Калейдоскоп

Ловцами во ржи не становятся те, кто сам не упал на последней черте. Любая из этих разумных Алис летела по пропасти. Быстро и вниз.

В детстве Сацуки была проблемным ребенком, и все ее воспоминания о тех временах наполнены царапинами, ранами, ссадинами и синяками. Она была где-то неловкой, где-то неуклюжей и обязательно любознательной, потому что все хотела знать и все попробовать. Со временем в Сацуки мало что изменилось, разве что она научилась избегать физических падений и столкновений — так было правильно. Это ни в коем случае не значит, что Сацуки никогда больше не падала — падала, и еще как. Кэрролл обзавидовался бы тем кроличьим норам абсурда, которые Сацуки считала своей жизнью (серьезно, абсурд — это не всегда гусеница, курящая трубку; иногда это горстка подростков, названных Поколением Чудес). Так и получилось, что однажды Сацуки упала — в прямом смысле — на Дайки во время какой-то игры, и она не помнила как, но с тех пор они с Дайки все свободное время проводили вместе. Сацуки было шесть или семь, когда она увидела Дайки и тех высоких мальчиков за поворотом. Кто знает, была ли она храброй или глупой, но Сацуки, преисполненная праведного гнева, полезла в драку, хотя Дайки был ей никем, она и имя-то его узнала совсем недавно. Так началось ее затяжное падение по жизни. И оно было болезненным. Больше, чем царапинами, воспоминания Сацуки были наполнены Дайки. Давайте говорить честно: ни у Сацуки, ни у Дайки никогда не было друзей в полном понимании этого слова. Дружба была полна правил, рамок и их отсутствий, моделей и ролей, которые никому не нравились и не рассматривались как нечто, что можно было терпеть ради мифического понятия. Сацуки и Дайки вместе косячили, вместе получали нагоняи, вместе ходили в школу и вместе переживали возрастные кризисы, а еще постоянно спорили, ругались, нарушали границы личного пространства, втягивали друг друга в неприятности и в целом стабильно портили друг другу жизнь. Сацуки искренне любила все в этих отношениях. Но со временем она научилась их ненавидеть. И это, по большему счету, тоже было ее падением. Сацуки помнила из далёкого детства, как Дайки крутил «солнышко» на качели, и она так яростно завидовала ему, что когда он сказал «у тебя не получится», без раздумий рванула навстречу провалу. Она знала, что упадет, — Сацуки помнила и перелом, и боль, и дикий страх в глазах Дайки, и слезы мамы, — но все равно хотела доказать, что может. С высоты лет это кажется таким глупыми, но… Дайки продолжал быть качелями, а она — стремиться доказать собственную крутость. Прошло почти пятнадцать лет, а Сацуки оставалась такой же глупой девчонкой с разбитыми коленками.

И мальчики падали в алую рожь. Закатное солнце — забытая брошь — сияло на небе, как будто алмаз, подсвеченный только сиянием глаз.

У Дайки в жизни из более-менее стабильных вещей был отец. Он работал в полиции, сутками напролет занимался какими-то бумагами, делами, решал проблемы чужих людей, иногда забывая о еде, стирке и Дайки, но всё-таки он был единственный человеком, который был рядом, сколько Дайки себя помнил. Быть заводилой местных компаний с таким отцом Дайки не светило, поэтому он предпочитал быть одиночной, за что знатно получал от сверстников, имеющих между собой довольно расплывчатую, но все же иерархию. Как уж во всю эту канитель ввязалась Сацуки, единственная дочь в своей весьма обеспеченной и благополучной семье, оставалось загадкой и по сей день. И может быть, самую малость, Дайки завидовал Сацуки, когда впервые оказался в ее доме, потому что Момои-сан увидела их драку и повела обрабатывать боевые раны и откармливать двух тощих, как ветки, пострелят. Сацуки, с ее длинными растрепанными волосами, искусанными губами и ненавистью к поражениям стала одной из констант его жизни довольно быстро. Он не помнил, когда смирился, но они с младшей школы попадали в один и тот же класс, ходили одной и той же дорогой и обитали в одних и тех же компаниях (Сацуки по огромной ошибке вселенной родилась девчонкой, и черта с два кто-то сможет переубедить его), так что это было естественно. Однажды Дайки и Сацуки, вдохновленные каким-то старым приключенческим фильмом, сели на первый попавшийся автобус и оказались в Аракаве без денег на обратную дорогу, но — слава богу — с телефоном. Сначала они боялись звонить кому-то из родителей (Аомине-сан и Момои-сан были удивительно солидарны в воспитании своих неугомонных детей), но ближе к ужину поняли, что терять уже нечего. Дайки как мог веселил едва не плачущую Сацуки, а ее волосы горели в цвет заката и глаза блестели от невыплаканных слез. О братском комплексе Дайки впоследствии можно было слагать легенды. Но, серьезно, а что ещё он мог?..

