***
Числящийся без вести пропавшим, разыскиваемый всеми отделами Портовой мафии Дазай Осаму стоит перед дверью когда-то своей квартиры. Проводит дрожащей рукой по своему лицу. И стучится. Слабо, всё ещё сомневаясь. И ждёт. Ждёт, как ему кажется, целую вечность. Дверь ожидаемо резко распахивается, ударяется наружной ручкой в стену. Исхудавший, мокрый насквозь от неловкого падения в реку, Дазай стоит перед Чуей с опущенной головой, вперив взгляд в увесистую лужу под ногами, и вода всё ещё стекает с кончиков его волос и пальцев, с края разодранного почти в клочья плаща, с грязных, тяжёлых от речной влаги брюк. Мелкая дрожь сотрясает плечи. Осаму чуть поднимает голову, останавливает взгляд где-то на ключицах Накахары, не решаясь встретиться им с этим безумным пылающим океаном, и хриплым от простуды и продолжительного молчания голосом произносит своё обыкновенное приветствие, звучащее издевательским набатом: — Привет, сладкий… Дазай чувствует, как Чуя сверлит его взглядом. Слышит шумный выдох и зубовный скрежет, готовится принять на себя мощный удар закалённого кулака и сжаться от боли. Но вместо этого Чуя делает шаг вперёд, вжимается в сырость потрёпанной одежды. Лужа звонко чавкает под этим шагом, Дазай падает в тёплые объятия, вдыхает запах пряного одеколона и безостановочно трясётся. Затянувшееся неловкое молчание нарушает Чуя. Он говорит: — Идём домой.***
Зеркало в ванной комнате бессовестно запотевает и покрывается каплями влаги. Дазай сидит на диване, невидяще обводит взглядом такую знакомую и такую чужую теперь комнату. Запоминает. Он в тёплом бежевом свитере крупной вязки — кажется, случайный подарок от Чуи, который он вязал для себя, но в какой-то момент ошибся. Теперь этот свитер велик даже Дазаю: он свисает с плеч, сползает с запястий. Из-под старых пижамных штанов (теперь тоже сползающих) выглядывают острые косточки щиколоток. Промёрзшие до синевы ноги любовно укутаны в самодельные вязаные шерстяные носки с бомбошками — тоже дело рук Чуи. Сам же Чуя сосредоточённо вытирает махровым полотенцем изрядно отросшие каштановые волосы. Дазай морщится — остервенелости действиям Накахары не занимать — и молчит. Вдоволь натерев лохматую голову, Чуя выпускает из рук полотенце, откидывается на спинку и бесцеремонно притягивает к себе Осаму, укладывая его голову себе на грудь. Дазай морщится — ему хотелось бы, чтобы Чуя кричал на него, пытался убить, сдал бы боссу, в конце концов, как того требовала инструкция, но увы — и молчит. Тишина затягивает, что болотная тина. Дазай морщится — сердце Чуи бьётся о рёбра глухо, глубоко, размеренно. Глазки-пуговки смотрят на них со стеклянных полок, и посмеивается хрустальным беззвучием бокал. Дазай морщится — Чуя гладит холодную ладонь, пальцы его жёсткие, грубые, костяшки разбиты. За окном с оглушительным воем проносится машина скорой помощи, звук взрезает воздух, огни проблескового маячка рассекают комнату. Дазай морщится — он злится, дрожит, по-детски утыкается лицом в воротник растянутой чёрной футболки, прикусывает ткань и, наконец, плачет.***
Чуя мнёт в руке костлявые пальцы, гладит трясущуюся спину с выпирающими даже сквозь толстый свитер позвонками и молчаливо терпит, когда Осаму вместе с футболкой больно прикусывает кожу. Чуя кусает губы — он мечтал раздробить голову Дазая о стену всё это время, но где эта мечта теперь? Чуя хочет курить, но вместо этого глядит в потолок, пока ворот футболки пропитывается солью. Чуя заставляет себя надеяться, что всё вернётся на свои места. Чуя умеет себя убеждать.***
Дазай кривит лицо, хрипит никому не нужное «спасибо» и поднимается. Сидит на диване, поджав под себя ноги, и рукавом свитера отирает раскрасневшееся лицо. Чуя говорит, что благодарить не за что, встаёт — Осаму неожиданно для себя едва не валится следом за ним — и достаёт из секретера бархатную коробочку. Дазай не открывает её, только держит в белой ладони. Чуя говорит, что это на день рождения. Дазай морщится — предательская соль опять подступает глазам. Дазай ненавидит себя сейчас. И знает, что возненавидит себя ещё больше. — Я спал с ним**, — говорит Дазай и чувствует, как в голове и горле становится горячо — жар медленно и верно разливается по телу, окутывает лёгкие. Дазай трясётся от холода и лжи. Дазай ждёт и жаждет, чтобы этот чёртов рыжий океан полыхнул и сжёг прошлое к чёртовой матери, выставив его за дверь. Чуя не отвечает, уходит на кухню и возвращается со стаканом воды и жаропонижающим в руках. Ставит на стол и уходит в спальню, оставляя дверь приоткрытой. Чуя сердится за эту ложь, падает в кровать и ждёт, что Осаму придёт к нему под одеяло, как делал это всегда. Дазай жмётся от холода, залпом глотает лекарство, скукоживается на диване и ждёт, когда жар отпустит.***
