Что вы знаете о любви?

Девочка тихонько стонала и скрежетала зубами, а ее грудка часто вздымалась, будто ей не хватало воздуха. Онорина была горячая, как печка, которой сейчас так недоставало в этом промозглом темном твиндеке, но Анжелика изо всех сил старалась не поддаваться панике: «Дети болеют, и это всегда некстати, — говорила она себе, — но я должна сохранять спокойствие, чтобы быть в состоянии размышлять и действовать здраво». Стараясь не разбудить остальных пассажиров, она тихо прошла к месту, где лежала Женни, чтобы взять у неё кружку с водой, которую оставили на ночь у ложа беременной. Она оторвала от подола своего старого платья несколько лоскутов, смочила их в воде и приложила один ко лбу Онорины. Остальными молодая женщина протёрла ее шею, ноги, руки и подмышечные впадины. Девочка ответила на это еле слышным бормотанием. Ладонь Анжелики, опустившуюся поверх мокрой повязки, обожгло, словно огнём. Она несколько раз меняла лоскуты, смачивая их вновь и вновь, но вода лишь на мгновение остужала кожу, не принося облегчения и не сбивая жар. Внезапно мокрый кашель, рвущийся из груди Онорины, заставил девочку приоткрыть глаза. Анжелика приподняла ее и провела по пересохшим губам влажной тканью. Онорина задыхалась, не в силах прочистись горло, и кашель становился все громче. Ее трясло от лихорадки и разрывающих легкие хрипов. Наконец она сплюнула на лоскут так долго мучившую ее слизь, посмотрела на мать невидящим взглядом и тут же прикрыла веки. Анжелика аккуратно опустила ее головку на скрученную из платка подушку и, собираясь вновь протереть дочери лоб, посмотрела на зажатый в руке кусок ткани. На нем зелёным пятном размазался липкий сгусток. Молодая женщина, замерев на мгновенье, бросилась к запертой двери… *** Рескатор стоял на капитанском мостике и молча наблюдал за тем, как экипаж возвращается к своей обыденной жизни. Дозорные, словно виноградные гроздья, вновь повисли на реях, вахтенные уже заняли свои места, а молоденький юнга с особым усердием оттирал от палубы кровавое пятно. «Скопище человеческих отбросов», -как с презрением сказали бы все эти богатые ларошельские буржуа… Что ж, так оно и есть… Но он хорошо понимал этих людей, несмотря на всю их разношерстность. Он знал, какие драмы выбросили их из общества и заставили скитаться по миру, как вынужден был скитаться он сам. Оставил он при себе лишь тех, кто ни за что не желал с ним расставаться, кто готов был лечь у его ног и не вставать, только бы снова не оказаться с тощим узелком на берегу, среди враждебно настроенных людей. Потому что эти моряки не знали, куда им идти. Они боялись. Боялись мусульманского рабства, боялись каторги на христианских галерах, боялись, что попадут к другому капитану, жестокому и жадному до наживы, что их обворуют и, наконец, боялись наделать глупостей, за которые потом пришлось бы дорого платить. Жоффрей де Пейрак с уважением относился к этим сломленным судьбою людям, к их сумрачным душам и скорбным сердцам, скрываемым под нарочито грубыми повадками. Он был с ними строг, но никогда их не обманывал и умел пробудить в них интерес к заданиям, которые им давал, и к целям каждого его плавания. На корабле все должно работать подобно отлаженному часовому механизму, а он, как настоящий часовщик, обязан устранять все неполадки, смазывать устаревшие детали, иногда менять их на новые, выбрасывая те, что не годились. Из-за всей этой кутерьмы с Анжеликой и ее ватагой гугенотов он не успел как следует присмотреться к наспех набранным в Кадисе и Лиссабоне матросам, оставив это на совести Язона, и теперь видел, что большинству из них необходима стальная хватка капитана. Некоторые, как этот молодой юнга, который только что закончил драить палубу, смотрели на него глазами, полными щенячьего восторга, и Рескатор знал, что такие ребята скорее прыгнут за борт, чем ослушаются его приказа. Но