Кварцевый океан

      Время — жгучее, острое и жалящее, — идёт своим чередом. Оно везде, в каждом из нас. Внутри. Отсчитывает миллисекунды, секунды и минуты. Длится часами, сутками и неделями. А за неделей — месяц, за месяцем год, за годом — десятки лет. Время не возвращается назад, и каждый из нас хотя бы один раз в жизни задумывается о том, чтобы остановить и повернуть его вспять. Но если и можно остановить время, то только во сне. Беззаботном, спокойном. Вечном.       Аомине не готов к тому, чтобы прокручивать снова и снова тот момент жизни, когда всё, что оказалось важным — разрушилось в миг.       Он помнит слова Имайоши. Беспощадные и колкие они врезались в него шипами.       — Ты должен это сделать, — говорил тогда Имайоши. — Он хотел бы тебя увидеть.       Глаза Имайоши — острые и всевидящие, — говорили, что он всё знает. Каждая деталь и подробность не прошли мимо него.       Аомине убеждает себя — это не важно. Жизнь продолжается, Аомине никому ничего не должен.       Но что-то внутри, такое жаркое и душное, раздирающее и врезающееся, тянет болью. Аомине врёт сам себе, раскалываясь на сотню сотен осколков.       День идёт за днём, и Аомине не задумывается о времени и её скоротечности.       Чистый лист бумаги порвать легко. Два — тоже. Но внутри Аомине скапливается уже столько листов, что ему не хватит сил их разорвать.       «Схожу завтра» — говорит он себе в очередной раз, просыпаясь среди ночи.       Он прикрывает глаза, но заснуть так и не удаётся. И он ловит себя на том, что так продолжаться больше не может. В ночной тишине грохочет звон собственных мыслей. «Чёрт, почему всё так случилось?»       Он ворочается в постели, пытаясь с головой прикрыться одеялом. Он кладёт на себя подушку, с силой закрывая глаза. Но ничего так и не выходит.       Он решается, резко скинув с себя подушку и одеяло.       Аомине тянется к мобильнику на столе. Когда ослепительный едкий свет от экрана становится терпимым, то он набирает сообщение и отправляет его:       «Дай адрес».       Ответ приходит практически моментально, и Аомине не остаётся никакого другого выбора, как пойти к Сакураю.       Он не спит всю оставшуюся ночь, пытаясь в голове уложить кусочки мозаики. Когда утром светает, то он встаёт с постели, завтракает, собирается в школу. И когда он приходит туда, то на пороге класса его поджидает Имайоши. Они встречаются взглядами, и Имайоши ухмыляется ему. Не как это бывает обычно: хитро и лукаво. Это была довольная ухмылка без капли фальши. Аомине подходит ближе с чувством, которое он не любит испытывать всем своим существом. С тем чувством, будто его победили. Он смотрит на Имайоши взглядом поражённого хищника, и ничего не может с этим поделать.       — Я рад, что ты наконец решился, — произносит Имайоши, стирая ухмылку с лица. Он смотрит внимательно, и этот взгляд становится в какой-то момент колким и обвиняющим. — Много же тебе времени понадобилось.       Аомине молчит, не произносит и слова, отпихивает Имайоши и проходит в класс. Вдогонку Имайоши говорит, что было бы неплохо прийти на тренировку по баскетболу.       Как бы Аомине хотелось вмазать этому подонку! Он считал его бельмом на глазу, хотел стереть, убрать и сбежать от него. Но Аомине не такой. Он не будет бежать и прятаться. И молчаливый взгляд Имайоши, преследующий на протяжении нескольких месяцев в школе, не давал ему покоя. Пока, наконец, Аомине не решился.       Все уроки в школе проходят мимо него, а после школы он долго стоит у ворот школы, не решаясь и шагу ступить. Он не знает, в какую сторону ему пойти. В ту сторону, где находится его дом, или в ту сторону, где его ждёт, как ему кажется, погибель. Он делает шаг, и ноги сами его несут, не отдавая отчёта мозгу. Он же решился, да?.. * * *       Нет. Аомине стоит у белоснежной двери, его голова опущена, мысли тяжелые, набатом бьющие тревогу, и руки, с силой сжимающие лямки школьной сумки — дают знать самому себе, что, нет, он не готов. Добирался до этого места полтора часа, колеся по всему городу, но нет. Не готов.       Но… Дверь открывается, вгоняя Аомине в ступор.       Перед ним стоит женщина. Она поднимает взгляд, и мысли Аомине грохочут с новой силой.       Глаза.       Её глаза точно такие же, как глаза Сакурая. Они большие, наивные и грустные. Они тёплые и нежные. Это те испуганные глаза, которые Аомине видит в своих кошмарах на протяжении нескольких месяцев.       Они молчат ещё несколько секунд, пока тишину не нарушает низенькая женщина:       — Аомине-кун? Ты… Аомине-кун, верно?       И он кивает, не в силах что-либо сказать.       — Мне пора, — говорит женщина. — А ты проходи.       Она оставляет дверь открытой, проходит мимо него с печальной улыбкой, и Аомине понимает ясно и чётко.       Идиот.       Тот человек, которому сейчас тяжелее всего — не он. И даже не Рё, нет, ни в коем случае. Он плавает в забытье, не ведая ни о чём.       Тот человек, который переживает в стократ сильнее всех вместе взятых — мама Сакурая Рё.       Аомине стыдно. За себя. За время, которое движется вперёд, оставив Сакурая позади, не давая ему и шанса наверстать упущенное. Смешно, правда? Просто нелепая шутка, которая врезалась Аомине прямо в сердце.       Он видит.       Видит Сакурая.       И не может отделаться от мысли, что тот просто спит. Спит так же, как сам Аомине дома в своей постели. Утром Рё обязательно проснётся.       Хотелось бы Аомине в это верить.       Он делает шаг, и атмосфера вокруг него меняется, опустошая без остатка.       Стерильная аккуратная палата, мятные стены, окно с видом на небо. И как нечто неправильное — больничная койка с белоснежными простынями и Сакурай, спокойно лежащий на ней. И, конечно же, монитор жизнедеятельности, непонятные трубки и катетеры, прикреплённые к телу Сакурая.       Фарс, сюр, оксюморон.       Этого не должно быть, думает Аомине.       Он заходит в палату, прикрывает дверь, идёт к койке и встаёт возле неё. Аомине не садится на стул.       Он знает точно — здесь он не задержится. По крайней мере, не сейчас.       — Привет, Рё, — говорит Аомине, а сам он думает о том, что ему нужно замолчать. И желательно — навсегда.       Потому что все проблемы подчиняются одному Богу. И имя этому Богу — слово.       Аомине смотрит на лицо Сакурая, но ему сложно воспринимать его как просто спящего человека. На Рё надета кислородная маска, он в светлой одежде, руки его раскинуты по обе стороны тела и из их вен торчат катетеры. Аомине не знает, что им движет, но его рука тянется к ладони Сакурая.       И он чувствует.       На кончиках пальцев Сакурая — холод. Он отдёргивает руку и смотрит на монитор жизнедеятельности.       Всё в порядке, думает Аомине.       Он жив.       Всё в порядке.       Аомине вспоминает: Имайоши говорил ему, что с человеком, который находится в коме, нужно разговаривать.       