И мальчик, и девочка — два дурака, смешная ладошка, большая рука, короткая юбка, седые бинты: — Ты точно поймаешь? — Поймаю. А ты? — Банально, конечно, но я тебя лю… — Внимание! Ловишь? — Ужасно ловлю.

В Тейко Сацуки и Дайки как-то быстро перестали быть теми почти неотличимыми друг от друга сорванцами: Дайки быстро вытянулся и набрал мышц, а Сацуки начала округляться в фигуре. Они очень тяжело пережили ломающийся голос Дайки, который готов был закопаться и собственноручно вбить последний гвоздь в гроб, но не демонстрировать всем вокруг свой писклявый голосок (который позже превратился в зычный бас на уровне рычания), а Сацуки ещё тяжелее переживала период полового созревания, и уж на ее-то гормональных всплесках природа развлекалась как могла. — Смотри-ка, это же твое бенто, и оно в моих руках, — дразнился Дайки в один из не самых удачных дней. Он говорил полушепотом, который можно было услышать и где-нибудь в Тохоку, чтобы не записклявить в самый интересный момент. Сацуки же предпочитала держать рот на замке, потому что солнечный луч, падающий на ее тетрадь, поразительно быстро приближал ее к мысли об уничтожении мира. Когда Дайки принялся демонстративно поедать ее салат, Сацуки случайно разломила напополам карандаш, порезав палец. Она была удивлена не меньше Дайки, и они смеялись, как ненормальные. Дайки задумчиво смотрел на автобусную остановку по пути домой. — А давай махнем в Аракаву? — спросил он, заставив Сацуки вздрогнуть. — В этот раз Аомине-сан запрет тебя на пятнадцать суток, а мама посадит меня за вязание, — отмахнулась Сацуки. Момои-сан спала и видела, как ее дочь, выросшая такой красавицей, начнет подходить ещё и под описание «умница». Сацуки искренне ей сочувствовала, но ее никак не хотели переводить в зал основного состава, хотя Дайки уже прочно там прописался, и она чувствовала себя… уязвленной?.. У нее были куда более серьезные проблемы, требующие решения, чем подсчет петелек. — Да круто же было, — с детским восторгом только что придуманного приключения возразил Дайки. — Съездим по какой-нибудь ванильной фигне из твоего «хочу-списка» и заставим моего папашу побегать. — А мама готовит оладьи, — голосом искусителя парировала Сацуки. Дайки застыл на месте, борясь с нелегким выбором. Сацуки задумчиво что-то печатала на телефоне, ожидая его «черт с ним, оладьи, кто в здравом уме откажется от пищи богов?». А потом Сацуки подумала, что они по-хорошему не общались уже около месяца, а в Аракаве была неплохая кондитерская прямо возле станции и закат, который навсегда запомнился отражением в глазах Дайки. Дайки стоял напротив как будто безразличный, но Сацуки-то точно знала, что — разочарованный. У нее в кармане лежало немного денег, оставшихся с обеда, а на телефоне было катастрофически мало зарядки, и разумом она понимала, что это глупо, но все равно. — А вообще-то Аракава — классная идея. Дайки схватил ее за руки и потащил в сторону остановки раньше, чем она успела что-то сказать. Они гуляли по Аракаве всю ночь, и мама думала, что она ночует у Дайки, а Аомине-сан был уверен, что это Дайки ночует у нее. И Дайки чуть не утопил ее в местном фонтане, и они дважды едва успевали скрыться от патруля, и закат в этот раз был так себе, и с утра пришлось ехать самым ранним рейсом прямо в школу, чтобы не опоздать к первому уроку. На Сацуки и Дайки, помятых, невыспавшихся и странно-довольных поглядывали с опаской, и родители конечно же все узнали этим же вечером, и Сацуки даже почти довязала носок. — Давай в следующий раз не в Аракаву. К черту ее, — сказал Дайки, засыпая на ее плече. — Угу, — кивнула Сацуки, бездумно глядя в тетрадь. Тогда они ещё не знали, что на них задумчиво смотрят глаза демона. А впрочем…