были среди новичков и те, кто не привык к послушанию и жесткой дисциплине. Хуан Фернандес был самым наглым и дерзким из новобранцев. Беглый преступник, он всю жизнь помышлял разбоями и грабежом, и подался в море, чтобы избежать правосудия на земле. В этом он был похож на всех остальных, но, в отличие от них, даже на корабле продолжал жить по законам суши, а точнее, по своим законам, во главе которых стояли личные интересы и до отказа набитый карман. Подговорив остальных испанцев, он пытался организовать на «Голдсборо» карточные игры на деньги, но бывалые члены экипажа тут же пресекли его попытки, решив на первый раз ничего не говорить начальствующему составу — все же люди Рескатора всегда давали шанс новичкам, зная, каково это — быть чужим и на земле, и на море. Но боцман не был так терпелив. Он требовал от своих людей полного подчинения, ибо знал, что капитан строго спросит в первую очередь с него, и меньше всего Эриксон хотел видеть устремленный на него недовольный взгляд Рескатора. Новобранцы не сразу привыкли к тому, что этот низенький и грозный коротышка — их начальник, но молча выполняли его приказы. Открыто высказать своё недовольство дерзнул лишь чересчур свободолюбивый Фернандес, за что и понёс заслуженное наказание. Тогда его на сутки привязали к бушприту, и, подобно статуе полуобнаженной девы, прикрепляемой к носу корабля в качестве оберега, он видел, вдыхал и слышал лишь море. Вода была для него повсюду — в ушах, глазах, носу, она разрывала ему грудь и обдирала носоглотку. Стихия проверяла его на прочность, будто впервые спущенное на воду новенькое судно. И он выдержал этот поединок, став, на первый взгляд, послушнее и понятливее, но происшествие с молодой гугеноткой ясно дало понять, что смирение — не его удел. После разговора с Анжеликой, так некстати прерванного Язоном, и ее очередного бегства, Жоффрею было необходимо отвлечься. Лишь присутствие в каюте помощника капитана удержало его от порыва броситься за ней и наконец разрубить этот Гордиев узел, с каждым днём затягивающийся на его шее, словно удавка. Отправив Язона осмотреть корабль, Пейрак тяжело опустился в кресло и невидящим взглядом уставился на лежащие посреди его роскошных покоев «богатства» Абдуллы. Он вспоминал их первую встречу, годы, полные приключений и опасности, затуманенные страстью глаза негра, сверкнувшие в последний раз… До самого рассвета Рескатор думал о своём чёрном слуге, неосознанно сжимая в руке его амулет. Как же ему удалось провернуть все самому и остаться незамеченным? Конечно, Абдулла знал этот корабль, как свои пять пальцев, но умыкнуть девушку, которая, вероятно, даже могла отбиваться или кричать, так, чтобы никто ничего не видел и не слышал — это было невозможно. «Кто-то должен знать, должен быть кто-то ещё…». Он обязан во что бы то ни стало докопаться до сути, это его долг перед командой и перед самим собой. Все позиции были проверены, начальствующий состав опрошен, и как только обнаружилось, что на вахте в ту ночь был Альварес, у Пейрака закрались подозрения. Слишком уж корыстен и неуживчив был этот испанец. Он сразу же послал за ним Язона, а Эриксону было приказано обыскать его пожитки. Матрос отнекивался и юлил, преувеличенно возмущаясь обвинениям капитана, но сразу же замолчал, когда ему предъявили найденные в его вещах рубины. Он виновато опустил голову и рухнул на колени, моля о пощаде и настаивая на том, что мавр вынудил его держать рот на замке, сказав, что девушка предназначается капитану, и что Рескатор щедро платит за его молчание. Разве мог он поступить иначе, зная, что слово и желание капитана — закон, разве мог заподозрить обман? После этого признания ни у кого из старых членов экипажа не осталось больше сомнений в виновности испанца. История действительно могла бы показаться правдоподобной тому, кто не знал Абдуллу — сильного и могучего, но, вместе