Утраченные иллюзии

при полной луне вырастают цветы из сердец. одиноких сердец. (с) Ян моей жизни.

      Дом Чуи не вязался с тем, что Дазай представлял себе ранее, от слова «совсем». В его воображении была квартирка, снятая родителями, а то и вовсе старый дом, где требовался ремонт. В крайнем случае — вполне себе уютный домик, но не богатый, с маленьким участком.       Однако ожидания не оправдались ни по одному из пунктов. Кусок земли, если не врали глаза, вполне мог бы принадлежать когда-то целому благородному дому — Осаму не знал, насколько ошибочно его мнение, но знал, что у хозяина всей этой роскоши денег было достаточно, чтобы за высокой каменной оградой журчал большой фонтан и в декоративном пруду плескалась рыба, цвели несколько десятков аккуратно обрезанных старых персиковых деревьев, сакур, яблонь, кустов камелий. Стриженые кроны и аккуратный газон вдоль дорожки, явно засеянный специально, изумрудная трава, полянки клевера, а дальше раздолье цветов и трав — можно валяться, плести шалаши, делать венки и придумывать тысячу способов, куда приспособить всю эту зеленую роскошь.       На сверкающей табличке у входа выгравирована надпись «семья Мори», и Дазай удивленно захлопал глазами, осознавая, что у его драгоценного бунтаря оказался еще один секрет, о котором до этого никто даже не знал.       Кто такой Мори Огай, знал чуть ли не каждый первый человек в Японии. Его показывали по телевизору хотя бы раз в месяц, минимум раз в неделю он заставлял все здравоохранение трепетать в священном ужасе. Холодный, собранный, с пластичной и немного усталой улыбкой, подтянутый в свои тридцать с хвостиком, он еще не начал седеть, но привыкал носить очки на улицах — отчасти, чтобы не привлекать внимание, отчасти потому, что зрение гениального хирурга переставало быть орлиным. Нет, он по-прежнему оперировал, не глядя на специальные приборы, и руки у него были золотые. Но и очки он все-таки носил.        К нему ехали со всех концов страны, готовые отдать последние деньги, оттого и отстроил он себе в свое время клинику — лучшую даже по стандартам материка. И попасть туда было не трудно, но — Мори сам выбирал, каких пациентов брать, кем заниматься лично, а кого доверить своим немногочисленным «лучшим из лучших» — сыгранной за несколько лет команде, куда несколько раз в месяц внедряли новичков, чтобы практиковались.       Проходить практику в частной клинике Мори Огая было мечтой тысяч медиков, которые многие годы подряд ради шанса стоять с ним плечом к плечу грызли гранит науки.       Чуя на его вопросительно изогнутые брови смотрел со смущением, потом отвел взгляд и кашлянул в ладонь.       — Мори Огай — брат моей матери. Последние восемь лет я живу с ним и его дочерью, а где носит саму мою матушку ни он, ни я не имеем ни малейшего понятия, — Чуя замолчал и слегка опасливо глянул на Осаму. — А это важно, кем является мой опекун?       — Ну, если мне нужно будет однажды пережить смотрины, то было бы неплохо узнать о деталях заранее. Надеюсь, если я вдруг окажусь в гостях, то пить чай, как на приеме у английской королевы, мы не будем, — Дазай усмехнулся и встряхнул головой.       — Он не любит чай, ему больше нравится кофе, — Чуя невольно улыбнулся и подошел поближе. — Спасибо за... За все, — смутившись, Накахара неловко шаркнул подошвой по мощеным булыжникам, заведя руки с пакетом и сумкой за спину. — Понятия не имею, как прощаются те, кто встречаются, но...       — У меня есть идея, не волнуйся, — Осаму в два шага сократил разделявшее их расстояние, мягко тронул теплую щеку и поцеловал с другой стороны — звонко и быстро, но Чуя все равно раскраснелся, словно он сделал что-то неприличное. — До понедельника, Чуя, после второго урока приходи в аудиторию комитета, я буду ждать тебя с твоим бенто, — подмигнув, Дазай оттолкнулся, последние слова договаривая уже на ходу, шагая вперед спиной и лишь чудом не ловя пяткой выступ какого-нибудь камня.       Чуя расплылся в идиотской, абсолютно дурацкой улыбке и неловко помахал ему рукой, ощущая разливающееся внутри тепло.       Дазая Осаму боялись, уважали, проклинали, благодарили. И только он, чувствуя себя при этом полным придурком, привязывался и ощущал робкую тягу, даже осознавая, сколько проблем их ждет впереди.       Не требовалось далеко ходить — Чуе нравилось, когда его ловко подминают под себя, а Дазай проворачивал это раз за разом и вряд ли знал, какой трепет ощущал рыжий.       Дазаю нравилось возбуждать и причинять боль, он словно отводил душу и снимал напряжение, слушая глухой возбужденный вой. Впрочем, Чую тоже будоражило — особенно тот случай с вправлением костей. Взгляды и мягкие прикосновения, не причиняй они зверскую боль, вызывали бы вспышки дрожи.       