Как знает сам Аомине — разговорчивым он не является. Но, когда молчат двое, и ты точно знаешь, что другой не заговорит, тебе приходится самому выпутываться.       Идти на контакт.       Потому что другой человек, лежащий прямо перед тобой с болезненно-бледной кожей, не сможет этого сделать.       — Мне… Немного странно говорить с тобой вот так. Но, в любом случае, давно не виделись. — Аомине произносит это тихо, прикладывая пальцы к виску и растирая его. — Я всё собирался… к тебе прийти, но не знал, что сказать и вообще… Вообще-то это Имайоши дал мне наставления.       Слова даются нелегко, словно выдыхаешь дым сигареты через плотный кусок ткани.       — Я пришёл, да. Даже не знаю… Может не стоило приходить?.. Но, да, я всё равно тут.       Он смотрит на лицо Сакурая: такое тихое и спокойное, безмятежное и беззаботное.       А здесь, в палате, в этом городе, в стране, на этом континенте, в этом мире и вселенной — у каждого полно забот.       Но Сакурай застрял где-то там, в лимбе, между жизнью и смертью. И ему ничего не нужно кроме монитора жизнедеятельности. Ему не нужно ходить в школу, готовиться к тестам, ему не надо посещать тренировки по баскетболу, ему не приходиться готовить бенто на двоих, и маме он не расскажет, как прошёл его день. Бесконечные извинения теперь не имеют значения для Сакурая. И руки, эти исхудавшие руки, пальцы, конечно же, не нуждаются в том, чтобы взять альбом для рисования и карандаш со стирательной резинкой.       И для Аомине данные факты становятся таким чёткими и понятными, что он не может больше этого вынести.       Он разворачивается, и ноги несут его прочь из палаты.       В дальнейшем он не может привыкнуть к мысли, что Сакурай находится в коме. И, чтобы как-то забыться и не вариться в собственных поглощающих мыслях, он начинает посещать тренировки по баскетболу. Осталось всего четыре тренировки, прежде чем будет Кубок. Имайоши встречает его с доброй ухмылкой, Вакаматсу со злой рожей орёт на него за не посещение тренировок (не особо скрывая, что на самом деле он рад возвращению Аомине после всего случившегося), Суса кивает ему, а Момои чуть ли не плачет от радости, подбегая к парню. Тренер никак не реагирует, просто говорит ему идти переодеваться и присоединяться к остальным.       Однако, Сакурая он не посещает всю следующую неделю. До тех пор, пока вечером, в тот момент когда он выходит из душа, незнакомый номер не звонит ему на телефон.       Он берёт трубку.       — Аомине-кун?       Он узнаёт этот голос. Мама Сакурая.       Тихий обеспокоенный голос, полный надежд и мечтаний. Аомине слушает. Слушает внимательно, не смея прервать её слов. А когда разговор кончается, он видит, что мама Сакурая пыталась дозвониться ему четыре раза.       Он не может отказаться.       На следующий день в назначенное время Аомине приходит в больницу. И встречает её: миловидную низенькую женщину, так похожую на Рё. Губы её расплывается в неловкой улыбке.       Она говорит:       — Здравствуй, Аомине-кун.       Аомине здоровается, а затем идёт за ней на второй этаж. И, когда они подходят к палате Сакурая, она снова говорит:       — Ты же… понимаешь, что это теория? И, пока она не доказана, ничего сделать нельзя.       — Да, понимаю.       — Просто говори о повседневных вещах.       Они вместе заходят в палату, и Аомине видит — их ждёт доктор. Мужчина в белом кивает в приветствии, и Аомине знает: никто в этой палате сегодня не будет говорить кроме него самого.       Он подходит к больничной койке, мажет по Сакураю взглядом, смотрит на доктора, затем на маму Сакурая. Она жестом предлагает сесть на стул. Аомине садиться, потому что знает, что, даже если он здесь и ненадолго, ему нужна хоть какая-то опора. Мама Сакурая трогает Аомине за плечо, тот поворачивает к ней голову. Та беззвучно шевелит губами.       «Пожалуйста, попробуй».       Аомине сидит с опущенной головой и, собирая остатки здравого смысла несколько секунд, прерывает тишину:       — Привет, Рё.       Он выдыхает воздух из лёгких, затем вдыхает.       — Я, знаешь, хожу на тренировки. Но, если честно, без тебя они скучные, — Аомине понимает, что отмалчиваться лучше не стоит, поэтому он не особо следит за тем, что говорит. Он больше не может держать в себе то, что копилось в нём несколько месяцев. — Там нет твоего бенто, жрать совершенно нечего. Столовая вообще не вариант, ты готовишь в сто раз круче.       Вдох-выдох. Аомине сжимает собравшиеся складки ткани на школьных брюках. Закрывает-открывает глаза.       — Я тут думал о том, как ты приходил ко мне на крышу и пытался вытащить меня на тренировки. Знаешь, ты был тысячу раз прав, когда пытался сделать это… Я тупой. Настолько тупой, что только сейчас понял это. Мы… знаешь, Рё, мы проиграли. Проиграли Кубок.       Доктор останавливает его, качая головой из стороны в сторону. Своим видом он говорит «хватит».       У Аомине внутри что-то раскалывается.       — Кажется, мне пора уходить. Рад был тебя видеть, — помолчав пару секунд, добавляет: — Я ещё приду.       Он встаёт со стула и, обессиленный и потрёпанный, выходит из палаты вместе с мамой Сакурая. Они присаживаются на стулья. Через пару минут выходит доктор. Он говорит:       — Мне понадобится около двадцати минут.       И уходит.       В воздухе, в гнетущей рассыпчатой тишине, витает аромат ожидания.       Мама Сакурая растирает глаза от непрошенных слёз, теребит ткань кофточки хрупкими руками, скукоживается в плечах и опускает голову. У Аомине внутри что-то скручивается. От собственного бессилия становится тошно, перед глазами туман. Он вздыхает и ловит себя на том, что хочет обнять эту женщину. Так сильно и крепко, чтобы хрустнули кости. И он делает это. Делает то, о чём никогда не будет жалеть в своей жизни.       Крепкими руками он сжимает хрупкие плечи женщины, пробирается к спине и, кладя её голову себе на грудь, обнимает. Не так, как ему хотелось бы, но так, как он может сделать это.       Он проводит ладонями по её спине, растирая и поглаживая ткань кофты. Он чувствует, как она трясётся. Но она, видимо, успокаивается, так как в следующий момент мама Сакурая руками упирается ему в грудь, поднимает голову и шепчет:       — Спасибо.       Он убирает руки. У Аомине краснеют уши, он почесывает затылок и отводит взгляд. Затем слышится тихое хихиканье.       — Не смущайся, всё в порядке.       В ступоре Аомине отвечает:       — Д-да.       — Как в школе? — спрашивает женщина, поправляя волосы за ухо. — Расскажи, пожалуйста.       В её взгляде — неподдельный интерес, и Аомине не может ей отказать.       — Ну… у меня плохие оценки.       «Настолько плохие, что от бесконечного ора родителей спасают лишь предложения из институтов, в которые меня пригласили».       Аомине слышит нежный смешок.       — А ты не из смышлёных, верно? — в её глазах огоньки. — Я шучу, Аомине-кун.       И у Аомине за последние несколько месяцев на лице появляется улыбка.       — Знаете… мне ведь Рё помогал с уроками. Оценки скатились, потому что…       Аомине замолкает.       — Продолжай, Аомине-кун.       — Оценки скатились, потому что Рё перестал появляться в школе. — Он осторожно поглядывает на маму Сакурая, та его внимательно слушает. — Я списывал у него. Часто, очень часто. А ведь многие учителя его не ругали за это, потому что я умел убеждать. А они понимали… ну, какой характер у Рё, а какой у меня. Иногда я очень сильно на него давил. Однажды, когда математик нас спалил, — а он очень строгий, — нас оставили после уроков. И Рё снизили оценку за это, а мне сказали приходить на пересдачу. Еле выкрутился. Рё потом мне целую неделю списывать не давал.       Он слышит ещё пару смешков.       — Знаешь, Аомине-кун. Всё, что я о тебе слышала от своего сына — оно только о хорошем.       Аомине от этих слов становится дурно. Он теряется, и в какой-то момент ему становится стыдно перед ней. Ему бы хотелось рассказать то, о чем знают лишь он и Имайоши. Но… из-за нехватки храбрости, из-за скрутившейся боли внутри, он только и может, что натянуть улыбку. Ему бы хотелось сказать «нет, я вовсе не хороший, Сакурай-сан, я…».       А затем он видит доктора с папкой в руке, и мама Сакурая тоже видит. Она отвлекается от разговора и встаёт со стула.       И то, что говорит доктор, приковывает всё её внимание. Он раскрывает папку.       — Я получил результаты, Сакурай-сан.       Аомине видит, как напряжение, которое он пытался убрать, настигает её новой волной.       — Как мы и предполагали, это… может помочь нам, — он отрывает взгляд от папки. — Но прошло много времени. Случись это раньше, шансов было бы больше. Однако, мозг Сакурая-куна подал сигнал. Колебания показали, что он реагирует на голос Аомине-куна. Не так сильно, как хотелось бы, но это лучше, чем ничего.       Разрывающиеся мысли на куски обстреливают пулями тело Аомине, словно он — решето. Ему кажется, он слышит биение собственного сердца. Он чувствует, как по телу растекается тягучая, обжигающая лава, сметая всё на своём пути. Аомине понимает остатком потерянного разума, что этих слов он и хотел услышать. Мама Сакурая поворачивается к Аомине.       И он видит всё до мельчайшей детали.       В её глазах по-прежнему нескончаемая печаль, но, Аомине уверен в этом, где-то внутри, в глубине осеннего леса притаилась, спряталась, крохотная искорка надежды.       Этого достаточно для того, чтобы прийти к Сакураю в следующий раз.       Так и происходит. Аомине наведывается к нему на следующий день, воодушевленный и с новыми силами он заходит к нему в палату. И, как ему кажется, рядом с больничной койкой становится на один непонятный прибор больше. Он в этом не разбирается, но догадывается, что прибор этот имеет какое-то отношение к тому, чтобы отслеживать активность головного мозга.       Аомине подходит ближе, садится на стул. Он смотрит на Сакурая, думая, что не всё ещё потеряно.       Он говорит:       — Рё, привет, я снова здесь, — Аомине чешет макушку, отводит взгляд к окну, но возвращается в эту же секунду к Сакураю. — Если честно, я абсолютно без понятия, что мне говорить.       Здесь солнечный свет и лучи, пробирающиеся сквозь занавески, здесь настенные часы и календарь, висящий на стене. А воздух — тяжелый, но Аомине старается не замечать этого.       — Помнишь, я тебе вчера рассказывал про команду Сейрин? — Аомине смотрит на ресницы Сакурая, взгляд падает на закрытые веки, и ему кажется, что его глаза движутся во сне. Он считает, что это к лучшему, поэтому продолжает. — Кажется, у них всё хорошо. Куроко вне себя от счастья, а Бакагами… он придурок, в общем, да. Как и вся их команда.       Аомине цокает языком, отмахиваясь от лезущих к нему мыслей. Но избежать того, что лезет в голову, он не может. Ему становится дурно, он вспоминает, как хотел их победить. И только потом до него дошло, как ему не хватало Сакурая и его трехочковых. Он думает, что на матче Рё со своими подачами мог бы посостязаться с этим очкариком-Хьюгой. Быть может, Сакурай мог бы его победить в этой схватке. Но, конечно же, теперь Аомине не сможет узнать, что было бы, будь тогда Сакурай на площадке.       Аомине прикрывает глаза и делает глубокий вдох, пытаясь прогнать все эти «если бы».       Но…       Что было бы, если?..       Они бы сидели оба на крыше школы во время обеда и поедали бы бенто Сакурая? Аомине смог бы вытащить Сакурая с парочки уроков и уговорить погулять по улицам? Поесть мороженое? Они бы заходили в канцелярские магазины в поисках какого-нибудь классного механического карандаша и грифелей? Аомине бы посещал тренировки вместе с Сакураем? Кидали бы мячик друг другу? Сакурай по-прежнему мог бы разнимать Аомине и Вакаматсу от намечающейся драки?       Что?       Что ещё могло бы быть, если?..       Он открывает глаза, выдыхая тёплый воздух. Смотрит на Сакурая и, словно юлу, которая не упадёт никогда, прокручивает бесконечные «если».       «Я слаб, — думает Аомине. — Настоящий слабак».       — Я вижу, что на мониторе всё стабильно, — говорит он. — Но мне так хочется тебя спросить… Ты как? Долго ещё тут торчать будешь?       Это выше моих сил, думает Аомине.       Выше сил только небо над головой.       Невыносимо.       Он всё ещё смотрит на монитор жизнедеятельности.       — Знаешь, — говорит он, не отрывая взгляда от монитора, — я рад, что тебя ещё не отключили. И я рад тому, что они не собираются этого делать.       «Иначе я не знаю, как справился бы с этим».       Торчать здесь становится больно. Конечно, он помнит о просьбе матери Сакурая: она просила Аомине наведываться к Сакураю почаще, потому что только на голос Аомине реагирует её сын.       И Аомине знает, почему.       Ему впервые в жизни хочется сбежать и спрятаться.       Но…       Аомине всего лишь парень, зелёный мальчишка, что он может сделать для Сакурая? Как до него докричаться? Докричаться в прямом смысле этого слова — навряд ли выйдет. Но говорить с Рё он может.       Только говорить и могу, ничего больше.       «Чёрт, чёрт, чёрт!»       Он встаёт со стула и, не прощаясь с Сакураем, выходит из палаты.       Аомине не может сконцентрироваться весь оставшийся день. Ни тогда, когда приходит домой, ни тогда, когда перед сном галопом проносятся мысли о том, что всё будет хорошо.       Ему очень хочется верить в это. Действительно хочется, но идёт уже четвёртый месяц, а Сакурай так и не просыпается.       В школе на Аомине обрушивается весь груз приближающихся контрольных. Последние месяцы он провёл как в необъятном плотном тумане. Ходил в школу, а по факту просто сидел за своей партой и думал о чём-то отвлечённом. Отвлечённом для учителей, конечно же, но о важном для себя.       