с тем, напрочь лишенного хитрости и коварства. Несмотря на свой возраст, он был прост и открыт, как ребёнок, который порой не может совладать со своими желаниями, идя у них на поводу. Ах, Абдулла, Абдулла… Рескатор сам сделал последние стежки на саване своего верного слуги и до боли в глазах смотрел на широкие круги, расплывающиеся на поверхности воды, потревоженной сброшенным в нее мертвым телом. Он стоял там до тех пор, пока морская рябь вновь не стала гладью. «Море приняло тебя, мой друг. Спи спокойно». Абдулла прекрасно знал, что его конец предрешён, и за этим поступком неминуемо последует смерть, но не мог остановиться. Он предпочёл доводам рассудка необузданную, всепоглощающую страсть, неожиданно накатывающую, как волна, которая накрывает с головой и утягивает в темный омут, дурманя, закручивая, лишая возможности дышать… Пейрак уже давно не испытывал подобного чувства. Оно осталось далеко позади, в прошлой жизни, с некогда любимой до безумия женщиной, и ему не было места в полном авантюр и опасностей настоящем. С тех пор он больше никогда не терял головы из-за красивых глаз, какими бы манящими и соблазнительными не казались их обладательницы. Встречаемые им одалиски были лишь красивыми игрушками, порой строптивыми дикими животными, привносящими разнообразие в его жизнь и скрашивающими досуг. Но, добившись их расположения, он довольно быстро терял к ним интерес. Он познал слишком много женщин, чтобы хоть одна из них могла крепко привязать его к себе. Они значили для него не больше, чем наспех отведанный плод, и, насытившись, он снова уходил в море, устремляясь вперёд, к новым приключениям и открытиям, чтобы ускользнуть от скуки и неотступно преследующих его воспоминаний. Сколько стран он объездил? В каких только забытых Богом местах не побывал, но нигде так и не смог укрыться от призраков своего прошлого. Будь то тропические леса, засушливые пустыни или роскошные покои восточных дворцов — рано или поздно воспоминания все равно настигали его. И вот теперь, обретя плоть и кровь, его призрачный фантом был совсем рядом, смотрел на него своим зелёным пронзительным взглядом, заставляя совершать глупости, туманя разум и переворачивая душу. Когда солнце уже опускалось за горизонт, а небо было ласковое, густо-оранжевое, похожее на сочную мякоть спелого плода, и вместе с тем тяжелое и холодное, словно таящее угрозу, он возвратился в каюту. Весь этот день его не оставляла мысль о тайне любимой женщины. Анжелика… Она всегда была его единственной слабостью, и как бы он ни хотел до последнего признаваться в этом самому себе, он чувствовал это в своих ногах, идущих к ней навстречу, глазах, каждый раз ищущих ее среди остальных пассажиров, даже в снах, куда она приходила непрошеной гостей. Наверное, поэтому он и не спал последние дни, мучаясь одними и теми же вопросами: какая она теперь и почему так волнует его?.. «Посмею ли я сказать, что она не страдала?.. Нет… Но каким же словом тогда можно охарактеризовать ее? Ее нельзя назвать низко павшей. Не назовешь ее и трусливой или равнодушной…». Нелепо считать, будто знаешь о ком-либо все, или отказывать кому-либо в праве на собственный путь. Но те пути, которыми вдали от него прошла Анжелика, особенно в последние пять лет, были поистине достойны удивления. Он представил себе, как она скачет во главе отряда своих крестьян, ведя их в бой. Представил, как она пытается из последних сил спастись от гонящихся за ней по пятам солдат короля. Дерзкая воительница, стреляющая без промаха и сожалений, и слабая женщина с расширенными от ужаса глазами, напоминающая птицу с перебитым крылом… Как это все уживалось в ней? Здесь брала начало тайна, которую ему, возможно, уже никогда не разгадать, и он, негодуя, сознавал, что и в этом превращении Анжелики сполна проявилось Вечно Женственное. Ему придётся так долго открывать ее и привыкать к