Утром Чуя находит на комоде в прихожей свой кошелёк, изрезанный и пустой. Разодранная шляпа лежит на полу. Из распахнутого серванта на пол гостиной вывалены все мягкие игрушки, бокал разбит и наскоро, издевательски склеен обратно. К белому медвежонку, которого Чуя не успел доделать вчера, криво пришиты лапки, рядом с ним лежит коробочка. Чуя морщится, до боли сжимает зубы и кулаки. К горлу подступает кислый склизкий ком, сочащийся сочной, липкой обидой. В ушах шелестит простуженный голос Дазая (я спал с ним, я спал с ним, я спал с ним, я спал с ним). Чуя сглатывает накопившуюся слюну, мотает головой из стороны в сторону, гонит навязчивые слова прочь, убирает устроенный бардак. Розового слона он найдёт позже, на кухонном подоконнике. Через несколько месяцев Чуя свяжет ему новые кружевные крылья и поставит на законное место в серванте, рядом с испорченным бокалом.***
Дазай сворачивается клубком на груде вонючих мусорных пакетов в какой-то затхлой подворотне и думает, что сделал слишком много ошибок. Мозг сотрясается в лихорадочной агонии, без остановки крутит перед глазами воспоминания — большей частью слишком хорошие, чтобы быть правдой. Дазай закрывает глаза и падает в них. Вот его знакомят с Одасаку — новой нянькой непоседливого гениального ребёнка. Вот Одасаку выставляет его из машины под проливной дождь, потому что нельзя обращаться с людьми, как с вещами. Вот Одасаку прикуривает сигарету, выдыхает синеватый дым и читает какую-то поучительную историю, а рядом с ним сидят дети, сидит Дазай. А вот подросток-Чуя, красивый до тошноты, горячий, забавный. Пышущий пламенем океан. А вот маленький Чуя, честный, наивный, маленький, что лесная ягода. Первая совместная битва: лужи крови, груды костей. Невозможно бледный, измождённый маленький Чуя — серебристые венки на окровавленных запястьях. Дазай ёжится и плотнее закутывается в подобранное на помойке пальто. Разум услужливо подбрасывает новые воспоминания. Одасаку рассказывает, как нужно ухаживать за девушкой, Дазай слушает и запоминает. Дазай спрашивает, что делать, если ухаживаешь за мужчиной. Одасаку улыбается по-отечески, знает, о ком именно спрашивают. Дазай не помнит, что он тогда ответил. Одасаку истекает кровью — пуля прошла навылет. Он говорит, что в мафии Дазай не найдёт того, что ищет. Говорит, что всегда нужно быть на той стороне, которая защищает людей. Или что-то очень похожее, Дазай не помнит, что именно. Дазай помнит, что плакал над телом Оды, как не плакал над смертью отца.*** Дазай незаметно подкладывает в гроб Одасаку записку: «Спасибо, что стал мне отцом и братом». Дазай жалеет, что уже никогда не сможет сказать это ему вслух. Чуя готовит ужин и сладкое, латает раны, гладит по голове и сражается за двоих. Чуя смотрит открыто, целует жадно, ревнует яростно. Чуя буквально горячий: делить с ним кровать было бы настоящей пыткой, но Дазай любит тепло. Чуя совсем домашний. Океан и пламя, он учил Дазая жить и не знал этого. Дазай вертит в руках подарок Чуи. Галстук-боло: длинный чёрный кожаный ремешок, сияющий на солнце лабрадорит в золотой оправе. Дазай думает, что Чуя мог бы стать ювелиром, если бы не работал на мафию. Дазай думает, что позволил себе лишнее, приняв подарок. Дазай выливает дорогое вино в раковину, бутылка за бутылкой. Дазай думает, что по-настоящему любит Чую. Дазай думает, что теперь лучше бы ненавидеть. Дазай заставляет себя думать, что никакой любви не было, что была привязанность и страсть. Дазай хорошо умеет врать. Дазай не понимает, что с ним происходит. Разум взвивается в небо вспугнутой птицей, закручивает вихрь цветных осколков-воспоминаний. Дазай раскрывает пошире слипающиеся глаза, но это не помогает. Дазай тонет в воспоминаниях и не верит, что когда-то мог быть настолько счастлив. Тонкие пальцы затягивают на шее ремешок и сжимают камень, тёплый и шершавый, как руки его создателя. Дазаю кажется, что он потерял что-то самое важное. Дазаю кажется, что он сам потерялся.***
Чуя находит уничтоженные запасы дорогого вина, находит нарочито аккуратно расставленные возле раковины пустые бутылки. Чуя слышит взрыв и крики, выглядывает в окно и видит, как полыхает его новенький красный Lexus. Чуя смотрит на огонь и чувствует, что задыхается. Он возвращается в гостиную, садится на диван и обхватывает голову руками, заходясь в немом крике. В бархатной коробочке несколько часов спустя он находит записку: «Я никогда не любил тебя». На обратной стороне написано: «Крутая тачка. Но ты не заслужил». Чуя думает, что Дазай — настоящая чума. Несмотря на это, Чуя думает, что всё равно любит его. Чуя думает, что совершил ошибку, оставив Дазая одного. Чуя думает, что теперь лучше бы возненавидеть. Чуя заставляет себя думать, что ненавидит. Чуя не умеет врать и не понимает, что происходит. Чуя думает, что потерял часть своей жизни. Чуе кажется, что и сам он давно потерялся.