хитросплетения твоих мыслей напоминают мне созвездия. © Ян моей жизни
Пение птиц вливалось в открытое где-то в конце класса окно, благодаря чему было слышно, как проходил урок физкультуры у параллели. Жужжали пчелы, на площадке ветер играл с цепями качелей, рассеивающиеся благодаря цветущим деревьям лучи освещали класс и лезли в глаза жмурящимся ученикам. Сакура в этом году расцвела рано. Сидя рядом с окном, Чуя любовался осыпанными цветами ветками старых вишен, мечтал быть где-нибудь там, на улице, подальше от тесной духоты и шума асинхронного дыхания одноклассников, подальше от нетрудного, но занудного предмета и неинтересно ведущего свои лекции учителя. Желательно бы, конечно, быть ему вообще не в школе, а как можно дальше от нее; за спиной скрипнул ножкой по полу стул, и по плечу на парту скатилась кое-как скомканная бумажка. Неровные края, следы чернил от текущей ручки — такую, на самом-то деле, противно было даже в руки брать. Он неохотно развернул ее двумя пальцами, боясь испачкаться в чернилах, скривился от отвращения и злости, испытывая острое желание вскочить, ударив ладонями по столешнице. Угрозы, одни угрозы и оскорбления. Его опять собирались попытаться избить из-за цвета волос и нежелания якшаться с большей частью одноклассников-задир. Кто бы мог подумать, что и в этом районе, при всех достоинствах новой школы, его уже пятый месяц подряд будут ненавидеть из-за таких мелочей, считая выпендрежником. Чуя показательно порвал бумагу в клочки, ссыпал на краю парты, показывая пренебрежение к угрозе, и снова отвернулся к окну, пытаясь утихомирить злобу созерцанием мирных картин природы. Под конец урока он даже почти уверился в том, что следовало игнорировать «приглашение» и дальше, но с мерзкой трелью звонка все и вся сорвалось с места, а возле его парты встали его обидчики, не давая выбраться. Учитель ушел, не замечая неладного, кто-то встал на часы снаружи, гаденько ухмыляясь и закрывая дверь в коридор за спиной, чтобы не привлечь ненужного внимания к тому факту, что из класса почти никто не вышел после звонка и не пошел в столовую покупать обед. Началось все как обычно — мелочно, мерзко. Парни скинули с парты его вещи, сломали карандаши, затоптали ручки и тетради, разрывая ботинками листы и сминая плотную обложку. Чуя только губы кривил едва заметно, смотрел хмуро из-под сведенных бровей, потом бросил едва слышное: — Невоспитанные животные. Наверное, не это стоило говорить тупоголовым баранам, которые и так сами накрутили себе хвосты и бесновались без любого вмешательства с его стороны, но сдерживаться сил уже не было — он спокойно принимал тот факт, что его объявили изгоем, и даже частично привык к стоящей между ним и одноклассниками стене. Однако должны были быть и у этого границы. У этой травли были свои правила, и он их выучил: его не могли ударить первыми, могли только спровоцировать его самого, доведя до лютого бешенства насмешками и откровенным неуважением, нарушением его личного пространства, порчей имущества. В конечном итоге так все и случилось — ему действительно надоело смотреть на расправу над своими вещами, и он встал, не без удовольствия замахнулся, ощущая тяжесть в руке, а потом ударил — звонко и со всей силы. Получилось ощутимо, пусть и наотмашь по скуле. Так началась настоящая бойня, которую все на самом деле с нетерпением ждали. Девчонки завизжали, когда парни превратились в шипящий и катающийся по пяточку пола комок бьющих рук, ног, криков, стонов, команд и шумного дыхания. Когда получилось расцепиться, на Чуе повисли сразу трое, а четвертый, держа его за грудки, замахнулся и ударил его в челюсть. Голову оказалось неожиданно тяжело удержать, она откинулась назад по инерции, боль прострелила шею, но рыжий быстро пришел в себя и пнул обидчика в колено, стряхивая держащие его руки, не замечая ни шума, ни воплей стравливающих их зрителей — все реакции были направлены на минимизацию урона и контроль действий его противников — второй раз получить по лицу не хотелось. Он не ощущал себя загнанной жертвой, которую обижают, а отвечая на удары — не ощущал, что борется за справедливость и защищает свою гордость. Он ничего не ощущал, кроме огромного веса моральной усталости. Чего он хотел — самого простого покоя. Чтобы прекратили дразнить за цвет волос, который без красок рыже-красный, сочный и яркий, как будто он хуманизация цитрусовых; чтобы прекратили травить, высмеивая неподходящую по цвету школьную форму, что делает заметными бледные пятна веснушек; чтобы бросили красть деньги и портить вещи, не гнушаясь влезть к нему в стол, в сумку. Он не пожалел ни рубашки, ни футболки, чтобы вырваться из чужих рук. Ему было плевать на стекающие вниз обрывки вещей — главным было высвободиться, вскочить на ноги и начать уже настоящую драку, забыв про сдержанность. Забавно, но в толпе тех, кто за травлю, была дурацкая компания, которая пыталась поддержать его. Их крики выводили из себя больше воплей и свиста всех остальных, их ставки против ставок остальных вызывали у него злость: ему не нужна была эта клоунада, а становиться бойцом на ринге на потеху публике он не хотел. Получилось вырубить двоих, когда дверь в класс распахнулась, с силой ударяясь о противоположную стену, а следивший за обстановкой участник банды влетел в помещение спиной вперед, сползая по преподавательской кафедре уже без сознания. Все моментально стихло, все застыли, робко заглядывая в дверной проход с небольшим страхом. Глава дисциплинарного комитета, намеревавшийся всего лишь утихомирить галдящую толпу, оглядел перевернутый вверх дном класс, полуголого Чую с повисшими на нем противниками, обломки ручек, порванную тетрадь. Наклонил голову, улыбаясь