ней. Прежний опыт общения с женщинами ни в чем не помог ему лучше понять ее, так как подобной он никогда ранее не встречал. Ему не удавалось познать ее не потому, что она низко пала, а потому что она необычайно высоко поднялась. Все дело в этом… Ударом сухого пальца он привел в действие корабельные песочные часы, стоявшие на полке рядом. Тяжелый бронзовый пьедестал не давал им сдвинуться с места, так что раскачивание корабля не нарушало их равновесия. Песок побежал светлой быстрой струйкой, и Рескатор не отрывал от часов взгляда. Проходили часы, скоро кончится ночь… «Вы одержимы этой женщиной!», — фраза, которую в их недавнем разговоре бросил Язон, еще тогда открыла ему глаза на непоследовательность его чувств и поступков. Одержим… Отсюда следовало, что Анжелика способна всецело завладеть мыслями мужчины, его душой. Она заставила его утратить обычную выдержку. Его мужские расчеты, его знание женских хитростей разбились вдребезги, как стекло, и ничем не помогли ему. Он потерял из-за нее голову, вот в чем причина! Ему пришлось признать, что, став менее броским и явным, очарование Анжелики от этого только усилилось. Оно не из тех, что выдыхаются, как плохие духи. И каким бы оно ни было по своей сути — дьявольским, плотским или мистическим — оно существовало, и он, господин де Пейрак, прозванный Рескатором, вопреки своей воле снова был им пленен… Как она была прекрасна в этом платье с открытыми плечами в обрамлении венецианских кружев, на которые лунной россыпью падали ее пышные волосы! Он видел, как светится ее перламутровая кожа, оттененная глубоким вырезом платья, и чувствовал теплоту и нежность скрытого под ним всегда загадочного тела. Молочная белизна этой нежной, гладкой женской плоти, хрупкой, как цветок, была для него знаком ее слабости и уязвимости. Несмотря на свою воинственную внешность, которую Анжелика явила в коморке у Абдуллы, на самом деле она была мягкой женщиной, с нежный телом и нежной грудью. «Она носила под своим сердцем моих детей, — подумал тогда Жоффрей, — моих единственных сыновей. И никогда я не хотел иметь других детей от других женщин». Неизъяснимое очарование, исходящее от этой женщины, околдовывало его, опьяняло, сковывало все внутри. Его переполняло желание обнять ее тонкую талию, ощутить теплоту ее тела, скрытого под платьем цвета переливающегося океана. Слишком долго его руки не держали ее в объятиях, слишком долго губы не пили ее дыхание… «Я знал, что ты красива, — прошептал он, — но ты стала гораздо красивее!.. Каким это чудом?». Он хотел знать все, желал во чтобы то ни стало разгадать ее, найти подвох, до конца так и не веря в ее искренность. Вот сейчас, сейчас он сорвёт с неё эти тяжелые непроницаемые покровы молчания и увидит ее истинную, настоящую. Только вывернув наизнанку душу, можно добраться до самого низменного и сокровенного. Задавая вопросы о бунте и короле, он был готов ко всему: к заученному лживому отрицанию, к слезливому оправданию с молитвенно сцепленными руками, к истерическим крикливым обвинениям, но он не ждал только этой сдержанной скорби, этой немой и отчаянной мольбы, исходящей из ее светлых глаз, которые стали еще яснее, чем были. «Самые прекрасные глаза в мире! Заплатить за такие тридцать пять тысяч пиастров было не так уж дорого. Их сияние покорило короля… Их силе подчинился кровавый султан». Когда Анжелика смотрела на него, он видел мученическое выражение ее глаз, влажные ресницы, набухшие веки, следы слез на щеках. «Я люблю жизнь», — сказала она ему, и это признание разрушило все его оборонительные баррикады. Он ощутил такой сильный прилив чувств, что ему стоило неимоверных усилий, чтобы сдержать, срывающийся с губ страстный шёпот: «Анжелика! Анжелика! Душа моя!»