У Осаму словно были атрофированы все комплексы — сегодняшний день показал это наглядно. Чуя бы точно не смог мягко давить, настаивая на отношениях, не стал бы заваливать на стол, не решился бы дрочить вместе в закрытом классе, стоило цели слегка уступить.       Чуя был другой, совершенно неискушенный, и судил предвзято, но Дазай будил в нем что-то новое, неизведанное, легко и щекотно гладил нервы. Накахара знал, что парень изменит себя и его самого, но не знал как, и ощущал почти священный страх перед будущим.       Об этом человеке было известно примерно ничего, не считая слухов, а Чуя тут со своими минимальными знаниями в психологии пытался сформировать модель поведения другого, по сути едва знакомого человека.       Что он за идиот.       Калитка едва слышно стукнула, когда он вошел и закрыл ее за собой на замок — все, кому полагалось, к этому часу уже были дома.       Как никогда легко шагая по мощеным дорожкам, Чуя с наслаждением вдыхал теплый воздух, пропахший запахом цветов и трав, ощущая вплетающуюся нотку прохлады — веявший из тени ветер словно бы спешил напомнить о том, что вечер близок, а Дазай и школа остались позади, и нужно бы решить более важные вопросы — его формы, грязные и мятые, просились в машинку, сам он едва ли чище после урока физ-ры и того, что они делали вдвоем в классе.       Чуя снова покраснел и робко тронул свои ребра. Укус отозвался жаром и болью, но позволил убедиться, что ничего не было просто сном. Они действительно...       Прижав руку в пылающему лицу, Накахара замер перед ступенями на веранду, шумно выдохнул, призывая собраться, взять себя в руки.       По ступенькам он поднялся почти спокойным шагом, повернул блестящую ручку, плечом толкнул дверь дома и без заминки шагнул навстречу полумраку холла, вдыхая привычный, кажущийся сладким запах дерева, лака и новенькой бамбуковой мебели.       У них был повар и домработница, однако сколько он себя помнил, Чуя убирал за собой сам и готовил, как правило, тоже сам — началось все с бенто в младшей школе и тянулось год за годом, пополняясь все новыми блюдами, готовившимися от балды и из желания занять себя, но в итоге, его кулинарные пробы таскали и другие обитатели дома.       Чуя не любил, а то и не переносил некоторые продукты. Зачем ему жирные куски мяса, если есть возможность приготовить нежную грудку в сухарях, которую у него потом постоянно таскает Элис? Непонятный салат из дорогущих продуктов, который ели через силу, через пару месяцев сменился самыми обычными овощами с оливковым маслом — Мори-сан любил помидоры с луком и приправами, Элис обожала салатную капусту, сбрызнутую лимонным соком.       Повар своеволием своих домочадцами был доволен далеко не всегда — душа его жаждала экспериментов и экзотических блюд, но проводимые благотворительные вечера позволяли ему отвести душу — сделать утку по-пекински и рагу из кролика, шницель и пасту, а отсутствие главного хозяина дома, частенько перекусывающего там, куда его позвали, позволяло доверить кухню одному рыжему мальчишке и светловолосой девчонке, требующей десерты и часто получающей что-нибудь из сахара, какао-порошка, шоколада, ванили и непременно с корицей.       Иногда этот низенький худой мужчина видел в подростке молодого себя и в моменты особого душевного расположения начинал обращаться к нему не иначе, как «Чуя-кун», хотя в остальное время делал различие между хозяйской семьей и их воспитанником — не сказать, чтобы Накахару это заботило, однако границу он ощущал четко.       Одна только Элис была для всех и каждого Элис-чан, и подобное полностью удовлетворяло маленькую леди, нежно обожаемую, балуемую, холимую и лелеемую отцом.       Пока Мори не было, каждый занимался тем, чем хотел, и даже повар, даже домработница, появляющаяся у них день через день — никто не возражал, чтобы в кухне или в прачечной хозяйничал кто-то кроме нанятых людей, никто не страшился быть частичкой своевольной семьи.       Однако сегодня дом особенно сильно пах лимонным средством для мытья полов, углы были чуть влажными — Лин-сан определенно старательно мыла все вокруг, плескала воду, намеренная собрать всю пыль, вычистить каждую пылинку. С кухни доносился запах супа с фунчозой и грибами — Мори-сан или еще не прибыл, или уже сейчас приводил себя в порядок, намеренный спуститься как раз к ужину.       Накахара честно рассчитывал на первое, но знал, что с везением у него плохо, а потому просто поспешил к себе в комнату, намеренный по пути проскользнуть в прачечную, засунуть вещи в машинку и поставить стираться — ему они будут нужны уже в понедельник утром, пусть неглаженые, но зато чистые и свежие. За время стирки он как раз успеет принять душ и переодеться, возможно даже сможет стащить с кухни несколько онигири с красной рыбой и за домашнее задание усядется не такой уж и голодный.       