История старая. Это Орфей и те, кто остался у эльфов и фей, об этом писали Паланик и Грин, оттуда, наверное, плыл Лоэнгрин, — а может, и вся эта глупая жизнь о том, как мы вместе по полю кружим, и мы же внизу. И потом на краю.

Теперь-то у них были только воспоминания. Сацуки недолюбливала Паланика и скептично относились к Грину, потому что, наверно, их сюжеты заставляли Сацуки вспоминать вот такие вот моменты — тихих безумных поступков, безбашенных радостей и многолетнего опыта общения, не омраченного романтическими отношениями, которые буквально ее растоптали. Таких моментов было много, Сацуки иногда становилось страшно от того, как много на самом деле места Дайки занимал в ее жизни, в каком-то смысле он был даже более частым гостем ее истории, чем родители. Они вместе прошли время дворовых игр, вместе изучали Канто, вместе поступили в Тейко и вместе же остались после того, как разлетелись своим «чудесным составом» на осколки, потом вместе пробовали быть счастливыми (не получилось, увы, так бывает. Даже у Грина, черт побери). Но всё-таки оказалось, что Сацуки была одинока во многих аспектах: в любви, например (влюбленный Дайки, серьёзно?..), в мечтах о будущем, которые с каждым днём всё больше напоминали прошлое. Много лет назад, глупой девчонкой, Сацуки ступила на кривую дорожку и до сих пор упорно по ней топталась, делая глупость за глупостью с рвением опытного мазохиста. Ей приходился по душе Сафарли, кстати, тоже тот ещё ублюдок, если его правильно читать. «И потом», — думала Сацуки, глядя, как кофе — дернувшейся рукой она высыпала почти половину упаковки — растворяется в кипятке, — «Дайки же все еще Дайки, а. Такой же идиот, как всегда. Ждать от него широких жестов или хотя бы тупых извинений? Неа. Это же Дайки. Он скорее свой любимый мяч сожрёт. Прямо, как я». Извинения в их жизни вообще были за гранью понимания. — Сацу, ты бы хоть с линейкой ходила себе юбки выбирать, — раздражённо бросил Дайки после очередной выматывающей тренировки от Акаши. — Я не таскаю с собой разные предметы для измерения разных вещей, как ты, Аомине Дайки, — парировала Сацуки, подсчитывая количество неудавшихся пасов. — Момои! — в один голос гаркнули Акаши с Мидоримой. Сацуки даже вздрогнула от удивления. — Главное сама ничего не измеряй, а то знаю я тебя. У Курогавы до сих пор нервный тик при виде твоего лица начинается. — Аомине! — Это был исследовательский интерес! — Сацуки кинула в него планшетом. — Ой, точно, — сказала она, подхватывая сумку, — пришла же доставка! — Она вытащила из сумки пакет с яркой эмблемой. — И ты молчала, Сацу, чтоб тебя! — Аомине вырвал пакет из ее рук и вытащил футболку с логотипом любимой команды. — Вот и будешь мне должен маффины, — Сацуки показала ему язык. — Эти двое, — простонал Мидорима, — Акаши, одолжи ножницы. Извиняться за грубость, пошлость или, хотя бы, нарушение личного пространства? Нет, только не они. Если честно, даже Кисе с его детской непосредственностью в отношениях иногда указывал на их поведение, не видящие никаких рамок. Но, чтобы вы понимали, Сацуки заставила Дайки на спор лично купить набор hello kitty для младшей сестры Мидоримы, а Дайки обсуждал с ней выходы известных журналов. Дело было не в извинениях и не в ситуациях, а в них. Дайки и Сацуки не умели извиняться, как не умели быть нормальными, не совершать глупости или… ну, любить. Кофе вышел отвратительным. В самый раз для того, чтобы отвлечься. Телефон завибрировал. «Ты дома?» — писал Дайки (Сацуки удалила номер, но знала его наизусть). Сацуки сделала ещё глоток и поморщилась. Она, например, не умела готовить, а Акаши — проигрывать. А Мидорин был повернут на гороскопах, Ки-кун впадал в панику без кондиционера для