… Как же ему хотелось в тот миг положить усталую голову ей на грудь и слушать ее голос, произносящий слова нежности и утешения. Выстроенные за годы разлуки каменные стены, заколоченные деревянными сваями окна, закрытые на заржавевшие засовы двери, покачнувшись, стали рассыпаться, как карточный домик. Разлетаясь, они крушили все вокруг себя, сливаясь гремучим шумом в укоризненное: «Глупец… глупец… глупец». Пейрак подошел к черному мраморному глобусу, испещренному странными знаками. Положив на него руку, он медленно провел пальцем по инкрустированным золотом линиям — пройденные им дороги и прожитые жизни. А сколько ещё неизведанного и манящего?.. Он крутанул глобус, и линии слились в один блестящий шар. Больше нельзя было разобрать ни дорог, ни рек, лишь золотой круговорот городов, стран, континентов,. совсем, как его жизнь. Все, что до этого казалось ясным и понятным, теперь смешалось, переплелось, спуталось. Вчера, заключив в объятия Анжелику и почувствовав ее неуверенный отклик, ему вдруг стала ясна полная бессмысленность всех его планов, помыслов и даже страстей. Как же они были нелепы… без неё… Никогда больше он не сможет жить в одиночестве, никогда. Жизнь без нее стала бы для него непосильным испытанием. Даже сейчас он не мог примириться с тем, что она находится на другом конце корабля. Теперь он был уверен, что в ней не было ни притворства, ни расчета. Вряд ли ему действительно хотелось встретить в ней честолюбивую, злую, сухую эгоистку. Что дала бы ему сейчас любая из тех женщин, которые живут только для себя, какая-нибудь капризная, фривольная, расфуфыренная маркиза, ему — авантюристу, собравшемуся еще раз сыграть ва-банк, посвятив свою жизнь освоению новых земель? Какое место следовало предоставить в этой жизни той, прошлой Анжелике, тому очаровательному юному созданию, которое вошло в этот полный соблазнов век с горячим желанием испытать свое женское оружие, и той женщине, тоже из прошлого, которая, покорив сердце короля, избрала извращенный двор местом своих деяний и подвигов? Дикий, суровый край, куда он направлялся, нуждался не в мелочных и пустых сердцах, а в самопожертвовании. У нее оно было, это самопожертвование. Он прочитал это в ее взгляде, удивительном для женщины, чьи глаза встречались с глазами стольких великих мира сего и околдовывали их. И все же судьба решила, что им вновь суждено встретиться?! Как же подойти к ней теперь, чтобы снова завоевать ее сердце? Все те вопросы, которые мужчина задает себе, готовясь в первый раз сделать своей пленившую его желанную женщину, все их он с волнением задавал себе сейчас. «Как ответят мне ее губы, когда я их поцелую? Как она поведет себя, когда я попытаюсь ее обнять? Тайна ее плоти так же неведома мне, как и ее мысли… Какая ты теперь? Что они сделали с тобой, с твоим прекрасным телом, которое ты теперь так ревниво скрываешь и бережёшь?». Не постигнет ли и его участь протестантского торговца?.. Когда он увидел сегодня утром на палубе опустившего голову Берна, который, как позднее догадался Пейрак, наверняка пытался в тени своей шляпы скрыть синяк на лице, его пронзило, словно молнией. В свете последних событий: пропажи гугенотки, смерти Абдуллы, его ночного разговора с Анжеликой, Жоффрей уже и позабыл о своём, пусть несколько и неуклюжем, но довольно темпераментном сопернике. Жизнь преподнесла ему немало уроков, один из которых он запомнит до конца своих дней — никогда не недооценивай противника… Как было легкомысленно с его стороны вчера отпустить к гугеноту Анжелику, один вид которой, особенно в красивом платье, мог склонить к греху даже самого праведного святошу! От одной мысли, что руки этого деревенщины касались ее тела, а жадный рот требовал ответного поцелуя, ему захотелось выхватить из ладони Эриксона плеть и отхлестать торговца так, чтобы у него навсегда пропало желание даже смотреть вслед его женщине! Но Жоффрей тут же одернул себя: Анжелика больше не та юная девушка, которую он когда-то взял в жены и которая была застигнута врасплох