План можно было бы назвать идеальным, если бы не одно «но»: едва он после принятия душа успел развесить свои вещи и вернуться, как под дверь, пару раз стукнув по ней, сунули записку. Быстро удаляющиеся шаги опекуна он узнал бы из тысячи — любовь мужчины к классике привила ему и любовь к подбитым гвоздями каблукам.       Поежившись и неохотно соскальзывая с постели, на которой он устроился, просушивая волосы, Чуя прошлепал к двери, поднял с пола белый прямоугольник, смиренно разворачивая сложенный пополам лист из блокнота — розовые бабочки и блестки дали понять, что мужчина писал это где-то во владениях любимой дочери — и едва не застонал. Аккуратные, но резкие иероглифы Огая он мог бы определить на ощупь.       «Приходи на ужин к семи и не смей перебивать аппетит».                                                                                                 Мори.       Вместо подписи, в сущности, была одна фамилия, словно мужчина не отошел от бумажных дел и продолжал подписываться без расшифровки, как на работе, но Накахара уже автоматически разбирал иероглифы, ощущая большое желание поежиться, сжаться и потереть свои плечи.       Сказать, что Чуя был не в восторге — как ничего не сказать. Совместный ужин предполагал, что опекун будет спрашивать про школу, про одноклассников — о том, что у него с ними проблемы, Чуя особо не распространялся, но, бывало, что все происходящее в стенах любимой школы Огаю докладывали учителя. В такие моменты рыжий лишь отмалчивался или валил все на цвет своих волос — в конце концов, не такая уж это и редкость в их дни.       Чистая футболка легла в сторонку — зная о предпочтениях опекуна, Чуя готовился просидеть около часа в рубашке под пристальным взглядом. Мори любил рассеянно улыбаться, и этим чем-то напомнил ему Дазая. Может быть, у всех людей, которые больше думают, чем говорят, которые привыкли делать, а не болтать, есть такая улыбка, которую они натягивают на лицо, чтобы никто не узнал, что происходит у них в голове.       К счастью для их домашнего дресс-кода и нервов всех заинтересованных лиц, джинсы никто не запрещал — Мори наоборот поощрял, потому что возни с ними было в три раза меньше, чем с форменными брюками.       В остальное время, когда его не было дома, Чуе нравилось ходить по дому в свободных толстовках, свитшотах или футболках, но последние были самыми практичными, пригодными для ношения и в жару, и в холод, когда он кутался сверху в плед и мечтал не уходить из теплой кухни, а по утрам не вылезать из теплой кровати.       Элис в этом плане была более консервативна, слушалась слезных молитв по телефону, и каждый сеанс связи у них начинался с того, что Мори спрашивал, как ей новое платье, что он послал с курьером. Одетая, словно фарфоровая куколка, девушка или давала положительные комментарии, или критиковала вкус родителя, добиваясь в итоге лишь того, что мужчина где-то вечно задерживался, выбирая «идеальное платье для моей малышки Элис!».       От Чуи требовалось только одеваться прилично на относительно официальных семейных сборах, вроде таких вот ужинов, или когда Огай хотел посидеть в компании где-нибудь около камина, да повздыхать на тему того, что рано или поздно его крошка Элис непременно его покинет, станет самостоятельной, но он сделает все, чтобы она была достойной наследницей его фамилии до самого конца.       Еще мужчина любил вспоминать прошлое, сравнивал дочь со своей младшей, «трепетно любимой сестрицей» — матерью Чуи. Жаловался, что сестра рано выросла, стала самостоятельной, хоть родители ее и обожали, берегли как могли, желая ей светлого будущего, не желая рано отпускать в чужой дом. Даже не решились обручить, как поступили с ним, а потом случилось непоправимое.       — Однажды нежный цветок ее красоты распустился, и его поспешил сорвать какой-то обормот, — Мори с особым удовольствием растягивал слова и многозначительно поглядывал на Чую, под «каким-то обормотом» подразумевая, разумеется, отца парня.       Накахара всегда начинал смотреть исподлобья и злиться.       От отца у него не было ничего, кроме трижды проклятой им рыжины, но и это было под вопросом. Фамилия ему досталась от бабушки — мать записала его девичьей фамилией своей матери, не желая, видимо, связывать родством с любовником. Голубые глаза, что у него, что у Элис, были копией глаз все той же бабушки, и Огай, последний «истинный» носитель фамилии Мори, необычайно радовался сходству их обоих со старыми портретами. Пара поколений браков, и вот уже разбавилась темная кровь Мори кровью местами белокурых и рыжих Накахар, а Чую в домашнем кругу звали не иначе как «поцелованным солнцем ребенком», а Элис — «самим солнцем».       Ему было десять, когда они, проживавшие тогда в Киото, сорвались с места, собрав вещи только для него. Чуя помнил момент, когда они заняли свои места в синкансэне. Его красавица-мама все время проверяла документы и его вещи, не забыла ли она что, нервно заправляла за ухо угольно-черную прядку и нервно осматривала станцию, словно боялась увидеть кого-то, а он готовился если что защищать ее, потому что он — главный мужчина в ее жизни.       