его смеха мне тоже хотелось смеяться. И я смеялся. И плевал я на все эти скорби с чертями. А если ты постоянно будешь думать, чем строится наш мир, то кончишь в психушке или там. — Джек указал рукой за борт, и Ральф понял, что он имеет в виду.       — В нём не разобраться, Ральф. Ни тебе, никому, никогда. А если кто-то и узнает, то уж точно не побежит всем рассказывать. Потому что это ничего не изменит. Я однажды сказал мачехе, что хочу быть учёным или кем-то вроде… может, космонавтом или путешественником, чтобы изучать и открывать новое, записывать все приключения в мой дневник, а потом поделиться этим с каждым, со всей Англией. Она расхохоталась, мол, чудак я что ли? И без меня таких хватает. В общем, сказала, чтобы перестал грезить всякой чепухой, и пристроила в хор.       Сквозь темноту Ральф разглядел обращённую к нему улыбку, и подумал, что лучше бы Джек стал чудаком в один пречудный день своей расчудесной научной жизни, чем тем, кем теперь останется до конца своих дней.       — Ты молчишь, а я всё равно понимаю, о чём ты думаешь. — Улыбка, призванная приободрить Ральфа, сходила медленно и грустно.       — О чём?       — Лучше бы я её не послушал?       — И тебя это смешит?       — Чертям смешно, а Бог скорбит, верно, Ральф?       Ральф на это не ответил. С каждой минутой разговор становился для него всё более тягостным, и хотелось уйти. Но Ральф не мог даже на ноги встать, а просить о чём-то Джека… Перетерпит.       — Смешит, но как-то по-горькому. Знаешь, это когда начинаешь смеяться от того, что тебе ну совсем не смешно, или когда понимаешь, — Джек осёкся, и Ральф ощутил, как на долю секунды напряглось всё его тело. — Ответь, Ральф, только честно… Тебе ведь хочется, чтобы мне было очень больно до конца жизни? Чтобы не давало покоя то, что я сделал, чтобы я мучился?       Если бы Ральф мог, он бы убежал, не сказав ни слова.       Отдалял этот нелёгкий момент, отмалчивался, но лицо Джека, эхо его голоса в голове оставались, даже когда Ральф старался не смотреть и абстрагироваться. — Да. Хочу.       Пожалуй, в первый раз Джек отвёл от Ральфа глаза. Опустил взгляд себе на руки, будто там было что-то более значимое. Усмехнулся:       — Знал это, даже когда сюда шёл.       Он вдруг глянул в ночную даль, до этого мало его интересовавшую. Иссяня-черное от океана и иссяня-черное от неба сливались в целое и неразъединимое, а потому создавалось ощущение, что крейсер не плывёт, а тонет, пойманный, пожираемый темнотой. И только лунная дорожка — сияние, сошедшее от полуночного спутника к кораблю, — не позволяло Джеку забыться во мраке и тишине. Знал ли Ральф о магии этой Луны? Джеку бы хотелось, чтобы знал, чтобы видел и чувствовал: в эту ночь она светит для них.       — Но всё равно шёл, хотел сказать тебе.       Наизусть Ральф помнил всё, что сказал ему Джек, догадывался о вещах, так и оставшихся невысказанными, а ещё о чём-то, что до конца понять не мог: это странное нечто угадывалось в разбитых чертах лица, в слегка ссутуленной, припавшей к столбу тени, застыло в ищущем, но не находящем взгляде вновь устремлённых на него глаз. Впервые — глаз потерянных. Если бы Ральф мог, он бы стёр из памяти такого Джека.       — Ты дрожишь.       — Ты тоже.       Придержавшись за столб, Джек разогнул одеревенелую спину, расправил иззябшие ноги. Немного размялся, хрустя суставами, и протянул Ральфу руку:       — Встаёшь?       Тот уже решил, что идёт вместе с Джеком и воротить нос, как поначалу, не будет. Хотелось скорее вернуться в тепло, к остальным; Ральф кивнул и ухватился за его ладонь.       С горем пополам удалось взгромоздить Ральфа на ноги. Те были как желейные, совсем не слушались, колени то и дело норовили подкоситься. Утомившись уже на первой минуте их пути, Ральф откинулся спиной на столб. Громкие и сбивчивые вдохи, выдохи — попытки восстановить дыхание давались с трудом. Мальчики смотрели друг на друга, немного растерявшись, не зная, как лучше поступить.       