Он барахтается где-то на дне ямы, пытаясь понять, что он должен написать на бланке с тестом.       Прежде ему помогал Сакурай в этом деле. Он посылал микроскопические записки, в которых Аомине пытался расшифровать написанное. Прокатывало. Но не сейчас.       Аомине вспоминает подругу детства — Момои. Жаль, конечно, что она в другом классе, думает он.       И тут же ему становится стыдно.       Как же он зависим от Сакурая, от парня, у которого привычка кусать свои губы, теребить края манжет, вжимать голову в плечи и бесконечно кланяться при извинениях. Ох уж эти извинения! Аомине вспоминает, как однажды Рё часто-часто перед ним извинялся. В памяти давно стёрлась причина тех извинений, но Аомине помнит, как он посреди улицы спросил Сакурая:       — Почему ты так часто извиняешься?       И Сакурай тогда неловко улыбнулся, отведя взгляд куда-то в сторону. Он пробормотал:       — Ты… правда хочешь знать?       И глаза. Эти чёртовы глаза, большие, наивные, цвета осенних листьев, тёплые как он сам, невольно придавали ему детского ребячества. Аомине не мог устоять в тот момент.       — Хочу знать, да.       Сакурай дёргал лямку сумки, смотрел из стороны в сторону и, Аомине готов поспорить, Рё сказал ему нечто сокровенное, скрытное от чужих глаз.       — Я… всегда извиняюсь, потому что мне хочется сделать этот мир чуточку добрее. Извинение всегда означает то, что ты хочешь избежать какого-либо конфликта.       Сакурай внезапно замолк, и Аомине понял — тот хочет сказать что-то ещё. Поэтому он тоже молчал, смотря на опущенную макушку Сакурая. Пока тот не решился тихим голосом сказать:       — Аомине. Мой отец… ему нужно было всего лишь извиниться перед мамой, чтобы они не развелись тогда. А в итоге… Он, кажется, настолько в смятении, что даже не навещает меня. А я… Мне кажется, что чтобы не ссориться с дорогими тебе людьми, нужно переступить через свою гордость и вовремя извиниться.       — Вот придурок! — буркнул Аомине.       — Я-я? Аомине, прости! Прости! — Сакурай начал кланяться.       — Не ты, расслабься, — Аомине потрепал Сакурая по голове. — Я про папашу твоего.       Рё тогда ничего не ответил, просто молча шёл рядом с Аомине, пока они не разминулись на станции.       Картинки настолько чёткие, что в голове его всплывает лишь одно слово: чёрт.       Он бы вспоминал это с улыбкой на лице, если бы не то, что произошло на следующий день. Аомине поспешно отгоняет себя от этих мыслей. Это безумие, вариться в котле мыслей и не смочь ничего с этим поделать. Безумие, что всё вышло так, как вышло. Это такие глупости. Слова. Слова. Слова. И ведь не спрятаться от них, но и без слов ты не можешь.       Все уроки он думает лишь о том, что сегодня рассказать Сакураю. И после уроков, когда он выходит со школы, Момои отлавливает его на пару с учителем.       Тема для рассказа находится быстро и внезапно.       К счастью это или нет — Аомине без понятия.       Палата. Она всё такая же чистая и стерильная. Белые простыни настолько ослепляют глаза, что Аомине приходиться зажмуриться на пару секунд. Когда глаза привыкают к свету, то он пробирается сквозь больничные запахи к Сакураю и садится на стул.       Он говорит:       — Привет, Рё.       Но Сакурай молчит. Снова. И Аомине ловит себя на мысли, что ему не хочется к этому привыкать. Он слушает беззвучную тишину, изредка разрывающуюся свистом ветра за окном.       — Наверное, — начинает он, склоняясь к Сакураю ближе, — я не смогу быть здесь. Некоторое время меня не будет… Да. Контрольные… и все эти учителя… Но я постараюсь тебя навестить, обязательно.       «Обязательно», — повторяет Аомине как мантру в своей голове.       — Знаешь… Сатсуки бесит, она так достала меня. Каждый божий день, каждый раз говорит, чтобы я брался за голову. Открывал учебники, вёл предметные тетради, слушался учителей. Как-то так. А ещё… мне поставили дополнительные занятия, оповестили моих родителей об этом, и я не знаю, как я напишу все эти контрольные. Момои говорит, что поможет мне. А родители говорят, что прибьют на хрен, если не сдам контрольные.       Аомине замолкает, прикрывая глаза. Он думает о том, что Сакурай не нуждается в учёбе. Конечно, зачем же ему это? Бред какой, зачем человеку —ни живому, ни мёртвому, — учёба?       Аомине со вздохом открывает рот, чтобы тут же выпалить:       — А хотя… Нет, Рё, всё в порядке. Это нормально, что Момои требует этого от меня. Я… Знаешь, начинаю понимать её переживания.       И Аомине не выдерживает накатывающих огромными волнами мыслей. Он просто… тянет свою руку к ладони Сакурая, касается её. Он поглаживает ладонь, чувствуя холодок на собственных пальцах . И тут он замечает то, чего не хотел бы видеть. Ни сейчас, ни когда-либо ещё.       Шрам.       Длинный, большой, зарубцевавшийся шрам от локтя до тыльной стороны ладони, проходящий рядом с венами. Как напоминание о том, чего не сможет исправить.       У Аомине в голове образовывается пустота. И там нет ни звуков, ни вкусов, ни запахов. Ни черта нет, будто сон без сна, смерть без жизни и глубокая бездна с отсутствием дна.       Он молчит и смотрит на Сакурая, но как будто сквозь него. Без мыслей, без посторонних размышлений. Ещё чуть-чуть — и плотину прорвёт.       Но он чувствует вибрацию телефона в кармане школьных брюк. Достаёт телефон и смотрит на экран. Аомине не берёт трубку, а кладёт обратно в карман. Он встаёт и, смотря в темноту перед глазами, произносит:       — Ну… ладно, — отстранённый голос. — Пора идти. Я пошёл. И… увидимся.       Аомине не знает, сколько ещё это будет продолжаться.       Он плывёт по течению, плавному, но в то же время резкому.       Приходит в школу изо дня в день, посещает тренировки, потому что ему, видите ли, разрешили их посещать. А после школы его на машине забирает мама. Ни сбежать, ни спрятаться. Но Аомине пообещал Момои, что исправит всё те оценки, которые получил за последние несколько месяцев. Сначала Аомине был против того, чтобы он безвылазно сидел дома и пыхтел над нескончаемыми материалами в учебниках. Как только он рассказал Момои об этом, то она была на стороне его родителей.       — Ты ни черта не понимаешь, Сатсуки! Я… чёрт… А как же Рё? Я…       — Я буду ходить к нему! — выпаливает Момои. — Каждый день после школы и на выходных! Буду рассказывать всякое, буду проветривать его палату и принесу цветы, чтобы там приятно пахло! А ты, — Момои схватила Аомине за грудки. — Придурок, займись учёбой. Всего месяц. По сравнению с теми тремя месяцами, когда ты не приходил к нему! Пойми же, — она смягчилась, отпуская его одежду, — Сакурай… Мы все переживаем за него… Но он там, и ничего поделать мы не можем, по крайней мере не сейчас… А ты… ты здесь… И поверь, у тебя большие проблемы.       