В Токио их ждал Мори-сан, и парень помнил, какую робость ощутил, увидев его. Идеальная осанка, ни единой лишней детали во внешности. Собранный, подтянутый, без тени улыбки на лице, с пронзительным взглядом, как у хищной птицы. Он позволил сестре расцеловать свои щеки, потом забрал сумки и закинул их в багажник, помог усадить на заднее сиденье своего племянника и хотел посадить в машину и ее саму, но... Накахара как сейчас помнил ее мягкую улыбку, и как она, закусив губу, выдохнула, нежно и печально: «Нет. У меня еще остались незавершенные дела здесь».       Кажется, тогда они еще ругались. Огай явно никуда не хотел пускать сестру решать свои таинственные дела, они спорили, и он часто взмахивал рукой в сторону машины, напоминал о долге родителя, молил ее одуматься, схватив за плечи, встряхивая время от времени, как от большого отчаяния. Мальчик тогда чувствовал неладное, но никак не мог разобраться с ремнем безопасности, с закрытой дверцей автомобиля.       А потом все вдруг изменилось. Мужчина отшатнулся, смертельно бледный и злой, почти чеканя шаг бросился прочь, не глядя на сестру, не оборачиваясь, смотря только перед собой. И вот тогда запаниковал уже Чуя. Но ничего не смог сделать — Мори просто хлопнул дверью, садясь за руль, стискивая зубы до скрежета. Это было делом нескольких секунд — повернуть ключ в зажигании и уехать. Оставить сестру стоять в одиночестве возле станции, гордо расправившую плечи, красивую тонкой и темной красотой, что была свойственна благородному роду Мори.       Мори Огай позволил своей сестре и матери Чуи раствориться в толпе, просто исчезнуть из их жизни, оставив сына родному брату.       Лет до двенадцати он еще пытался вызнать, что было причиной ссоры, что она ему сказала, что вообще случилось, из-за чего они покинули Киото и так неожиданно приехали. Но Мори молчал, потом злился, когда расспросы стали откровенно давить ему на психику. И Чуя впервые на себе узнал один из способов его расслабления и поднятия настроения заодно.       Содрогнувшись, Накахара поспешно натянул вязаный свитер без горла, чтобы красиво выглядывал воротничок рубашки, и, обувшись в мягкие туфли, побежал вниз, где, судя по звукам, уже вовсю накрывали на стол.       До семи оставалось еще пять минут. Опаздывать ему точно не стоило, если он хотел успеть сделать уроки — или хотя бы попытаться успеть сделать их. Как минимум, к первым трем предметам ему следует подготовиться как следует, а там как пойдет.       За столом кроме мужчины никого не было. Элис явно задерживалась, а это значило, что время до начала приема пищи они или будут смотреть друг на друга, или разговаривать.       Под глазами опекуна залегли темные тени — явный недосып, усталость и жесткий график. Выспавшись, он помолодеет лет на десять, но сейчас виски словно бы уже начали светлеть от седины, мешки под глазами обозначились как никогда явно. Однако, увидев Накахару, мужчина все равно поднялся, безмолвно приветствуя, и взмахом руки указал ему на место напротив себя.       Они сели, рыжий чуть поправил стул, устраиваясь; Мори-сан сцепил руки перед лицом и долго оглядывал его, заставляя ощущать себя неуютно — Чуя почти чувствовал, как его препарируют взглядом, и глотал липкий страх перед человеком напротив, стараясь не дрожать, молясь о том, чтобы холодный пот, пропитывающий спину, не стекал вниз по коже так резво, пропитывая заправленный в джинсы край.       Еда, пахнущая вкусно и дразняще, пробудившая аппетит еще полчаса назад, теперь вызывала тошноту. Живот скрутило, сжало — в таком напряженном молчании кусок в горло не лез. Хотелось пойти якобы открывать окно, а на деле — выскочить в него и бежать прочь, прячась от пронзительного взгляда глаз цвета красного дерева.       Царящее напряжение рухнуло, стоило только зазвучать быстрому топоту маленьких ножек, обутых в туфельки на каблуке. Чуя нервно расстегнул пуговицу и оттянул воротник свитера, пока Элис крутилась сбоку от стола, демонстрируя новый туалет, блестя заколкой с белыми лилиями в волосах, щебеча благодарности и красуясь перед отцом, довольная до играющего на щечках румянца.       Последнее накрытое место было занято, и Огай лично придвинул стул дочери к столу, после чего занял свое место и стал накладывать еду.       Чуя, чей голод вдруг магическим образом пропал, неохотно налил себе суп и стал есть. Острый бульон, фунчоза и грибы смогли прогнать комок в животе, а доев порцию, рыжий все же рискнул посягнуть на кастрюльку риса и карри, положил салат и маринованные шиитаке. За ними в планах была дегустация жульена, однако повар решил, что раз тарелки в основном пусты — самое время подать десерт, и Чуя с трепетом смотрел на желеобразное лакомство, внутри которого нежно розовел цветок сакуры.       