мечтательно и отстраненно, но у всех мурашки по спине побежали от его вида. — Выглядит так, словно вы пытались укротить льва. Вы четверо — к завучу. Ах да, этого, который без сознания, прихватите с собой. Акутагава, проследи, — бросил он через плечо, где моментально возник его зам. — Я уже устал предупреждать. Накахара, за мной. Чуя сморщился, когда его хлопнули по спине напоследок, попав прямо по будущему синяку, кое-как прижал вырванный кусок рубашки, неловко прикрывая голую грудь. Форменный пиджак, пострадавший меньше всего, он поднял, надел и наглухо запахнул, держа руками. Пуговицы на нем оторвали в драке, их теперь даже разыскать было невозможно, однако дома лежала предусмотрительно купленная замена — и вряд ли это последний раз, когда он ее покупал. Все, что не соберут и не выкинут, как мусор, станет достоянием зрителей, ляжет в коробочки и будет вместо памятных сувениров об этом дне. Только вот не понятно, что такого памятного в оторванной драчунами пуговице, которую подняли с пола не участники даже — зрители. Для Чуи найденная пуговица значила бы замену собственной потерянной. Но никак не памятный кусочек о «прекрасных» буднях в школе. Идти за главой по коридорам в таком виде было стыдно, но выбора у него в общем-то не было — не до урока же им ждать. Все встречающиеся на пути учащиеся пялились и шептались, а он старался не краснеть и смотрел исподлобья, зло. Дело, было, конечно же, в грязи на брюках, в избитом виде и особенно — в растрепанных, торчащих во все стороны рыжих волосах. Прежде он никогда еще не был в кабинете дисциплинарного комитета — только краем глаза внутрь заглядывал, когда проходил мимо. Теперь представилась возможность осмотреться получше. Просторная комната с большими окнами, из которых открывался вид прямо на входные ворота школы. Темные шторы были почти наполовину задернуты, создавая в помещении приятный розовый сумрак, несколько столов — сдвинуты в центре, вдоль стены под окнами — диван, застеленный пледом, с парой подушек, на стене за спиной главы висели картины, написанные членами комитета, грамоты, фотографии, приказы директора. Чуя обернулся на тихий кашель — глава, убедившись, что дал время осмотреть все кругом и привыкнуть, привлек к себе внимание, жестом указал ему место на диванчике и прошел к шкафчику с аптечкой, отмеченной, по всем правилам, красным крестом. Накахара сморщился, когда смоченная антисептиком ватка прошлась по его лицу, там, где горели ранки, дернулся, когда следующая стала размачивать кровавую корку на костяшках. Непроизвольно отдернутая рука саднила, и он силой заставил себя расслабиться, положить ладонь на коленку. — Я сам, — коротко процедил он, осторожно забирая вату, пряча глаза и поджимая губы — не любил он показывать свою боль кому бы то ни было. Дазай не стал спорить с тем, что у него отняли работу — молча поднялся и прошел, почти протанцевал, к холодильнику. Долго гремел пакетом, выгребая имеющийся лед, заворачивая все в хрустящее от чистоты пахнущее хлоркой белое вафельное полотенце — не хотелось смотреть, как распухнет хмурая мордашка стреляющего в него взглядами из-под длинных ресниц Чуи. Глава был страшным человеком с соответствующей его положению репутацией в некоторых кругах — до определенного момента, очень узких. Успеваемость — стабильное место в первой тройке. Пропускает редко, и то, как правило, из-за обследований в больнице. Внешне — худой, подтянутый, изящный, скорее художник, нежели боец. Постоянно в бинтах, постоянно травмирован по собственной невнимательности. В теле ни капли жира, как при быстром обмене веществ, по рукам вились упругие узлы мышц. Но от человека подобной комплекции большой силы не ожидаешь. Однако образ «простого кабинетного деятеля» и тихони рухнул с концами, когда на глазах у всей школы Дазай фактически в одиночку вышвырнул за ворота всех пришедших на разборки членов банды. Причиной того, что парень показал себя и раскрыл свое положение в тех самых узких кругах, стало то, что пришедшие под окна драчуны мешали всей клубной деятельности в школе, а также ведению занятий по подготовке к экзаменам у старших классов. Всплывшая после происшествия якобы случайно информация о том, что глава дисциплинарного комитета в свободное время наводит ужас на половину районных задир, стала достоянием всей школы. Президент школьного совета после этого нервничал за свое место, потому что сделать что-то подобное он бы не смог, перевыборы были близки, кандидаты появлялись из воздуха. А для всех остальных учащихся парень стал героем и идолом, на которого стали равняться не только простые ученики, но и главы других клубов. Никогда ещё спортивные секции не были так востребованы, а учебные показатели не взлетали так высоко, как после наглядного примера успеха всего одного ученика. От кандитатства парень все равно отказался, но эта история позволила родиться легенде о защитнике школы, а Дазаю окончательно развязала руки и добавила официальных полномочий, узаконенных директором через соответствующие документы. Сдерживаться он тогда и бросил, но по-прежнему разбирался по уму. Он мог быть жестоким и не гнушался этим пользоваться, когда нужно было приструнить нарушителей. Но сначала всегда делал два предупреждения — мягкие, в устной форме. Для решения каких-то вопросов о помощи в учебе неуспевающим отправлялся к учителям, прося их совета и поддержки. Но с остро вставшими проблемами поведения в школе разбирался сам — раз и навсегда. О последствиях знали все и одновременно не знал никто — провинившиеся без какого-либо шума забирали документы из школы и переводились, и вроде бы все было мирно. Но вместе с этим ходили наводящие жуть слухи. Чуя не был тем, кто