волос, а Мук-кун был гордым обладателем сертификата кулинарных курсов. Это было нормально, ясно? Люди не могут уметь все сразу. «Нет», — написала Сацуки. Словно не было долгих месяцев расставания и самоуничтожения. Влюбленная идиотка Сацуки продолжала крутить «солнышко» даже тогда, когда земля стремительно приближалась. Она думала, что ненавидит его, но, если честно, не то чтобы Сацуки не ненавидела Дайки задолго до этого. Это внезапная влюбленность била обухом по голове, а ненависть-то была родным и приятным чувством. Чувством, что Сацуки падает с гребаных качелей и ломает руку. Сацуки хотела так думать. А ещё лучше — так жить. «Я тебя тут подожду», — написал Дайки. Сацуки истерически рассмеялась. Ну-ну. Она вылила остатки кофе в раковину, вымыла скопившуюся посуду. Сходила в душ и пару часов экспериментировала с прической. Потом села за статью по экономике, и работа шла так увлекательно, что она даже не заметила сколько там времени на часах. Сацуки была тупой идиоткой, вот что. Дело было не в ненависти, не в любви, не в боли, а в том, что она в чем-то понимала Дайки, потому что они правда уставали друг от друга за многие годы. Лет в двенадцать Сацуки делала вид, что не знает Дайки, потому что хотела завести других друзей. Надо ли говорить, что опыт с треском провалился. У него, наверно, тоже провалился. Сам виноват. «Как там конфетный период с той девчонкой?» — написала Сацуки. Было три часа утра, она не спала больше двух часов уже третьи сутки подряд и имела право на глупости и обиду. Дайки не отвечал около получаса. Может даже спал дома в своей теплой кровати, пока она тут возвращалась к жизни вечного лузера, которого бросили. Сацуки научилась относиться к ситуации саркастично и с юмором. Внешне, по крайней мере. «Классно готовила и ненавидела послеобеденный сон», — Сацуки пожалела, что написала ему. Что она должна была ответить? «Соболезную»? Так она соболезновала, но явно не ему. «Сацу» «Давай махнем в Аракаву» Сацуки тяжело вздохнула, ее лёгкие давило странной обреченностью. Когда она пришла в больницу, а обследования показали идеальные результаты, врач сказал, что ей не стоит так переживать о чем бы то ни было. Что она ещё молодая и у нее все образуется, прописал витамины, снотворное. Сацуки даже в аптеку не пошла, потому что её, без сомнения, посылали к психологу. А проблемы в своей голове Сацуки холила и лелеяла, потому что это все, что у нее осталось. «Иди к черту», — написала она. «Сижу у него под дверью», — тут же пришел ответ. Сацуки рассмеялась. Да ладно. Не может быть. Она открыла дверь, набрав в лёгкие воздуха побольше. Дайки сидел у стены, рядом с ним лежали цветы, торт и пухлый бумажный пакет. «Ого», — подумала Сацуки, — «это так странно». — Я тебя ненавижу, — сказала она, хотя хотела сказать что-то среднее между «иди к черту» и «у меня тут в шкафу завалялся мышьяк, и мне не на ком его опробовать». Дайки оскалился. Господи, она так давно его не видела. — Я тоже так думал, — Сацуки почти закрывает дверь, когда он говорит: — Так что насчёт Аракавы? — Звучит неплохо, — говорит Сацуки, и поспешно, как школьница, добавляет: — я все ещё ненавижу тебя. Дайки говорит: — А я цветы принес. Говорит: — Фиг знает, как их дарить, правда, и сколько брать надо. Зато торт последний урвал. Дайки обнимает ее крепко-крепко, пока она бьёт его изо всех сил. Не отпускают, когда она вырывается, и заходит в ее квартиру, как к себе домой, пьет ее дешёвый кофе и говорит об Аракаве как о Гавайях. — Я правда ненавижу тебя, — в отчаянии говорит Сацуки, когда он заставляет ее лечь спать с рассветом и накрывает одеялом. И Сацуки снится, что он говорит: — Я тоже себя ненавижу.

— А ты меня ловишь? — Не бойся, люблю.