До самого чая и посиделок на веранде он почти не вспоминал об опекуне, однако после тот более чем настойчиво напомнил о себе сам.       Отправив Элис выбирать книгу, он поднялся с кресла и подошел к Чуе. Сильные пальцы вздернули подбородок парня и быстро прошлись круговыми движениями по шее, заставив Чую похолодеть — он быстро понял, о чем именно он забыл, выбирая свою одежду.       — Довольно бесстыдно было сидеть с открытым горлом за ужином — постыдился бы показывать сестре подобное, — голос у Мори был ровный, негромкий, никаких эмоций, но Чуя сжался, словно на самом деле его ударили железным прутом. — Ты в курсе, что подобные метки, носимые так открыто, означают, что ты... легкодоступный для всех желающих? — глаза мужчины потемнели, пальцы, скользящие по горлу, на мгновение крепко обхватили его и сжались, перекрывая воздух.       Чуя вздрогнул и попытался отшатнуться, ощущая, как тяжело в груди заворочалось, застучало сердце, чтобы еще через мгновение резко начать разгоняться, до боли за ребрами. Страх снова занял свое место, а Огай прерывисто вдохнул сквозь сжатые зубы, выдохнул через нос, возвращая себе контроль и отпуская тонкое горло.       — Не закрывай сегодня дверь, нам нужно будет поговорить, — бросил он, вновь возвращаясь на свое место, расцветая легкой улыбкой при виде дочери с книгой, прижатой к груди.       Чуя едва вынес первые пятнадцать минут, ощущая на себе прожигающий взгляд, потом ему стало так плохо, что он, извинившись, поспешно ушел, ощущая, что белые вспышки перед глазами — это не к добру.       Мори проводил его спину задумчивым взглядом и, качнув головой, едва заметно сморщился — как же мерзко выглядят бордовые пятна засосов на его мальчике! ***       Тратя последние силы, Чуя ввалился в душ. Добрые полчаса он сидел под горячими струями, пытаясь остановить колотящую его дрожь, потом на автопилоте вымылся, а вернувшись в комнату и переодевшись, раскрыл новую тетрадь, начиная выполнять задания — долг и чувство ответственности требовали.       Математика привычно выписывалась строчка за строчкой, формулы ровными рядами заполняли поля, чуть неровный и угловатый почерк не являл собой верх изящества, но был достаточно разборчив — чем-чем, а данным вопросом его мать занималась с упорством изящного танка — за каллиграфией он просидел больше часов, нежели за любым другим предметом.       Тренькнул, оповещая о севшей батарее, раскладной телефон. Дешевка, стоящая гроши, мало интересовала его обидчиков, а потому жила уже больше двух месяцев. Повесить бы на него брелок, но Чуя все мечтал, что или купит новый телефон, или ему будет, с кем разговаривать по этому — второе было предпочтительнее и сложнее.       Замерев и так и не донеся ручку до листа, Чуя прикусил губу. Интересно, есть ли у Дазая почта? Смогут ли они переписываться по вечерам, когда каждый будет занят? Созваниваться перед сном, возможно, слушать дыхание того, кто заснет первым? Было бы интересно попробовать.       Закончив с математикой, Чуя поднялся, открывая окно, а потом и вовсе распахнул дверь и вышел на заставленный горшками с зеленеющими растениями узкий балкон. Опершись на каменный бортик, парень шумно выдохнул, опуская голову вниз, позволяя прядям рассыпаться вдоль лица, как им будет угодно. Ветер нес аромат какого-то ночного цветка и сочный запах разогретой за день травы.       Мори-сан придет к нему поздним вечером — словами он не разбрасывался никогда. Чуя сжимался от одной мысли, что этот человек снова обратится к нему, назовет по имени, прикоснется. Напряжение и ожидание сплелись в теле, как тугие веревки, натянули нервы, как канаты. Тонкая ниточка страха вплелась в общую массу, и Чуя не удивился подкатившей тошноте. Рука непроизвольно тронула горло — синие отметки, оставляемые Мори, всегда были почти не скрыты воротником, и Огай, оставлявший их, был доволен, видя, что он не замазывает даже то, что демонстрировать было бы очень нежелательно.       Однако он совсем забыл про засосы Дазая, а не следовало — малиново-бардовая россыпь пятен уходила вниз по горлу и груди, оканчиваясь укусом на ребрах.       Вероятно, длительные оглядывания, от которых его так колотило еще в самом начале вечера, были вызваны именно отметинами на его горле — иной причины у Мори так смотреть на него не было.       Перед глазами поплыли черные круги, и Чуя выпрямился, решив вернуться в комнату, бросая взгляд на часы, висящие на стене. В одиннадцать ровно Мори уложит Элис спать и, без сомнений, отправится к нему. Это вызвало потребность еще раз поднять голову и посмотреть на часы. Минутная стрелка указывала как раз на деление с цифрой 58 и прямо на его глазах переместилась на отметку 59; в тот же миг часы звучно тикнули, и рыжий вздрогнул от неожиданности.       