искал драки, и предупреждений никогда не получал. Но все равно за ним наблюдали. Скорее всего, Дазай считал его потенциальной проблемой, потому что к рыжему не могли не прилипнуть какие-нибудь ублюдки — целый выводок иногда караулил его по пути домой, судя по одежде — не из одной школы, хотя сунуться в его учебное заведение они больше не решались. Он был одним из самых мелких парней в старшей школе, рыжий до кучи, взрывной, несдержанный на язык. Вдобавок ко всему сильный, но вынужденный обороняться почти постоянно. Накахара мог бы доставлять целую кучу хлопот комитету, приманивая слухами о себе половину хулиганов в префектуре — чем, фактически, он и занимался волей-неволей. И тогда Дазай Осаму впервые послал к нему своего заместителя, Акутагаву. Просил передать, что им нужно поговорить о чем-то важном. Но Накахара даже слушать не захотел, проигнорировал чужую шестерку во вторую, в третью встречу, досадуя и злясь на настойчивого мальчишку, который был готов на своего семпая молиться и считал святым долгом выполнить все, о чем тот просил. Чуе пришлось силой просить оставить его в покое. Акутагава отделался синяками, но уяснил: лезть к рыжему не стоило даже с благими намерениями. И тогда Дазай пришел к нему лично. Жуткое было первое знакомство лицом к лицу — Чуя как раз сидел за школой, исследуя новые травмы, полученные после попытки его избить. Появление главы ДК сулило гору проблем — все-таки, по своду правил, драться у них было вроде как нельзя — даже ради самозащиты. И он бы с радостью слинял по тихому, но — не успел. Это была их первая встреча один на один, и краем глаза Чуя все равно следил за столь колоритным типом, сравнивая свои наблюдения со слухами. Осаму всегда или улыбался, словно не от мира сего, за что его тихонько за глаза звали психом, или не улыбался, и тогда было еще жутче. В темных глазах плескалось мертвое море — эмоции под жестким контролем, но чуть попытайся нырнуть — и они готовы утопить тебя, затянув на самое дно, пока эти руки, эти пальцы в бинтах и пластырях будут ломать тебе кости. Парень сел рядом, безмолвно следя за тем, как Чуя не глядя ощупывает собственную грудь и морщится, обнаруживая свежий перелом еще не зажившего после предыдущей стычки ребра. — И не утомило тебя бегать от Акутагавы и драться с остальными? — голос у главы был тихий и томный, с насмешливыми нотками, взгляд из-под ресниц — как нож в тело, пронзительный и какой-то дикий, как у лесного кота. Чуя ничего не ответил, будучи занятым сбором всех остатков своего мужества и спокойствия — предстояло самостоятельно вправить кости. Осаму ждал минуту, затем другую. Потом решительно развернулся, ловя запястья рыжего и заваливая того на землю, выбивая несдержанный стон боли — у Накахары перед глазами потемнело, а в голове ярко взорвались снопы искр. Это чуть притормозило главу, заставив замереть, и, быстро облизнувшись, он почти придавил дезориентированного Чую к земле, стараясь быть по-аккуратней с явно травмированной добычей. Задрав рваную майку, Дазай ощупал наливающуюся синевой гематому, огладил живот, на котором тоже темнели следы ударов — несмотря на внешнюю бодрость, избит был рыжий качественно, без посторонних знаний можно было почувствовать, что у парня припухли внутренние органы. Осаму сжал губы в тонкую белую линию и недовольно покачал головой. — Придется немного помочь тебе, — выдохнул глава прямо в ухо начавшего более-менее соображать Накахары. Тот вздрогнул и напрягся. А потом Дазай в несколько движений вправил все поврежденные кости одну за другой. То, что Чуя заорал на весь двор, что от боли голубые глаза закатились и прервалось дыхание — сущие мелочи. Парня мутило и колотило, а Дазай придерживал его за плечи и шептал что-то, по идее, успокаивающее, вытирая злые слезы и тихо улыбаясь в ответ, не замечая чужого состояния, словно все было обычным делом. Когда Чуя смог сидеть без его помощи, Дазай снова улыбнулся и прижался грудью к здоровому плечу рыжего, взглядом изучая синяки от чьих-то пальцев на тонкой шее. Так обыденно и вроде не напряжно — увидь их кто, он бы даже присматриваться не стал, кто там сидит, но Накахара окаменел и сжал челюсти, еле-еле сдерживая порыв накричать на совсем страх потерявшего суицидника. Однако тот даже рот открыл первым: — Ну так что, не надоело? Я ведь могу защитить тебя от всего этого. От избиений. От надоедливых людей. От травм. Просто будь моим, — вот так просто он и сказал ему всю эту чушь, обескуражив и смутив одновременно. И разозлив, конечно. Так что когда к Чуе вернулся дар речи, он не сдержался и послал этого психа к черту. Дазай только рассмеялся, совсем не обидевшись, и ушел по своим делам, оставив рыжего ошарашенно смотреть себе вслед. С той поры глава к нему не приближался — работал, относился так же, как к остальным ученикам. Делал замечания за расстегнутую у горла рубашку и мятый галстук на линейке, днем не давал бегать по коридорам, вечером гнал хулиганов, что пытались собраться и подловить Чую на выходе, за углом школы. Они не обменялись ни словом, ни полусловом, ни взглядом с той поры. Но почему-то Чую не покидало ощущение, что взгляд темных глаз неизменно был направлен на него. Это заставляло вспомнить те слова и ввергало в пучину смущения, злости и неловкости. Ощущал он себя при этом полным идиотом и младшеклассницей — ничего общего между первым и вторым не было, однако иных сравнений в голову не приходило. С той встречи прошло два месяца — и вот они снова наедине в закрытом помещении, и чего ждать от главы — не ясно. То ли отчитает, то ли скажет переводиться — чего ждать-то от психа? Однако Дазай помог приложить лед к припухшей челюсти рыжего и подержал минут пятнадцать, а