и сладости любви не попробовавшим

от горького поцелуя сводило нутро, и нет, это не было из серии истязаний над телами друг друга хмельными подростками, нет, чимин свято верил, что оставит при себе и свитер, и стёганное одеяло, и, как ни странно, девственность. чонгук сводил его с ума раз за разом, но стать жертвой его сыпучих укусов на коже не позволил. он прикрыл злаковую мальчишескую кожу одеялом, отодвинул ногами лихого чона и, ни секунды не думая, заплакал. он просто не хотел: ни так, ни здесь, ни при таких обстоятельствах и гуке, какой подшофе набирался ужасающей храбрости вдвойне градусу в нём. ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ— в чём дело, малыш? — и в голосе задрожал страх: гук не был из тех, кто после отказа набирался ещё большим рвением. ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ— я не хочу, — за дверью буянит хосок, и чимин дорисовывает то, как юнги подбирается к тому сзади, протискивает худющие кисти, отбирает у ребёнка — конфету, — разве ты согласен на это? разве это не должно быть чем-то важным, пьяный перепих — не то, о чём я шепчу тебе по утрам, не то… его голова врознь с телом; у соседнего коттеджа неприятности — у копов острый нюх, значит и их личная тусовка рано или поздно привлечёт ненужное внимание. надо успокоить намджуна, наверное, и шебутного тэхёна, джин на пути к дому, ему не до них (просто юнги снова сказал лишнего, его острый и длинный язык сам движется к лезвию), а хосок есть хосок, с портвейном или с круглой пёстрой пиццей — неизменен, только с первым вера в крылья перед прыжком перестаёт быть верой, а вполне себе фактом. чимин на тэхёновой кровати, и подушки-светофоры мнутся под его острыми локтями, чонгук вновь собирает гармошки чиминовой одежды, животный страх в глазах напротив он чувствует кожей, с чрезвычайной скрупулёзностью оглаживать его покатые плечи и слизывать слёзы с красных щёк. и дал бог тому ключицы, чонгук бы лакал оттуда виски. ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ— я понимаю, хён, — дыхание в ярёмной впадине, он облизывает крохотный шрам под ключицей и всё также пылает к пак чимину самой-самой своей некрасивой любовью.