В каком-то смысле, обратный отсчет уже начался. Живот от перспективы новой встречи с опекуном заболел сильнее прежнего, и теперь Чуя думал, не расстанется ли он со всем, что было им съедено за ужином.       Минут через десять стало ясно, что им с едой не по пути, после чего Накахара, скованный предательской слабостью, кое-как собрал сумку на следующий учебный день, завел будильник на час раньше обычного, чтобы успеть погладить вещи и сделать бенто. Рухнув на постель, парень уткнулся лицом в подушку, мечтая укутаться в одеяльный кокон, изгнать из тела непреодолимый холод и крепко-накрепко заснуть.       Однако до сна следовало все-таки переодеться и по возможности сложить вещи, хотя он был не уверен даже в том, что ему хватит сил банально стянуть свитер через голову.       Раздевался он минут десять, непослушные пальцы отказывались разбираться с пуговицами, и в конечном итоге он справился со всем, кроме проклятой рубашки. По спине тек липкий пот, и собственную слабость уже не удавалось списать на одно только чувство страха. Лежа звездочкой на животе и позволяя мышцам стать непослушными, Чуя вспомнил, что просидел в холодной раздевалке два часа, и мысленно взмолился, чтобы завтра у него не поднялась температура и после выходных он пошел в школу — Дазай ведь ждет его, а он ждет скорейшей возможности сбежать прочь из этого дома.       В таком состоянии его и застал Мори. Пылающий словно в лихорадке парень почувствовал, как его ловко переворачивают, потом поправляют подушку под головой. Слух и зрение о чужом присутствии доложили со значительным опозданием. Во рту было сухо, как в пустыне, горло зудело.       Увиденное Мори определенно не понравилось — он ощупал его лоб, приложил пальцы к шее, высчитывая пульс. Чуя неожиданно и как-то очень некстати подумал, что кисти мужчины, тонкие, худые, напоминают большое насекомое, а когда он бегло постукивает пальцами и вдруг прекращает — так и вовсе один в один с большим тонконогим пауком сенокосцем.       С трудом подняв словно бетоном залитые веки, юноша мутным взглядом смотрел, как опекун, одетый в одну только чистую рубашку и брюки, явно не успевший переодеться, расстегивал ему рубашку, потом замер на тягучие, словно древесный сок, доли секунд.       Жесткие пальцы надавили на след укуса у него на нижнем ребре, и Чуя захрипел, застонал и выгнулся — боль была резкой и сладостных ощущений, как раньше, уже не вызывала.       Огай стащил с него рубашку и уложил поверх одеяла. Слабый, беспомощный Накахара был способен лишь смотреть на все его действия из-под опускающихся век, из-за белых мушек перед глазами.       Влажная повязка шлепнулась на лоб, холодные капли стекли по коже, и Чуя задрожал, но ему действительно стало легче, и он перевернул ее другой стороной, приоткрыл словно песком засыпанные глаза, щурясь на свет.       Мори не любил, когда Чуя шумел, однако звукоизоляция комнаты вполне позволяла заниматься здесь хоровым пением взводу. Сегодня мужчина решил не засовывать в рот кляп — рыжий и так был слаб, простуда на лицо, но пока что все только начиналась, и веселая ночка, полная приемов лекарств, обтираний и нервного измерения температуры, только поджидала своего часа.       Тонкие пальцы вплелись в рыжие волосы, влажные, липнущие к мокрому лбу и вискам, погладили почти нежно, почти заботливо, пока мужчина шептал:       — Я снова расстроен, малыш. Мы оба знаем, зачем я здесь. И я определенно буду рад, если проблем не возникнет — ты выглядишь отвратительно, но это лишь резко начавшаяся простуда, не более. Я могу вколоть тебе лекарство прямо сейчас, но тогда вечер будет испорчен окончательно.       Чуя закрыл глаза и с трудом проглотил густую слюну, ощущая, как она стекает по сухому горлу, едва смачивая стенки.       Элис, должно быть, крепко и сладко спит — Мори не хотел, чтобы его любимая дочь знала, чтобы слышала, как ее отец истязает родственника. Но девушка все равно знала — частично. В этом доме все знали, что Чуя не сам себя душит, и случается все лишь при появлении в доме непосредственного его хозяина.       Однако дело хозяина и его племянника — только их дело. Ничье больше. Тут Чуя был согласен — не хотел придавать огласке то, чем они занимались.       — Ты ведь успел сделать уроки? — отошедший Мори расстегнул запонки рубашки и одновременно посмотрел на раскрытую тетрадь с конспектом. Кажется, его удовлетворило увиденное, и он снова перевел взгляд на Чую.       Аккуратно сложенная рубашка теперь висела на перекладине стула, строго и как-то по-военному. Верхний свет погас, и на смену ему пришел ночник, но Накахаре и такой источник света казался слишком ярким.       Рыжий был податлив и безропотен. Раздетый до пояса Мори вытащил из-под кровати самую обычную обувную коробку, однако содержимое ее было не столь обычно — веревка, аккуратно сложенная петлями, наручники, зажимы, шокер. Часть предметов была похожа на набор грабителя, врывающегося в дом посреди бела дня и вырубающего хозяина, остальное — фетишизм, не более, но...       