потом убрал обратно в морозилку, стряхнул ледяные крошки и повесил полотенце сушиться на спинку одного из стульев. Чуя, как закончил обработку, весь превратился в натянутую струну и нервно отсортировывал мусор на столе от чистых предметов, взглядом разыскивая урну или хотя бы пакет, в который можно скинуть все следы его присутствия в виде окровавленных ватных шариков и оберток от пластырей. Молчание затянулось, ощущение присутствия рядом Дазая давило на нервы сильнее с каждой минутой — он не знал, что говорить и следует ли говорить вообще, не знал, как разрушить сомкнувшуюся многотонной толщей тишину. — Чуя. Осаму вдруг оказался очень близко — парень даже не заметил, как погрузился в свои собственные мысли, потеряв всякую связь с реальностью. От неожиданности рыжий почти взвизгнул и завалился на диван спиной, нервно и смущенно глядя на главу. — Ого, — тот даже присвистнул от удивления и тут же прижал ладонь к губам. — Не думал, что ты настолько взвинчен произошедшим. Хотел всего лишь спросить, нет ли желания переодеться. Тут завалялась лишняя рубашка, а ты в таком виде по школе ходить не сможешь, — Дазай показал пальцем куда-то себе за спину и выпрямился. Чуя неловко поднялся на подрагивающих ногах, бросая слегка настороженные взгляды — почему парень ему помогал, оставалось неразрешимой загадкой для рыжего. Но рубашка и правда была — чуть больше, чем он носил обычно, с коротким рукавом — самое то в жаркую погоду, будет немного проще пережить духоту в классе. Обрывки своих вещей Накахара собрал в пакет и попросил выкинуть куда-нибудь, после чего быстро накинул на плечи предоставленную ему рубашку и застегнул на все пуговицы. Кто мог так глупо позабыть в школе абсолютно чистую и свежую вещь, оставалось только гадать, но Чуя был искренне рад чьей-то рассеянности. — Я могу идти? — помявшись, рыжий обернулся, дернул плечом — взгляды Дазая давили и жгли кожу, невозможно было не замечать эту тяжесть между лопаток. — О, посиди со мной до конца перемены. Я сам отведу тебя назад, — Дазай достал чашки, щелкнул чайником и сел за свой стол, быстро пододвигая к себе случайные бумаги, принесенные в его отсутствие. — Ты обдумал мое предложение? — Какое? — Накахара, оставшийся сидеть на диванчике в ожидании предполагаемого чая, напрягся, сжал ладони, лежащие на коленях, в кулачки и медленно залился краской, прикрывая глаза и стискивая зубы — он, разумеется, снова подумал о тех словах. Чертова выходка главы никак не шла из головы. — Стать моим, — с самым невозмутимым видом напомнил парень, тут же улыбаясь уголком губ, когда Накахара моментально покраснел еще сильнее, чем прежде, и зашипел. — Как ты можешь так легко говорить такие вещи? — рыжий терпеть не мог смущаться и начинал всерьез злиться, понимая, что у него горят не только лицо и уши, но и шея, и сам он, кажется, скоро займется. — Потому что я всегда прямо говорю, чего хочу, — Осаму бросил улыбаться и невозмутимо поднялся, засунув руку в карман брюк, прошел прямиком к столику, за которым настороженно сжался в пружину рыжий. — И я честен с собой и с тобой. Думаешь, мне приятно видеть, как твои одноклассницы пожирают тебя взглядом? Думаешь, я могу спокойно смотреть, как тебя кто-то касается? — Дазай снова улыбнулся, но улыбка эта моментально превратилась в злобную гримасу. — Сегодня я еле удержался от того, чтобы не убить этих ублюдков на месте. Они проигнорировали первое предупреждение, они тронули мое. Рывком схватив рыжего за руку, Осаму вздернул его на ноги, прижал к себе, запустив пальцы в волосы, от чего Чуя зашипел, словно злая змея. Взгляды их столкнулись, и воздух заискрил от напряжения. — Ты можешь бегать от меня, можешь ненавидеть, бояться, не замечать. Но ты уже мой, — горькая усмешка скривила губы, тонкий палец обвел синяки — проклятые следы удушья с шеи никуда не делись, словно их обновляли день за днем. Дазай подавил желание выругаться, озаренный догадкой, и толкнул Чую на диван, вклинивая колено между его бедер, устраиваясь сверху, прижимая парня к легко промявшейся обивке диванных подушек. — Одно твое «да» — и исполнение своего желания я сделаю приятным для нас обоих. Борись — и я сделаю это приятным только после того, как ты попросишь. Я не хочу много на первый раз. Всего лишь поцелуй, который ты отдашь мне добровольно, — Осаму погладил раскрасневшуюся щеку — этот парень, которого он уже считал своим, был слишком красив, что смущенный, что злой. Если дело так и дальше пойдет, то он потеряет контроль. Чуя дернулся и попытался вырваться, глядя зло, шипя, царапаясь, однако в тонких руках оказалось куда больше силы, чем могло казаться при первом взгляде — он с опозданием вспомнил, с кем попытался бороться, но просто смириться тоже не выходило - не в его характере просто прогнуться под кого-то. — Нахрен — это нахрен, ублюдок, — Чуя не любил получать ультиматумы и оказываться в ловушке, так что почти прорычал это, желая вцепиться в кожу главы зубами и дернуть, вырывая кусок мяса. — Я ждал такой ответ, — Осаму аккуратно тронул пальцами нижнюю челюсть юноши, вынуждая повернуть голову, прежде чем быстрыми поцелуями коснуться напряженной и горячей шеи. Накахара от удивления дернулся, напрягся, однако его по-прежнему крепко держали, не давая уклониться. Поцелуи были влажные, быстрые, Дазай мягко вылизывал его кожу, прежде чем ласково прикусить, оставляя на коже вмятинки от зубов. Дойдя до основания шеи, парень укусил рыжего сильно, до вскрика, и присосался, заработал языком, оставляя довольно крупный засос. — Х-хватит, — почти жалобно шепнул Чуя; в груди стянуло, в горле собрался тугой комок. Осаму с удовлетворенным видом отпустил запястья, которые крепко сжимал, положил вместо этого одну ладонь на щеку вздрогнувшего Накахары — парень прерывисто выдохнул и закрыл глаза, прижимая руки к груди. Сопротивление дрогнуло и неохотно исчезло, позволяя главе получить свое без риска остаться с откушенным языком или нарваться на пощечину. Поцелуй вышел коротким, но от этого показался еще более сладким — Дазай едва смог закончить его уверенно от охватившего все его существо триумфа. — Передай мой пламенный привет тому, кто тебя постоянно душит, — отстранившись, Дазай выпустил свою подрагивающую жертву, внимательно следя за трясущимися руками рыжего. — Надеюсь, я подпортил вам следующий вечер. Можешь идти в класс. Чуя тут же уставился на главу больным взглядом, но ничего не сказал - только дверью хлопнул напоследок.***