племянником архиепископа, осмелившимся без стыда и зазрения совести приставать к хозяйке Отеля Веселой науки. С каким удовольствием Пейрак тогда проткнул шпагой его толстое брюхо! Это была не просто победа над противником, это была победа зародившейся между ними любви над глупыми страхами, нелепой гордостью и бытующими предрассудками. Но теперь Анжелика была совсем другой. Теперь она может постоять за себя, дав любому достойный отпор, и опухшее лицо протестанта — прямое тому доказательство. А что, если он ошибся? Что, если торговец успел добиться своего, а отёкшая губа всего лишь результат неосторожности или сильной качки? Что же все-таки случилось? Эти вопросы намертво вцепились в сознание Пейрака, подобно железным крючкам, насквозь проткнувшим губу жадной до наживы рыбины, избавиться от которых можно было только отодрав от себя часть плоти. Все время, что длилась порка, он никак не мог избавиться от мыслей о том, что же произошло между Анжеликой и ее бывшим хозяином, внимательно наблюдая за этими двумя. Хмурый вид Берна, загоревшийся ненавистью взгляд при словах Рескатора — разве так выглядит мужчина после ночи любви со сводящей его с ума женщиной?.. Нет, он не мог больше терпеть, ему нужно было знать точно! Нужно было удостовериться в верности своего предположения, но ее сдержанность нелегко было преодолеть. Она была не из тех болтливых женщин, которые с кем угодно делятся самыми интимными переживаниями. Ее считали цельной, непосредственной натурой, но превратности судьбы усилили ее природную гордость. Скорее из стыдливости, чем из высокомерия, она ни перед кем не открывала свою душу, зная, что не стоит искать сочувствия в чужих сердцах. Она опускала свои длинные ресницы и ничего не говорила. Она замыкалась в себе. В каком тайном саду? В каких воспоминаниях? Или в каких страданиях? Поэтому он подошёл к ней, когда Анжелика, опершись о борт, с жадностью вдыхала соленый морской воздух. Ему нужно было узнать это от неё, и сейчас она была взволнована, а значит, беззащитна и не столь осторожна в ответах. Пара фраз, пристальный неотрывный взгляд, чтобы не упустить ни одной эмоции, отражающейся на ее лице, намек на его догадку и… Как же он соскучился по этому, казалось бы, давно позабытому румянцу на ее лице! Он возникал внезапно, у самых висков, под завитками ее золотых локонов и, словно капля красной краски, случайно соскользнувшая с кончика кисти в воду, мгновенно растекался по щекам, постепенно густея и становясь ярче, цепляясь за тени, падающие от стыдливо опущенных пышных ресниц… «Она ему отказала!» — радостно стучало в груди сердце. «Она отказала и тебе», — ехидно, словно озлобленная старуха, вторила гордость. «Но она дрожит в твоих объятиях», — не унималось первое. «Это просто страх», — ухмылялась вторая… Песок в часах продолжал струиться, и песчинки его поблескивали в оранжевом свете венецианских ламп, завораживая и погружая в атмосферу грёз. Он грезил о том, как ее волосы упадут ей на плечи, как она будет, млея, прижиматься к его груди, о влажном блеске ее зеленых глаз, глядящих в его глаза… Она постоянна и непредсказуема, милосердна и неумолима, загадочна и невероятно проста. Но именно такую — все время разную и одинаково манящую — он сегодня любил. Как сочеталось в ней все это: сила и слабость, дерзость и покорность, жесткость и нежность? В этом был секрет ее обаяния. К своему великому изумлению он вдруг нашел разгадку, которая смогла объяснить ему многие поступки Анжелики. «Она великодушна», — сказал он себе. Это было как чудесное откровение. «Она великодушна. Она добра. Я расставлял ей западни, чтобы увидеть, какая она скверная, но она ни разу в них не попалась… Она, не требуя ничего взамен, приходит на помощь всем без исключения, даже этому законченному негодяю Фернандесу, который, по словам Язона, дерзил ей накануне. Ради друзей она готова сносить мои