Мори повторно осмотрел тело рыжего, провел прохладной ладонью и с удовольствием поймал дрожь, смотря, как трепещут ресницы и учащается дыхание.       Чуя может бояться его, но не может ненавидеть всерьез, Чуя может не хотеть ничего этого, однако слишком часто Мори приходит к нему снимать усталость таким образом, чтобы подросток мог перебороть собственное чрезвычайно отзывчивое, привыкающее к постоянным играм тело. Это было похоже на моральное и физическое насилие с согласия жертвы. Только вот никакого насилия в традиционном смысле у них не происходило. И дело было вовсе не в том, что нельзя испортить желающего. Просто рыжий не интересовал Мори — как настоящий партнер для подобного. Вся суть происходящего между ними была в другом... Узлы шибари чуть впивались в кожу, сегодня плетения были особенно туго затянуты, но Чуя уже почти привык к положению с заведенными и связанными за спиной руками. Огай обвел бока, пересчитал выпирающие ребра и слегка облизнул тонкие губы. Чужой укус, налившийся кровью, не давал ему покоя. У всех творческих людей есть что-то, что позволяет им отдохнуть, набраться сил, привести ум в порядок. Кто-то заботится о котятах, кто-то помогает бедным, кто-то возится в саду и знать не желает ни о какой работе во время законного отдыха. Но хобби Мори было слишком специфичным для большей части людей. Спасающий жизни, борющийся за каждую, иногда до самого конца идя нос к носу со Смертью, в свое свободное время мужчина удивительным образом любил подталкивать людей к границе, туда, откуда он обычно забирал пациентов, вырывая из нежных тисков объятий своей старой костлявой знакомой. К такому мог привыкнуть совсем не каждый. Мори честно признавал, что однажды не смог вернуть человека, с которым он играл в такие игры, и долгое время был не в состоянии отвести душу вовсе. Но потом в его жизни появился Чуя. К племяннику мужчина испытывал противоречие чувства, иногда ощущая себя чертовым безумцем. Юноша был его лучиком света, его племянником, кровью от крови его сестры, последним мужчиной не то, что рода Мори — рода Накахара. (Фамилия и небольшая экспертиза позволили еще четыре года назад сделать мальчишку наследником поистине огромных земель. Дать ему образование стало делом чести.) А с другой стороны, Мори его ненавидел. Однажды застав Чую играющим с дыханием и получающим от этого удовольствие, остановить колесницу своих собственных чувств мужчине уже не удалось. Мори возбуждали беззащитность, податливость и темные пятна синяков, что оставляли его пальцы. Не выгибающееся разгоряченное тело или нагота, но то, что он привносил сам, украшая кожу цепочками следов и меток, реже — настоящих ран, тонких царапин и красных полос ногтей. Власть, доверенная в его руки, податливость, принятие — любовь между ними была искаженной в такие моменты, но Мори никогда не мог заставить себя отказаться от этого, а Чуя никогда не пытался отказать ему.       — Ты помнишь, как раньше ты сам просил меня играть с тобой? — вот Мори снова любящий дядюшка, чей палец обводит тонкие ключицы, ямочку под ними, выпирающий кадык, дрогнувший от прикосновения, потом снова скользит вокруг пятен засосов. — Ты приходил ко мне в кабинет и влезал на колени. И первым клал мою ладонь на свое горло...       Тонкие пальцы второй руки грубо сжали и выкрутили сосок, а в следующее мгновение ладонь уже давила на горло, вжимала в постель хрипящего рыжего.       Навалившийся всем телом мужчина менялся до неузнаваемости, глядел бешено, страстно, пристально — не на Чую, но на его синеющие губы, на его закатывающиеся глаза, на открытый рот и густую слюну, стекающую из уголков губ.       От любящего дядюшки не осталось и следа. Мори выглядел безумцем и являлся им, но лишь тогда, когда дело касалось рыжего парня.       Пальцы разжались, мужчине пришлось помочь Чуе сделать первый вдох. Нежно румянящиеся щеки заставили Огая улыбнуться и погладить мягкую кожу, ощущая приходящее на смену холоду тепло.       О да, он любил племянника, как племянника. И ненавидел его за то, что вызывал ненормальные желания, ненавидел за каждую фантазию, за каждый сеанс игр с придушиванием, за то, что только он мог помочь ему расслабиться и успокоиться.       Чуя не боролся. Не сопротивлялся. Принимал все, сводя ноги и раня ладони и запястья ногтями. Подставлял щеки под пощечины и иногда, когда они пробовали что-то новое — скулил и стонал.       Так близко к удушению его давно не подводили — не удивительно, что тело подталкивало к последней радости живых.       Еще бы доли секунды, и парень бы действительно кончил, обманув свое тело, так отчаянно желающее жить, перепачкал бы спермой чистое белье, и глаза его обессмыслились бы, а Мори снова и снова пытался бы завести его сердце, им же и остановленное.       