Момои молчит, и Аомине, недовольно и нагло, спрашивает:       — Что-то ещё?       — Да.       Аомине хмыкает. Продолжение промывки мозгов?       — Я звонила Киёко-сан, — она смотрит на Аомине и видит: тот не понимает, о ком речь. — Мама Сакурая.       Аомине хмурится и ждёт, что же дальше скажет Момои.       — Я ей объяснила твою ситуацию… Она поняла, что ты некоторое время не сможешь приходить. Я тебя прошу, нет, — умоляю! — соберись. И… она просила передать тебе, чтобы ты обязательно сдал тесты и… потом пришёл к Сакураю с новыми силами.       Аомине молчит.       Он не разговаривает с Сатсуки вот уже третью неделю. Он не знает, недоволен ли он, обижен или возмущён. Понимание собственных чувств для него всегда даётся нелегко, а в такой ситуации и подавно. Но Момои не злится на него, не требует от него слов. Она на почту скидывает ему конспекты, расписывает от и до какой-то сложный математический пример. Она просто каждый день приходит на крышу школы, где Аомине лежит с закрытыми глазами, и отчитывается ему о своих походах к Сакураю. Она рассказывает ему всё то, что рассказывает Сакураю. А потом молча уходит.       Мысленно Аомине благодарит её за это.       Разговоры с родителями перерастают в ежедневные скандалы и, если бы он смог поговорить с Рё в данный период времени — Аомине уверен, тот бы сказал ему парочку умных и успокаивающих слов. Аомине точно знает, что эти рамки, контроль над ним, поездки с мамой из школы домой — это его бесит до скрежета зубов. Но так же он знает, что его родители хотят ему только лучшего, хоть это и перерастает в каждодневные скандалы.       Он бы хотел всё бросить и пойти к Сакураю, но остатками разума понимает — нет, только после всех сданных тестов. Тогда он будет свободен. По крайней мере, проблем явно уменьшится.       Время идёт, и он потихоньку сдаёт тесты, с трудом, но дотягивает до минимальных баллов.       И, когда он сдаёт последний тест, на завтра остаётся всего лишь исправить несколько оценок.       Он выходит из школы и, когда подъезжает мама на машине, то он… Он открывает дверцу машины, нагибается и смотрит. Аомине видит отражение чужих, но таких же глаз как у него, будто смотрит в зеркало. Он смотрит на неё несколько секунд, пока мама вдруг не говорит:       — Дайки?       В её глазах плещется беспокойство. Она сжимает руль крепкими мозолистыми пальцами, склоняет голову набок. Прядь волос спадает с плеч. Она ждёт.       — Мам… — произносит Дайки, прикрывая глаза лишь на долю секунды. Он продолжает, быстро тараторя: — Я сдал все тесты, на завтра осталось только исправить пару оценок. Я всё подготовил…       — Тот мальчик, — перебивает она сына, — который попал в аварию? Ты хочешь сходить к нему?       Аомине замолкает. Смотрит на маму и замечает её искусанные губы.       — Откуда ты…       — Момои Сатсуки.       Он молчит, вспоминая всё то, что сделала для него Сатсуки. В его груди теплота и бесконечная, не имеющая границ, благодарность.       — Сходи к нему, — произносит мама, улыбаясь. Она тянется рукой к заднему сиденью и достаёт оттуда букет ромашек*. Затем протягивает их своему сыну, произнося непривычно нежным голосом: — Приходи вовремя.       Дайки берёт букет ромашек, кивает маме и закрывает дверцу машины. Но потом он, будто что-то забыв, торопливо стучится в окошко. Стекло съезжает вниз, прячась в двери машины.       — Его зовут Рё, — говорит Дайки. Он смотрит в глаза матери и поправляется: — Сакурай Рё. Я вас потом познакомлю.       — Хорошо, Дайки. Я буду ждать нашей с ним встречи.       И, когда она уезжает, Аомине стоит истуканом около минуты, а затем быстрым шагом направляется к станции.       Его просто разрывает на части: он чувствует то, что называют любовью к матери. Прилив сил плавными волнами настигает его. И он верит, — как и каждый другой в подобный момент, — что всё получится. И ему, как никому другому, хотелось прокричать ей вслед то, чего он не произносил вслух с самого детства.       «Я люблю тебя».       Он доходит до станции, садится в вагон. В тесном вагоне он тратит около часа, чтобы добраться до нужной станции. Всё то время прижимает букет ромашек к себе, руками прикрывая от людей.       Он высаживается из вагона и идёт к автобусной остановке. Садится в автобус и доезжает за двадцать минут до больницы.       Аомине регистрирует себя как посетителя, мчится по лестнице на второй этаж.       Запыхавшийся, с потом на лбу, он распахивает дверь, и его тут же окутывает приятный цветочный аромат.       Он заходит и видит на тумбочке рядом с больничной койкой Сакурая букет цветов.       «Сатсуки».       Аомине подходит ближе, кладёт на тумбочку букет ромашек, смотрит на Сакурая и понимает то, чего ему не хватает всё это время.       Аомине скучает.       Действительно скучает по Сакураю. Он смотрит на его волосы и понимает, что они отрасли. Раньше чёлка Сакурая доходила ему до бровей, и только сейчас становится понятно, сколько на самом деле прошло времени. Пучки волос свисают на щёки, прикрывают уши и размётываются по подушке. То, что мешает Аомине нормально воспринимать картинку, это кислородная маска, надетая на его лицо. Аомине говорит:       — Привет! — Он придвигает стул ближе к больничной койке. Садится на него. — Да уж… Я наконец-то со всем разобрался. Знаешь, много чего произошло. Эти тесты полная жуть. Но, я уверен, ты бы сдал всё, особо не парясь.       Аомине разговаривает. Разговаривает так долго, как не разговаривал до этого.       — …И Имайоши этот, вечно строит из себя какого-то хитреца…       — … А Момои такая злая была в детстве! Ты не поверишь, это сейчас она милашка с сиськами…       — …Вакаматсу придурок, вечно орёт на тренировках. Мяч сюда, мяч туда…       — …Среди этих чудиков один Суса нормальный…       — …Тебе не кажется, что немного душно стало?       Аомине прерывает поток слов, вставая со стула. Он подходит к окну, смотрит в него и, недолго думая, произносит:       — Здесь птицы на небе. Кажется, это вороны летают или типа того. Отсюда плохо видно.       Аомине открывает форточку, чтобы свежий воздух проник в палату Сакурая.       — Была бы твоя постель ближе к окну, ты бы смог видеть солнце, — Аомине призадумывается. — Хотя… Оно бы слепило глаза. Тебе ведь по-любому нравится, так? И вот лучи…       «О чём я только спрашиваю… — думает Аомине, наблюдая за летающими птицами. — Чувствую себя идиотом».       Но Аомине не может остановиться. Он идёт обратно к стулу и садится на него, вплотную соприкасаясь коленями о больничную койку. Размышляет вслух, потому что здесь никто, кроме Сакурая, его не слышит. И никто сейчас не может позаботиться о Сакурае. Не может рассказать ему историю. И если Аомине мокрая половая тряпка — то он ещё не выжат досуха. Поэтому его хватает на долгие рассказы. О папе с мамой, о детстве Сатсуки. О том, что Сатсуки раньше была влюблена в Куроко. Аомине рассказывает обо всём, до чего может дотянуться. Он рассказывает ему о школе (особенно о школе), потому что последний месяц Аомине только тем и занимался, что исправлял оценки, писал тесты, а дома перед сном учился, пытаясь понять то, что написано в книгах.       