упрёки и недовольство. И самое главное, она спасла мне жизнь. Мне, человеку, который по ее мнению, повинен в смерти ее сына…». Уединение, ночное безмолвие и такое редкое на море затишье располагали к воспоминаниям, и Жоффрей де Пейрак мысленно вновь пережил тот давний драматический эпизод у мыса Пассеро, когда он встретился с эскадрой Вивонна у берегов Сицилии, чтобы вернуть себе Кантора… Море посылало ему сына. Каждый день, каждый час с того момента, как он узнал, что Кантор де Моран будет в составе экипажа королевской галеры, он сгорал от желания воочию увидеть это живое воплощение своего прошлого. Сын — его и Анжелики… Зачатый в одну из тех безумных и упоительных тулузских ночей, тоску о которых он так и не смог преодолеть. Как раз незадолго до их отъезда в Сен-Жан-де-Люз, где он был тайно арестован ищейками короля, эта новая крошечная жизнь зародилась в ней, начала расти в ее нежном, крепком, сладостном теле, воспоминания о котором не переставали преследовать его. Увидеть этого сына, дитя их погубленной любви! И главное — забрать его к себе! Как только он увидел мальчика, то сразу же узнал эти глаза: зеленые, как лесной источник, и неповторимые, как первая любовь. И пусть Анжелика стала совсем другой — равнодушной к своим сыновьям матерью, королевской фавориткой, блистательной дамой, положившей честь и достоинство на алтарь своего тщеславия, — но он должен был оставить себе сына, эту маленькую частичку, связывающую его с упоительным прошлым и с той, что когда-то была его жизнью… Жоффрей де Пейрак в глубокой задумчивости смотрел на небо — сейчас оно уже начинало окрашиваться в теплые, нежно-розовые тона, хотя цвет моря по-прежнему оставался черно-зеленым, холодным. Казалось, что сама природа, вторя его внутренней борьбе, сомневалась и не могла определиться: пришло ли время для нового дня и новой жизни? Есть ли ей, такой разной и такой непредсказуемой, место рядом с ним? Сможет ли он понять и разгадать ее? Ему предстояло либо ужиться с ее тайнами, либо обречь себя на беспросветное одиночество… Пейрак быстро встал с кресла и подошёл к стоявшему в углу сундуку. Выудив из него небольшую шкатулку из тёмного дерева с золотистыми узорами, опутывающими украшающие крышку крупные жемчужины, он поставил ее на стол возле кувшина с водой, принесённого матросом для вечерних процедур. Решено! Он сумеет ее покорить! «Ты моя, и я смогу сделать так, чтобы ты это поняла!». Однако надо помнить, что задача будет не из легких. У зрелой женщины, закалившейся в таком огне, непросто будет найти уязвимое место. И все же он этого добьется! Он разрушит ее защиту. И один за другим сорвет покровы со всех ее тайн точно так же, как снимет с нее одежды. Жоффрей перелил воду в небольшой таз и, коснувшись ее кончиками пальцев, невольно поморщился: «Остыла». Мысли об Анжелике вновь заставили его позабыть о своих каждодневных делах, и теперь ему придется мыться в холодной воде. Он усмехнулся своему мгновенному недовольству: «Что же ты за бесстрашный капитан, Рескатор, если такая мелочь способна помешать твоим планам, — и его ладонь решительно сжала сталь клинковой бритвы. — И что же ты за человек, граф де Пейрак, если уступаешь свою жену другому, и притом даже без полноценной борьбы? — металл в ловких пальцах заскользил по намыленной черной бородке, оставляя за собой широкую дорожку светлой кожи. — Нет, черт возьми! Дождемся утра и тогда…». Из натертой до блеска глади зеркала на него взглянул мужчина. Конечно, он был ему знаком — правильный нос, крупные чувственные губы, широкие, сгладившиеся временем шрамы, короткие чёрные волосы, небрежно откинутые назад, и светлый, по сравнению со смуглым цветом лица, подбородок. Проведя рукой по незагорелому участку кожи, знакомый незнакомец усмехнулся Жоффрею краешком рта, и в его глазах вспыхнул задорный огонёк: «Тогда мы изменим тактику, госпожа де Пейрак!»…