Дав парню немного времени прийти в себя, Мори слегка ударил юношу по щеке. Потом по другой, куда сильнее. Потом еще, еще — до тонких струек крови из носа, до закрытых глаз и дрожащих от напряжения плеч.       О да, не свяжи он Накахару, тот бы ответил. За каждую пощечину, за каждую фразу.       — Испорченный похотливый мальчишка, — просунув пальцы под выпирающие ребра, Мори дождался стона боли, потом затянул пару узлов, не давая дышать животом, оставляя тщетные попытки набрать воздух больше жалкого минимума. — Маленькая шлюха.       Зажимы оставляли небольшие гематомы на коже и причиняли значительную боль, иногда даже оставались ранки. Огай трепетал, цепляя их на кожу, слушая беспомощные и жалкие звуки.       Синяки и следы расцветали, распускались на коже синими, бордовыми и фиолетовыми цветами. Удовольствие оставлять их было куда больше, чем удовольствие от хирургической практики, где теплое тело лежало под наркозом, истекая кровью, не зная подчас, как опасно близко оно оказалось к границе смерти.       Его холст, его творение, оно было на полпути к идеалу — сегодня Мори хотел сделать его особенно прекрасным и непривычно живым, хотя обычно приходил в возбуждение, лишь заставив замереть на грани со смертью.       Горящая свеча охотно лила красный, с запахом вишни воск на натянутую кожу, капли бросали брызги на зажимы, а Чуя трясся и дергался, вздрагивал и глухо сквозь зубы издавал обрывистые стоны, слишком привыкнув к тонкой полоске ткани, что обычно стирала ему уголки губ, но которую он кусал в такие моменты, чтобы не стонать в голос.       Перед глазами у него все плыло, но совсем парень попытался сжаться в комочек, когда горячие капли потекли к резинке белья и часто закапали прямо на ткань, обжигая нежную кожу крайней плоти, застывая, оставляя терять голос от боли, оставляя скулить, извиваться, глухо бормотать мольбы остановиться.       Мори любовался делом своих рук и чувствовал, что почти удовлетворен на сегодня — ему определенно понравилась реакция на воск, да и выбранные места были более чем удачны.       Пальцы снова сжались на горле, рыжий выгнулся на постели и глянул выкатившимися из орбит, покрасневшими из-за лопающихся сосудов глазами. А через мгновение Чуя обмяк — пальцы, давившие на сонную артерию, помогли ему выйти из строя на какое-то время.       Огай шумно выдохнул и на миг прикрыл глаза, смахнул каплю пота с виска.       Не хватало лишь вишенки на торте и первого знака принадлежания, что он оставит на Накахаре впервые за много-много лет.       Нагнувшись к ребрам с другой стороны от уже меченного края, мужчина собрал кожу в складку и куснул, резко и сильно, травмируя мышцы и не прокусывая, оставляя синяк, что будет еще пару недель спутником его прелестной жертвы.       Ему было хорошо достаточно, чтобы он ослабил веревки и остался сидеть рядом, окидывая тело парня взглядом, но не пытаясь помочь Накахаре привести себя в порядок — придет в себя и займется.       Подросток успел незаметно для него спустить в трусы, и сперма пропитывала белье, но, как и много лет подряд, Огая не интересовал мальчик, не трогало его и возбужденное состояние и запах смазки, не было желания коснуться его интимней, опорочить больше, чем есть.       Возможно, в ближайшие недели этим займется другой человек. А он, минут через двадцать, когда Чуя придет в себя, может сделать вид, что не видит, как ослабевший подросток высвобождает руки, вывихнув запястья, непослушными пальцами снимает зажимы с кожи, цепляет ногтями воск, глядя загнанным зверем — с распахнутыми глазами и пустым взглядом, грязный, порочно-прекрасный, с расплывающейся по горлу синевой.       — Я знал, что рано или поздно кто-то тебя тронет, — Мори обвел пальцем метку неизвестного ему чужака, потом свою с другой стороны. Совершенно разные, сделанные так непохоже, но болезненно глубокие и сильные. — Кем бы ни был этот человек — его ждет сюрприз, его ждет вызов и дуэль между нами прямо на твоей коже. Возможно, он коснется тебя, как никогда не прикоснусь я, но я считаю это честным — у меня есть знания, которых у него может не быть и через годы, а у него — ключик от твоей страстной части. Это более чем справедливо. Надеюсь, он поймет, что это вызов его праву обладать, — Мори улыбнулся и почти с отеческой нежностью коснулся губами лба племянника. — Сладких снов, мой поцелованный солнцем мальчик.       Чуя размеренно и глубоко дышал — возможно, он так никогда и не узнает о том, что было сказано сегодня. И не сказать, чтобы Мори жалел — напротив. Сделанное этим вечером лишний раз напомнило ему, что этот мальчик — его лекарство, его сладкая пилюля в горьком мире.       Отдать его в чужие руки равносильно добровольному отказу от руки.       Терять руку, олицетворяющую разум, Огай не собирался.