Аомине вдруг замолкает: он смотрит на настенные часы. Он считает: раз, два, три.       Сейчас шесть тридцать вечера, а это значит, что он провёл здесь три часа. И… его беспокоит мысль.       — Может, мне позвать медсестру? Я только сейчас заметил, что с прошлой нашей встречи ты стал худее. Ты хочешь есть? Или может быть твой организм хочет воды? Пить? То есть… Что я несу, чёрт!       И он смотрит в сторону и только сейчас замечает вычеркнутые даты с настенного календаря. Та дата, что не зачёркнута — сегодняшняя. И Аомине… дикий зверь в клетке, который может лишь рычать, скалиться и бессмысленно кидаться на железные прутья клетки, но ничего больше.       Раскатом пробегают мурашки по телу, и новая волна боли, нещадная и плотная, накрывает его. Он говорит тихим шёпотом:       — Иногда мне кажется, что из твоей комы выбраться невозможно.       «Я верю, что это не так, ты выберешься, но иногда я просто… теряю самого себя».       — Много времени прошло с… того случая. А ты здесь, лежишь, не двигаешься. И, — чёрт бы тебя побрал! — прохлаждаешься тут. Ещё не поздно явиться на тренировки и прийти в школу.       Аомине замолкает, затем прикрывает глаза. Вдох-выдох. Собраться с мыслями, расставить по порядку, схватить собственное сердце в ладонь, сжать, чтобы не билось быстро-быстро. Поймать мысль и попытаться её засунуть куда подальше. Но…       — Да, — на выдохе говорит Аомине. — Именно они, Рё. Тренировки… Те тренировки, на которые я не люблю ходить, но любишь ходить ты. Если проснёшься прямо сейчас, то завтра мы вместе пойдём.       Комната с мятными стенами без окон и без дверей. Аомине кажется, что именно так сейчас выглядит пространство вокруг них. Пара больничных приборов, Сакурай на постели, одинокий стул, на котором сидит Аомине. Он не понимает себя, своих чувств и то, что происходит вокруг его жизни. Он путается, будто в паутине, сплетённой жёсткой металлической проволокой. Ловушка, из которой нет выхода. Ему кажется, что он что-то упускает из вида. Но на самом деле — всё на раскрытой ладони.       Аомине не говорит больше ни слова, в голове пусто. Он не прощается с Сакураем, выходит на автомате из комнаты, проходит по лестнице вниз, идёт к остановке.       Когда он оказывается дома, то пятками снимает ботинки, проходит в свою комнату и просто заваливается на постель, обессиленный походом к Сакураю.       Он вспоминает.       «Почему именно сейчас?»       Вспоминает то, что пытался запереть в собственном сознании на тысячу замков. Только не учёл одного — на всю тысячу замков подходит один ключ. И время пришло открыть последнюю титановую дверь.       Он утыкается в подушку, в деталях вспоминая то, что не давало ему покоя все эти месяцы.       Сакурай. Сакурай Рё.       В глазах Аомине это светлый жизнерадостный парнишка, который умел находить прекрасное в золотых рассветах и малиновых закатах. Тот парень, который озарял светом всю их команду, готовый помочь всем и каждому. Сакурай не скупился на эмоции — они все были ясны и понятны. Плач, смех, недоумение. И — Аомине не удалось этого увидеть своими глазами, — злость, негодование. Но Сатсуки рассказала ему о случае в младшей школе. Тогда ребята забрали скетчбук Сакурая и вырвали оттуда пару листов. Момои сказала, что тогда маму Рё вызвали в школу за то, что её сын наставил синяков одноклассникам. Сакурай всегда рисовал, везде, где удавалось. В школьных поездках, на уроках (если, конечно, тот уже знал материал), стоя в вагонах метро набрасывал линиями прохожих. Аомине уверен — всё свободное время дома Сакурай так же не выпускал карандаш из рук. И рисовал он всё, что видел. Цветы, деревья, обстановку всего их класса под разными углами, тарелки разных форм, чашки, светильники и книги. Рё передавал фактуру дерева, складки шёлковой ткани, шерсть дикого животного. Он рисовал людей в вязаных свитерах, школьной форме, в шапках и с шарфами, перчатками и варежках, платьях и юбках. Рисовал их в одежде исторических эпох, с кринолинами, панталонами, в нежных кружевах и пёстрых перьях. Он рисовал обувь: балетки и туфли с каблуками, гриндера и спортивные кроссовки. Он рисовал небо и солнце, звёзды и луну, львов с крыльями и драконов. Хранителей леса, стражников несуществующего замка, яркие розовые облака, сквозь которые проходили солнечные лучи.       И, конечно же, Сакурай рисовал Аомине. В спортивной форме, счастливого и безумного с кубком в руке. Рисовал Аомине с бесконечными ухмылками и острым орлиным носом, с тонкими губами и ярко-синими глазами.       Об этом сам Аомине узнал не сразу.       А лишь в тот момент, когда всё покатилось к чертям.       Аомине помнит ярко и чётко тот момент, когда время для Сакурая остановилось на неопределённый срок.       Тот день Аомине казался обычным, но, прокручивая сейчас все те моменты, он понимает, как сильно облажался.       Сакурай явно был обеспокоен чем-то. То и дело на уроках ронял карандаши, путал страницы учебников, общался со всеми не так, как делал это обычно. Все его эмоции были напускными. Он смеялся в несвойственной ему манере, смеялся так громко, что это наверняка привлекало окружающих его людей, но только не Аомине. И лишь спустя время он понял, что этим смехом Сакурай пытался утаить то чувство, которое было тогда у него внутри. Спрятанное и непойманное, оно всё больше давило на Рё. Как глубокий океан без границ и края, внутри которого тот оказался.       Когда уроки закончились, Аомине начал собираться домой. Как обычно он вышел из школы, и у ворот его догнал Сакурай.       Солнце слепило глаза, дул ветер, распахивая кофту Аомине, а волосы Сакурая в тот час разметались во все стороны. Он жмурился от ослепительного света, рукой прикрывал глаза, другой держался за лямку школьной сумки. Сакурай сказал:       — Аомине-сан, прости, прости…       — Рё?       Он видел.       Глаза, которые смотрят на него снизу вверх. Раскрытые и испуганные, но полные решимости.       Он заметил.       Сакурай теребил лямку сумки непозволительно сильно.       Он знал.       Рё хочет что-то сказать.       — Можем ли мы пройтись до станции… вместе?       Всего лишь просьба. Аомине не мог отказать, чего ему это стоит?       — Конечно, — и ухмылка озарила лицо Аомине. — Пошли.       Лучи солнца касались их лиц, ветер перестал быть таким резким, а чувство спокойствия разливалось по телам. Они шли по дороге, слушая шум стёртых об асфальт шин. И, — на тот момент Аомине мог бы сказать наверняка, — настолько хорошие деньки выпадали редко.       