Следующая их встреча произошла неделей позже, и виновниками ее оказались посторонние люди — Чую попросту решили запереть в раздевалке по окончании урока физкультуры. Дазай определенно был удивлен, но все равно обрадовался, когда в руки ему влетело злое рыжеволосое чудо (вище). Подумать только, Чую от свободы отделял всего-то торчащий в замочной скважине ключ, но этот же ключ, окажись он внутри, защитил бы его от пристального, полного интереса взгляда карих глаз. Накахара выглядел не только разъяренным, но и очень задетым, даже обиженным — все ушли домой двумя часами ранее, а его не побоялись оставить грязным и голодным в холодном помещении. Рыжий мог бы тешить себя надеждой, что его хотели выпустить чуть позже, но он сам же давал себе по шее за наивность — те, кто его заперли, о милосердии, сострадании и банальной совести знать не знали. Дазай шел за ним по пятам до самого класса и стоял за плечом, когда Чуя увидел свое место — вещи, единственно оставшиеся, сумка, форма, тетради — все валялось на полу, грязное и истоптанное, со следами ботинок, но в этот раз, к его удивлению, не совсем рваное — быть может, портить то, что не было надето на него самого, оказалось не так весело. Стискивая зубы и сдерживая злые слезы, Накахара лишний раз порадовался своей догадливости и прошел в конец класса, где в нише за шкафом у него лежал пакет со вторым комплектом вещей. Идиотская была затея — оставлять свои вещи в незакрывающемся шкафчике, но он понадеялся, что никто их не тронет, думал, кому нужны такие же, как у всех остальных, форменные вещи. А вернувшись в раздевалку, обнаружил, что остался последним и одежды нигде нет. Потом в замке повернулся ключ, и кто-то погасил свет. Сбросив вещи, Накахара быстро натянул джинсы и рубашку, грязную одежду и спортивную форму сложил в один пакет. Умывшись и приведя в порядок растрепанные волосы, рыжий оглянулся — Осаму устроился за одной из парт и следил за ним одними глазами, сложив руки на груди. — Ты все еще видишь что-то неправильное в моем предложении? — не сказать, что Дазай действительно был спокоен, но мертвое море его глаз уже некоторое время действительно казалось мертвым. Сложно было представить, каких усилий ему стоило сдерживать себя и не показывать ни словом, ни жестом, как сильно он хотел бы прикоснуться к Накахаре, который так бесстыдно переодевался, а теперь прихорашивался. Дазай сам себя заставлял держать руки скрещенными на груди. Не вскочить, не прижаться, не обхватить руками, жадно вдыхая запах одеколона или дезодоранта, чего-то такого, смешанного с горчащими нотками пота и естественным запахом самого Чуи, который он учуял раньше. Оставаться на месте. Раньше с ним подобного не бывало. Раньше никто никогда не вызывал у него столь многогранного интереса, не занимал его мысли, не снился, заставляя постоянно думать о себе, мерещась в лицах и фигурах чужих людей. Никто не заставлял его думать о поцелуях и ласках, а вместе с тем о том, как хорошо было бы проводить вместе выходные, кутаясь в пушистый плед и поедая что-нибудь вкусное. Никогда Осаму не испытывал желания заботиться о ком-то и вместе с тем не ревновал и не злился, однако нападки на бедного рыжего вызывали жгучую ярость и выводили из себя. Объяснить все это самому Чуе Дазай не мог. И потому продолжал заталкивать все в себя, сдерживался, боялся лишний раз посмотреть, не имея возможности не смотреть в то же время. Чуя поджал губы и отвел взгляд. Чем дольше продолжалась травля, тем сильнее он уставал психологически. Предложение Дазая казалось сейчас очень соблазнительным — просто позволить обнять себя, оберегая от всех бед. Просто позволить себе немного отдохнуть. Просто почувствовать близость хоть кого-то в месте, показавшимся проклятым. Но такое проклятье было везде. На улицах, в торговых центрах, в транспорте. Иногда он ощущал себя единственным рыжим во всей Японии, но даже на тех, кто носил пирсинг и был выкрашен в неестественный зеленый, пялились меньше. Обходили стороной и прятали глаза. Но не пялились, не выражали взглядом недоумение и неодобрение. Он колебался, и по нему это было видно. Дазай взволнованно облизнул губы и поднялся, приближаясь к нему, положил руки ему на плечи и сжал, вглядываясь в лицо. — Ну же. Ты ведь устал от этого не меньше меня, — негромкий голос парня словно стал ниже, и в пустом классе он едва ли не отдавался эхом. — Я не знаю, — признался Чуя, прикрывая глаза. — Правильно ли это — позволить кому-то просто решать все проблемы за меня? Отдать кому-то контроль над львиной долей моей свободы, — рыжий прикусил губу и покачал головой. — Кроме того, как ты планируешь оградить меня от всех? Это будет едва ли лучше, чем когда я сижу один, потому что меня избегают или намеренно отделяют от остальных. Так у меня есть хоть какой-то шанс, что найдется кто-то, кто не побоится сблизиться со мной, будет терпеть насмешки и… — Ты считаешь, что найдешь такого в своем классе? Будь у