Джек подошёл ближе:       — Хватайся, Ральф, — потянулся рукой, чтобы придержать его за поясницу. Так и не дотронулся.       Джек не отдавал себе отчёта, но появилось и всё не уходило что-то такое, что-то из подсознания, вдруг помешавшее прикоснуться к Ральфу, как доводилось уже не один десяток раз, взяться за него покрепче, чтобы не дать упасть до самой каюты, и убраться отсюда. Будь то Морис или Роджер, или кто угодно другой, этой, как снег на голову, неуверенности точно бы не возникло. Но именно сейчас и именно с Ральфом…       Ральфу было не до того. Почти падая, он перекинул обмякшую руку через плечо Джека и, словно маятник, откачнувшись спиной от столба, готовился припасть к Мерридью.       К удивлению, Джек вернул его обратно. Руки мальчика действовали словно по собственной воле: обхватили Ральфа и сжали так сильно, как будто он и правда мог вырваться. Голова шла кругом, с сердцем тоже творилось что-то неладное, и Джеку от всех этих ощущений становилось не по себе. Он в общем-то не собирался обнимать Ральфа да и раньше никогда ни к кому не лез со всякими телячьими нежностями. Просто сейчас как-то само собой вышло, вырвалось из самой глубины души, если таковая и в самом деле существовала у мальчишки, вроде него.       Около щеки Джека кудрявились светлые прядки; по ним бежали розоватые от крови капли дождя и, ледяные, срывались ему на шею, стекали под оттопыренный ворот рубахи и неслись вниз по горячей коже, заставляя вздрагивать. А может, дело было и не в этих холодных каплях, может, трясло из-за чего-то другого, но Джек об этом не думал. Он вообще не желал сейчас отвлекаться на лишние мысли, ведь впервые за столь долгое время на сердце царило по-настоящему хорошее и спокойное. Он наполнял каждый уголок своих воспоминаний этим моментом.       — Ральф, если ты когда-то передумаешь насчёт меня, — и он остановился, представления не имея, что будет, случись это «если».       — В смысле то, что я уже сказал, совсем не то, что я хотел сказать, — мысли разбегались, окончательно запутывая Джека, и он стоял, как стоит у доски, недоумевая то ли на себя, то ли на учителя, нерадивый ученик.       — Да чёрт побери! Ральф, я шёл к тебе, чтобы извиниться.       Выпалил.       — Слышишь меня? Я ведь тогда не сомневался, что всё контролирую. Даже та свиная голова... Я был убеждён, что идея с даром Зверю сработает. Но Ральф, теперь я вижу... Вижу, чего стоили все мои ошибки.       Внутри Джека всё было до того накалено, что он сам не понимал, говорит ли вслух или про себя.       Горячий шёпот влетал прямо в ухо Ральфа. Он не мог двинуться, не мог даже вздохнуть, потому что Джек говорил так, что обескураживало до самого онемения. Если бы Ральф мог, если бы он только мог, он бы снова возненавидел Джека. Ведь такой Джек согревал ту часть сердца, которая сегодня, казалось бы, навсегда обратилась в лёд. Такой Джек не давал забыть: они на пути домой, несмотря ни на что. С таким Джеком Ральф ощущал себя на своём месте.       — Я просто хочу, чтобы ты мне верил. Верил хотя бы в этом.       Ральф сгрёб пальцами рубашку на спине Джека. Его мучило то, что ради памяти о погибших товарищах, ради здравого смысла и собственной чести он не должен был вестись на слова Джека, не должен был верить без доказательств, без проверки временем, но верил. Верил против воли. Верил Джеку всем сердцем.       Жар дыхания коснулся плеча Джека, и он невольно подался ещё немного вперёд, сжимая Ральфа сильнее. Он был настолько взволнован, будто на том, что скажет Ральф, сошлись бы ответы на все-все-все вопросы.       — Если бы этот день и правда стал последним в моей жизни, — Ральф только сейчас осознал, насколько трудно, почти невозможно шевелить языком. Но он хотел сказать Джеку сегодня, ведь завтрашний Ральф мог решить иначе, мог умолчать, забыть, насколько ценна для него была эта минута. — То я, Джек... я хотел бы умереть, зная, что дал бы тебе ещё один шанс.