Аомине знал, что Сакурай любил природу, поэтому не спешил к станции, предоставляя шанс однокласснику, сокоманднику и просто хорошему человеку насладится днём.       Одного Аомине не учёл в тот день — Сакурай был в своих мыслях, не обращал внимания на окружающий его мир. Он был заперт по собственной воле в своей голове. То ли вдумчивый, то ли терзаемый собственными ощущениями. Аомине не знал, но что-то внутри подсказывало, что Сакурай чем-то обеспокоен.       Аомине начал говорить расслабленно и непринуждённо:       — Как тебе внеплановая самостоятельная?       — А? Аомине-сан… Самостоятельная, да. Ну… Я её написал.       Неловкая полуулыбка появилась на лице Сакурая.       — А я ни хрена не понял. Завалил, я уверен в этом.       Аомине потянулся, зевнув и задрав голову к небу, когда вдруг Сакурай остановился. Сделав шаг, Аомине обернулся в непонимании.       Он увидел.       Голова Сакурая была наклонена, русая чёлка прикрывала глаза, плечи приподнялись, а руки были прижаты к груди. Сакурай смотрел куда угодно, но не на самого Аомине.       — А-аомине-сан… Я… Я хотел давно сказать тебе… Ты… Аомине-сан… всегда поддерживал меня, хвалил мою готовку… А те времена, когда ты посещал тренировки… Они были незабываемы, я всегда смотрел на тебя, на тебя одного, как будто никого вокруг не существовало… И… и… Я всегда был благодарен тебе за всё то, что ты делал для меня. Спасибо тебе за это. И я… Я не знаю, как ты отнесёшься к тому, что я скажу тебе… Прошу… понять меня правильно. — Внезапно Сакурай поднял голову. Глаза в глаза. Тёплая кора дерева и переливающийся сапфир. — Ты мне… очень сильно нравишься!       Сакураю понадобилась вся его сила воли, чтобы произнести эти удушающие слова и, наконец, избавиться от них. Он стоял, смотрел прямо на Аомине. И Аомине, поражённый и непонимающий, застыл, вперился взглядом в Сакурая.       Он видел.       У Сакурая от страха и смущения, и боли, и надежды тряслись сжатые губы.       Он видел.       Пальцы Сакурая разжались, плечи расправились и руки упали ниточками по обе стороны тела.       Он видел, но не заметил.       Резким толчком Сакурай потерял почву под ногами и упал на жёсткий асфальт. Велосипедист, нёсшийся на полной скорости из-за угла, врезался прямо в него, не успев затормозить. Впрочем, он и не пытался, продолжая свой путь.       Сакурай сидел на асфальте, разодрав до крови колени и руки.       Аомине среагировал лишь через несколько секунд, но то, что он увидел, в тот час пригвоздило его на месте, не давая и шанса двинуться к Сакураю. Раскрыв рот в немом удивлении, он смотрел.       На сумку Сакурая, из которой выпали его школьные тетради, ручки, карандаши. И рисунки. Много рисунков, разметавшихся по асфальту и подхваченных лёгким ветром. Аомине всматривался в рисунки и видел. Лица с разными эмоциями глядели на него. С насмешкой, с радостью, с грустью и со смятением. И волосы на рисунках с оттенками синего, и цвет кожи золотистый, смуглый. Глаза глубокие и лучистые, цвета ночного неба. Резкий разлёт бровей, тонкие губы и прямой нос. Аомине видел в этих рисунках размноженного осколками самого себя. Будто эти рисунки — зеркало, разбитое у его ног. Будто Сакурай хватал осколки руками и запихивал их в школьную сумку.       — Нет… Нет… — повторял Сакурай, суматошно пытаясь вернуть зеркалу прежний вид. Глаза его налились слезами, а руки тряслись.       Когда с Аомине спало оцепенение, тогда и Рё уже собрал с асфальта свои рисунки. Аомине только-только нагнулся к Сакураю, как тот вскочил и, чуть ли не сорванным, повышенным голосом сказал ему:       — Прости, Аомине-сан!       Рё рванул с места и побежал. Побежал так быстро и стремительно, что у Аомине где-то на задворках сознания промелькнула мысль о том, не стёр ли он подошвы своей обуви. Но он не успел словить эту мысль, истуканом стоя на одном месте. Времени подумать не было: когда Сакурай скрылся за поворотом дома и его уже не было видно — Аомине рванул за ним.       Всего несколько секунд, но если бы Аомине знал, чего стоила бы его медлительность в тот момент, Аомине остановил бы Сакурая ещё тогда, когда тот собирал рисунки с асфальта. Схватил бы его за руку, посмотрел в глаза, сказал бы что-то типа «давай поговорим… не здесь». Если бы Аомине знал, он бы улыбнулся Сакураю, помог бы ему собрать зеркальные осколки самого себя, протянул руку, чтобы тот встал, и повёл бы его куда-нибудь туда, где спокойно и туда, где нет суеты.       Но то, что сделано, того не вернуть назад.       Как простую истину помнит Аомине, но каждый раз ему становится больно и тошно от осознания того, что прошлое остаётся прошлым. И ни на одну сотую миллисекунды не вернуть то, от чего пошёл отсчёт времени и мучительное времяпровождение в палате Сакурая.       Аомине помнил визг тормозов машин, крики тех людей, что были поблизости, и резкий порыв холодного колючего ветра, забирающегося под кофту. Аомине помнил, как сердце участило свой ритм, как внутри дрожала каждая клеточка тела, как пальцы сжимались в кулаки и разжимались от бессилия несколько раз. Помнил, как трудно стало дышать, и помнил, как вокруг его шеи костлявые руки начали его душить, помнил, как тысяча тысяч ударов острых клинков впилось в собственное тело одновременно без возможности вытащить. Он помнил, помнил то, что пытался забыть всё это время.       Он помнил Сакурая Рё. Человека, который сказал, что Аомине ему нравится. И, конечно же, Аомине понял, в каком смысле «нравится». Но помедлил, не успел, не уберёг того, что свалилось на него, словно беспощадная холодная зима кинула Аомине в жгучую метель, сбивающую с ног.       Машины были повернуты, какая куда. Они прекратили свой ход, давая возможность людям помочь парню, который оказался в центре этой ситуации. Сакурай лежал прямо на дороге, лежал как кукла в неестественной позе. И Аомине помнил, как глаза Сакурая закрылись, как вокруг него начало скапливаться всё больше людей. Кто-то уже вызывал скорую, а кто-то полицию.       «Несчастный случай».       Так было написано в газете.       «Школьник выбежал на дорогу, когда горел красный свет». * * *       На следующий день, когда в школе кончаются уроки, Аомине идёт к спортзалу, где должна состояться тренировка. Но, как только он открывает двери зала, его окутывает шум и суета. Там полно людей, они сидят на стульях, кто-то вскакивает с плакатами в руках, а кто-то кричит изо всех сил.       Аомине слышит:       — Давай! Ну, давай же!       Аомине видит, что некоторые ученики не из их школы: на них надета другая школьная форма. Краем глаза он замечает Сатсуки, рядом с ней — тренера баскетбольной команды, и там, дальше, сидят другие учителя.       Сатсуки замечает Аомине. Что-то шепнув тренеру, она встаёт и направляется к нему, минуя других учеников.       — Ты пришёл посмотреть на матч нашей женской волейбольной команды?       Она улыбается, поправляя розовую прядь волос за ухо.       — Я пришёл на тренировку, — бурчит Аомине. — Но, кажется, её не будет.       Сатсуки сразу меняется в лице, расставив руки по обе стороны тела. Нахмурившись, она произносит, чуть ли не перекрикивая шум вокруг:       — Конечно, не будет, Дай-чан! Как тебя ещё земля носит… На прошлой тренировке говорили, что тренировка отменяется из-за матча нашей женской волейбольной команды против другой. Слушать надо!       Аомине смотрит на неё сердито и недовольно. Он не успевает ей ответить. Сатсуки вздыхает и уже более спокойно произносит:       — Раз уж пришёл, то, может, войдёшь и сядешь?       — Нет, — говорит Аомине. Но, видя, как та испытующе на него смотрит, продолжает: — Я пойду к Рё.       Момои мнётся на месте несколько секунд, теребит край школьной юбки и отводит взгляд.       — Передавай от меня привет Сакурай-куну, — говорит она и поворачивается, уходя обратно на своё место.       Недолго думая, Аомине выходит из зала.       И сила, несущая его ноги к станции, постепенно спадает на нет.       Что это? Неуверенность? Трусость? Страх? Аомине не знает ответа на этот вопрос, но понимает, что каждый его шаг это преодоление вновь и вновь того препятствия, которое с новой силой воздвигает стену между ним и Сакураем. Высокая дамба, преграждающая путь бурлящим потокам воды. И пока дамба стоит на месте — всё в порядке, Аомине уверен в этом. И пока он уверен — он готов приходить к Сакураю каждый раз, когда это возможно.       Но…       Невидимые руки кольцом обвивают его горло, удушая, и Аомине честно пытается избежать поселившееся чувство внутри.       Аомине проходит по коридору, освещённым искусственным светом.       Он стоит у входа в палату Сакурая и, шумно выдохнув, заходит. Свет лампы яркий, бьющий по глазам, заставляет на секунду прикрыть глаза.       Когда-то давно, когда Аомине с Сакураем общался не так часто и не так тесно, Сакурай сказал ему до боли банальную, но правдивую фразу.       "Каждый кузнец своего счастья. Поэтому я рисую, Аомине-сан".       А когда человек в коме, то он, видимо, кузнец-инвалид?       Достаточно ли этого оправдания для Сакурая, чтобы валяться пластом на больничной койке ни живым ни мёртвым? Достаточно ли этого для того, чтобы не рисовать?       Аомине вспоминает осколочные наброски себя и думает, вот что-что — а его душа и мысли отпечатались на каждом из этих набросков. Их так много, что и половины века не хватит, чтобы собрать их воедино.       Он идёт к Сакураю, привычным движением хватает стул у стены и садится рядом. Аомине кладёт локти на колени, а ладони, обвивающие одна другую, прижимает к подбородку. Аомине чувствует себя совсем старым. Будто то, что происходит последние несколько месяцев — тысяча грёбанных вечностей.       Ему кажется, что ни разу за всю свою жизнь он не был так терпелив, так тих и так бессилен. Аомине пришёл сюда с чувством, будто сейчас он расскажет Сакураю много историй. А на деле — он сидит, рассматривает спокойное лицо Рё, его ресницы, отросшие волосы, замечает кислородную маску и почти что сдаётся.       Глаза.       Он слишком давно не видел глаз Сакурая. Прошло много времени с того момента, когда Аомине в последний раз наблюдал пугливый наивный взгляд.       Цвет тёплой коры. Лучистый переливающийся янтарь. Цвет осеннего пожелтевшего листа.       Такие глаза Сакурая.       И металлический купол над Аомине вдруг падает, сужается вокруг него плотной тканью, покрывая невидимой, но отчего-то удушающей сталью.       Аомине сидит, дышит с присвистом и пытается представить глаза Сакурая. Но то, что появляется у него в голове — всё не то. Он помнит цвет, помнит то, что характеризует взгляд Сакурая, но в голове пусто. Сухой песок, проходящий сквозь пальцы. Жаркая пустыня без воды, без души, без жизни. Такая душная, что хочется кричать. Но из горла раздаётся лишь хриплый, тихий голос:       — Почему ты не говоришь?.. — вопрошает Аомине куда-то далеко. — Ты всё время молчишь, Рё. Ты бы знал, как я устал.       А голос Сакурая? Какой он? Аомине помнит лишь то, что голос Рё всегда успокаивал его самого. Будь то ссора с Вакаматсу или плохая оценка в табеле. Сакурай был рядом, незаметной тенью ходил за Аомине, тихонечко наблюдал, не подавал виду и не требовал чего-то взамен.       — Я так давно тебя не видел.       Аомине знает — бывает и хуже. Некоторые люди и вовсе умирают при авариях, а Сакураю повезло — он жив. Он всё ещё там, карабкается на дне ямы, пытаясь вылезти наружу.       Грохочущие мысли в голове твердят о том, что, нет — может быть бывает и хуже, и ужаснее, и более драматично.       Но Аомине здесь, Сакурай поблизости, и для Сакурая ничего не может быть хуже.       Его идеи, фантазии, любовь к рисованию, природе, чтению манги — да к чему угодно! — не испытывать этого равносильно той же самой смерти.       — Я хочу посмотреть в твои глаза и услышать твой голос, — произносит Аомине, поворачивая голову и поглядывая на прибор жизнедеятельности. — Очень сильно хочу. Хочу дать тебе подзатыльник, поесть твоё бенто, а потом сыграть в баскетбол. — Затем Аомине тихо прибавляет, смотря в пол: — Обнять тебя хочу, Рё.       Он бы назвал свои чувства смущением, не будь такой ситуации. Но сейчас — то, о чем он думал и до того, как Сакурай попал в аварию. Где-то далеко в подсознании он понимает — не будь того, что произошло, он бы навряд ли сказал это вслух. Аомине знал и знает — сейчас его слова имеют мало значения для Сакурая. Но он не может не сказать перед своим уходом то, чего ни разу ещё не произносил вслух:       — Я смотрю прямо на тебя, Рё, но ты как будто так далеко. И от этого мне слишком больно.       Аомине встаёт со стула бесшумно, но достаточно резко. Он выходит из палаты, расстроенный и опустошённый, и, прикрывая дверь, мажет по Сакураю взглядом. Не в силах больше вынести этого, закрывает дверь и медленно идёт по коридору. Здесь темно, безлюдно и слишком тихо. Внутри колышется надежда, так бессильно и слабо, что безнадёжность накрывает его тяжёлой волной. Он только сейчас кое-что замечает. Кварцевые лампы в тёмном коридоре отдают синевой и окутывают дурманом отчаяния. Длинные и узкие, они в насмешку светят в его глаза и, как бы сильно Аомине не пытался зажмуриться, они преследуют его. Преследуют тогда, когда он выходит из больницы, преследуют и сковывают в свои цепи в тот момент, когда он едет в вагоне, а затем в автобусе. И дома, когда он сбрасывает с себя ботинки и школьную одежду — синева ламп пятнами оседает на глазах. И преследуют даже тогда, когда Аомине заваливается в постель, засыпая.       И, как бы сильно Аомине не старался, во сне удушливо и терпко синий кварц укутывает его в плотный жестяной кокон и бросает на дно глубокого океана.