кого-то такая смелость и такое желание — он бы давно уже это сделал. И, кроме того, я не огражу тебя от остальных, не лишу возможности сблизиться — они сами это сделали. Но есть я. И мне ты нужен таким, какой ты есть. Меня не смущает твой характер, твой цвет волос. Злит немного, что ты позволяешь кому-то травмировать себя, но домашнее насилие не редкость, и этот вопрос можно будет решить в ближайшее время, — Дазай слегка встряхнул кусающего губы Накахару. — Ну же, в этом нет подвоха и нет вопроса, правильно ли это или нет. Никто не должен быть один — ни ты, ни я. На переменах мы сможем вместе обедать, ты сможешь спокойно делать уроки и хранить свои учебники и тетради в аудитории дисциплинарного комитета. Вечером мы сможем вместе уходить домой, — Осаму настойчиво вглядывался в расширившиеся от удивления глаза. — Звучит так, будто ты все уже продумал, — Чуя слабо улыбнулся и опустил голову, бессильно утыкаясь лбом в чужое плечо. — Я все еще не уверен, что это хорошая идея. Ты ведь не просто дружбу мне предлагаешь, а нечто большее, слишком смелое для меня. — Мы пройдем это вместе, — Осаму прижал парня к себе, надеясь, что голос его прозвучал достаточно твердо и решительно. Руки у него незаметно дрожали от волнения, но он старался не дать увидеть даже этого, с силой сжимая их в кулаки, до впивающихся в ладони ногтей. Чуя поколебался, а потом осторожно обхватил шатена руками, спрятал лицо у него на груди, шумно вздохнул. От Дазая пахло мелом и горькой ноткой сигаретного дыма, словно он совсем недавно стоял возле курильщика. Еще глубже в его вещах засел запах какого-то ароматизатора для белья, а под ним — тягучий запах геля для душа. Густой и теплый запах, который Чуя выискивал старательнее всего, зарываясь носом, приподнимаясь на носочки, пока не дошел до воротничка рубашки и не открыл глаза, сталкиваясь взглядом с наблюдающим за ним парнем. Смутившись, Накахара хотел было отстраниться, но взгляд Осаму вдруг потеплел — впервые с того момента, как он вообще увидел главу — и Чуя замер, словно зверек, выскочивший на дорогу перед несущейся на полной скорости машиной, ослепленный светом фар, своим крошечным сердечком ощущающий приближение последней секунды жизни. Дазай едва заметно улыбнулся и не побоялся воспользоваться его заминкой. Губы у Чуи были сухие и теплые, по ним оказалось интересно провести кончиком языка, ощущая старые мелкие ранки — привычка кусать губы за рыжим была подмечена уже давно. Дазай почувствовал момент, когда Накахара отмер и подался навстречу. Сладкая дрожь прокатилась в животе и осела в паху. От мысли, что вот теперь у них действительно первый взаимный и добровольный поцелуй, что Чуя наконец-то отвечает ему, Осаму чуть не застонал. Губы с непривычки быстро припухли, стертые, но отстраняться совсем не хотелось, и Дазай подхватил парня, сжимая руками его бедра, поднял и отнес к учительскому столу, усаживая прямо на него, устраиваясь между разведенных ног. Рыжий покраснел, но не воспротивился, и Осаму, не удержавшись, погладил его по щеке. В груди клубилось теплым туманом ощущение счастья, мешало дышать; закололо иглами легкие, когда Чуя мягко потерся щекой о его ладонь, прильнул, закрывая глаза с тихим вздохом. Парень не удержался и легко поцеловал подбородок, скользнул ниже, целуя шею. Рыжий заерзал, пульс на шее, видимый невооруженным глазом, забился сильнее и чаще. Дазай расстегнул верхние пуговицы рубашки и коснулся губами ключиц, тонких, похожих на птичьи косточки, такими хрупкими они выглядели. — С-стой… — Чуя задышал быстрее, щеки нежно заалели, и персиковые лучи закатного солнца лишь подчеркнули его юношескую прелесть. — Разве… Разве можно так касаться того, кого не любишь? — Накахара мучительно кусал губы и комкал край своей рубашки, не в силах скрыть волнения. Голубые глаза блестели, зрачки от возбуждения быстро и часто сужались и расширялись, ведомые сердечным ритмом. Осаму положил ладони по обе стороны от его худых бедер и подался вперед, постепенно заставив смущенного и испуганного парня завалиться на спину, лечь на стол, нервно сглатывая. — А кто тебе сказал, что я не влюблен в тебя? — тихим шепотом коснувшись приоткрытых губ, глава полюбовался удивленной и чуть испуганной мордашкой. — Поверь, я сам не планировал, что это произойдет, но чем больше наблюдал, тем менее равнодушным становился. Это было похоже на… Больную привязанность, одержимость, что меня убивала день за днем, — Чуя слушал его слова почти зачарованно, забывая о необходимости дышать. — Я смотрел, как ты сидишь один в классе, как тебя никогда не берут в командную работу. Смотрел, как ты уходишь, прячешься от всех, чтобы не видеть скучковавшихся, разбившихся на пары одноклассников. Знаю, что ты долгое время плакал, спрятавшись на крыше. Иногда мне казалось, что я знаю о тебе все, но потом я видел что-то новое и осознавал, что не знаю о тебе совершенно ничего, — Дазай устало покачал головой. — Очень мучительное чувство, но самым ужасным было не иметь возможности открыто вмешаться, уберечь, защитить, даже подойти и увести тебя от них всех, — шатен напряженно свел брови до жесткой складочки между ними, окинул взглядом взволнованного не меньше, чем он сам, Чую. Они переглядывались еще несколько минут, потом Чуя выдохнул и отвернулся, глядя в сторону, продолжая ощущать взгляд на своем лице. Тонкие пальчики сжали край длинной рубашки, но подняться на локтях он так и не попытался, а Дазай не спешил отстраниться, давая место для подобных действий. — Я думал, всем плевать, — шепнул Накахара. — Никто не замечал моих синяков. Меня бросали, когда я выбирался в город с теми, с кем пытался дружить. В одиночку расправляться с бандами очень утомляет. Их много, а я всегда один. У Дазая от глухой боли и тоски в его голосе защемило сердце. — Постепенно я привык к этому. И тут появился ты и… И я так хочу этого! Дьявол, я никогда ничего так не хотел, как просто ощущать себя в безопасности, в покое. Совсем не обязательно быть любимым, но за спокойную жизнь я бы многое отдал, — Чуя стиснул зубы, ощущая ненавистное жжение в глазах, а потом вздрогнул, ощущая поцелуй в висок и слыша шепот, с которого, по сути, началась полубезумная фаза его жизни: — Я защищу тебя от всего. Просто будь моим. Чуя шумно выдохнул, повернул голову. Дазай ждал, и море в его глазах темнело и бушевало, волновалось, как никогда хорошо отражая бурю в душе хозяина. У Чуи были свои причины говорить «нет» снова и снова. Он должен был говорить «нет». Обязан, если хотел мирной жизни. Но почему-то именно сейчас он прикрыл глаза, сглотнул, ощущая теплое дыхание на своем горле. Словно придавленная чужим взглядом, жилка на шее забилась сильно-сильно и очень часто. — Да, — выдохнул он. — Да, да, да! Черт с тобой, да! — хриплый шепот срывался с губ сам собой, бесконтрольно, и рыжему было как никогда легко дышать, пусть воздух и разрывал ему грудь, причинял боль. Они разберутся. Вместе. Накахара не даст решать свои проблемы в одиночестве, но позволит Осаму быть рядом — это то, на что он был согласен, неуловимая черта, золотая середина, именуемая компромиссом. Раньше Чуе казалось, что ему нечего больше терять, кроме жизни и гордости. Но Дазай зажег в нем чувство, прежде почти умертвленное чужими холодными пальцами, что, впиваясь в кожу, сжимали его шею. И от слов «твое желание для меня — закон», рыжего затрясло, а новый поцелуй смешался с беззвучными рыданиями; он цеплялся за шею главы, позволял оглаживать свое тело, целовать себя, отвечал на поцелуи — рвано, дрожа и всхлипывая, звучно причмокивая, ощущая, как шершавые ладони, непривычно обнаженные, без пластырей, стирали влажные дорожки с его щек. — Я не умею целоваться, это ничего? — отстранившись, Чуя виновато улыбнулся и вытер остатки влаги с глаз. — Первый поцелуй? — заинтригованно поинтересовался Дазай. Рыжий сконфуженно промямлил что-то, что при большом желании можно было расценивать и как отрицание, и как согласие — Осаму, конечно же, воспринял так, как было приятней ему, и поспешил успокоить парня. — Не волнуйся, у тебя прекрасно получается, но мы можем потренироваться еще немного. Правда, не лежа на столе — это чертовски неудобно, не понимаю, что все в этом находят. Чуя не смог сдержать улыбки и поспешил сесть на столешнице, глядя, как Дазай откатил от стены компьютерное кресло, на котором любила сидеть во время классных часов их куратор, закрыл дверь в класс и сел, откидываясь на жесткую спинку, хлопая по своим коленям. Неловко оседлав бедра парня, Накахара смущенно глянул на него из-за непокорной челки. Дазай улыбнулся, сцепил руки у него на пояснице замком и подался вперед, быстрыми поцелуями касаясь искусанных губ. Они целовались быстро и почти мимолетно, обхватывая губами губы, дразнились, и их короткие чмоки издавали тот самый смущающе-раздражающий звук, от которого Чуя краснел и нервно ерзал. Потом Дазай положил руку Чуе на затылок, и поцелуи сменились на глубокие и затяжные. Рыжий, прикрыв глаза, ощущал, как распаляется и почти плавится в чужих руках. И ему было очень хорошо от этого. Тело охватил жар, и Накахара снова поерзал, ощущая жгучий стыд, а вместе с ним и волнение — каким приятным и интимным казался каждый поцелуй, каждый вдох, каждое прикосновение. Дазай бесстыдно задрал на нем рубашку, отказавшись расстегивать пуговицы, осмотрел его тело, огладил кончиками пальцев остатки синяков. Рыжий глухо замычал сквозь напряженно сомкнутые губы, когда острые зубы дразняще сжали соски до резкой боли и жжения, вцепился в плечи, ощущая, как в низу живота разлился жар, а в джинсах стало неприятно тесно. Вдыхая коротко и сквозь зубы, Чуя вцепился в темные волосы, зарылся пальцами, массируя кожу, подрагивая от быстрых полизываний. — Что у нас тут? — палец парня провокационно прошелся по бугорку на брюках, и Накахара предсказуемо сжался. Лицо горело, а Дазай, не слушая протестов, расстегнул его ширинку, обхватив другой рукой поперек спины, не позволяя сильно дергаться. Стоило ему оттянуть резинку белья и обвести головку, как Чуя испустил свистящий выдох и застонал — жалобно и пристыженно. — Тебе ведь не только вылизывание понравилось, верно? Это укусы, — догадался Дазай. — А придушивание — это тоже часть?.. — Нет, — резко и почти отчаянно вскрикнул Чуя, дернул Дазая за волосы, на грани паники встречая его взгляд. — Это другое. Совсем другое. Пожалуйста. Не заставляй меня сейчас рассказывать все. Я не могу, я… — Чуя задыхался и был готов расплакаться снова, однако Дазай не стал настаивать. В темных глазах рыжий увидел то, чего увидеть не ожидал совсем: твердое и устоявшееся доверие, нет, веру. Веру его словам, веру в него самого. Больше Дазай ничего не спрашивал. Чуя услышал шумный вздох, когда парень расстегнул свои брюки. Горячая плоть потерлась о его собственную, и Накахара низко застонал, задрожал и слегка выгнулся, когда ладонь уверенно обхватила их обе, пальцы огладили головки. Смазка была скользкой и быстро становилась неуютно холодной. Дазай быстро поднял голову и слегка запрокинул ее. Чуя зачарованно смотрел, как темные глаза помутнели, как Осаму облизнул пересыхающие губы. Рыжий не выдержал первым и снова полез за поцелуем. Он не мог сдерживать голос, как Осаму. И не хотел. Даже не собирался. Так что Дазай ласкал их рукой, целовал его, глуша стоны надежней любого кляпа, а он стонал, цеплялся и дрожал, кажется, за них обоих. Жарко, влажно и сладко немели ноги. Чуя захлебывался собственным дыханием, но целовался, поскуливая и хныча от возбуждения, ловя улыбку Дазая в поцелуе, зная, что потом будет дьявольски стыдно. Парень лизал ему шею, и Накахара уже догадывался, что за этим последует; теплые губы оставили влажный поцелуй на горле, а потом Дазай прикусил и немилосердно присосался к тонкой коже, заработал языком, жестко и настойчиво. Чуя трясся и сжимался, ощущая растущий жар между ног; от нехватки воздуха горели легкие, от удовольствия под веками взорвался сноп искр, и рыжий кончил, пачкая спермой живот. Дазай кончил следом, но куда аккуратнее, пачкая лишь собственную ладонь, однако он настолько вымотался, что был в состоянии лишь помочь Накахаре встать на затекшие ноги, подождать, пока тот найдет, чем обтереться, отдаст несчастную и до этого не бывшую чистой рубашку, и уткнуться ему в грудь, постепенно сползая. Рыжий неловко обнял его голову, начав гладить по волосам. Наверняка он все ноги ему отсидел, да еще и дергался постоянно. От собственных мыслей Чуя покраснел и упустил момент, когда Дазай расстегнул нижние пуговицы его рубашки, зарылся лицом в живот. Несколько щекотных поцелуев, влажные чмоки, от которых старшеклассник улыбнулся и едва слышно засмеялся, а потом Осаму прихватил кожу на выпирающем крае ребер и резко, с силой укусил. Чуя от неожиданности дернулся и сдавленно замычал от боли. Укус на коже налился краснотой, потом багрянцем, темные капельки крови обрамили след зубов, прежде чем одна из них наполнилась настолько, чтобы скатиться по коже, оставляя быстро подсыхающий темный хвост, словно маленькая комета. Дазай поймал ее губами, растер на языке и поднял темные от удовольствия глаза. Накахара мог сказать, что сделанное сегодня, сейчас, доставляло старшекласснику удовольствие, и он ни капли не стыдился своих поступков. — Ты всегда вместо первого свидания дрочишь тем, кто тебе нравится? — прокашлявшись, рыжий отстранился, нашел в сумке влажную салфетку, которую приложил к укусу, ожидая, пока кровь подсохнет. Кожа была красной и горела, к вечеру ему определенно будет не слишком удобно двигаться, однако почему-то такая метка ему даже нравилась — быть может, все дело в том, что ее поставил Дазай. Хотя спроси он разрешения, Чуя определенно был бы рад больше. — Нет, ты такой единственный, — Дазай откинулся на спинку кресла и обхватил руками плечи, сдерживая восторженную дрожь. Телом, мыслями и ощущениями, он смаковал произошедшее, ладони все еще помнили жар и дрожь чужого тела, и Осаму жалел, что все это не произошло в каком-нибудь другом, более удобном месте. Идея поваляться с Чуей, разнежившись, казалась ему чертовски привлекательной. Накахара покраснел от его слов и вида, стер остатки крови и поспешно начал собираться — ему нужно было спешить домой, скоро все пойдут с кружков, не хватало наткнуться на кого-нибудь из хулиганов. — Погоди немного, мне тоже надо будет зайти за вещами, — спокойный голос Дазая и скрип кресла заставили рыжего замереть посреди движения, а в следующий момент парень обнял его со спины, уткнулся носом в рыжие волосы. — Не забывай, ты теперь не один, и тебя никто не тронет. Рыжий неохотно выпустил лямку сумки из рук и расслабился, ощущая, как следом расслабляются и обхватившие его кольцом руки. Подумать только, рядом с Дазаем он казался совсем мелким. Несколько минут они так и стояли, потом Чуя снова завозился, и Осаму отпустил его, едва слышно вздыхая — расставаться, пусть и ненадолго, отпускать самого любимого, самого желанного человека не хотелось совершенно. Повесив сумку на плечо, Чуя следом за главой вышел из кабинета, оглянулся в последний раз. Даже не верилось, что именно в этот вечер, именно в этом классе и именно благодаря вмешательству того, кто был грозой школы, он разорвал стискивающее его горло кольцо одиночества. Неужели уже с новой недели он будет обедать не один? Дазай дождался, пока он закроет дверь, и вновь повел его за собой в сторону помещения, занимаемого комитетом. Быстро прибрав бумаги со стола в ящик, Осаму поднял свою сумку и крупный тубус, где лежали его свернутые работы на черчение, стенгазеты и несколько чистых листов на всякий случай. Кабинет стал удручающе пустым, ни единой лишней вещи, но зато парень мог спокойно идти домой. Чуя смотрел, как глава закрывает кабинет на ключ и крепит оный в связку к остальным. Мелькнул ключ от крыши, от учительской, от подсобки — Дазай слишком часто оставался помогать, чтобы ему не доверяли. Из школы они вышли вместе, Накахара вскинул руку к лицу, защищая глаза от яркого вечернего солнца, которое заливало все вокруг персиково-красным светом. Дазай закрываться не стал — стоял, щурился, любовался цветами, нависшими над длинной дорожкой к выходу, уже начавшими осыпаться, пару раз сдул с формы нежно-розовые и белые лепестки. Потом повернул голову в сторону рыжего, поправил сползающую лямку, дернув плечом, и протянул своему парню руку. — Идем, уже поздно, нужно будет еще уроки сделать, — голос Осаму звучал обыденно, и если бы не этот жест, Чуя мучился бы мыслями, не было ли сном все то, что произошло между ними в закрытом классе. Сейчас же Накахара согласно кивнул и неловко взял его за руку, ощущая, как утонула его ладонь в более крупной ладони Дазая. Осаму улыбнулся, издал короткий смешок и постепенно сплел их пальцы, наслаждаясь ощущениями. Кожа у Чуи была суховата, но по ней было приятно водить пальцами — легко и щекотно, заставляя дергать руку в попытке высвободиться. Освещенные светом угасающего дня, они вместе шагали вперед, изредка соприкасаясь плечами, и в груди у каждого была теплая искорка надежды. Надежды на то, что вместе они смогут изменить жизнь друг друга к лучшему.