Слепота

Холодно Вортигерну. Всегда теперь ему холодно, будто тепло всё из него вместе с проклятою чёрной магией вытекло. И душа туда же. Король бывший не в кандалах более сидит – ни к чему они ему – сам себя он запер, пленил, обездвижил. Нет ему пути никуда без провожатого – всё наткнётся на что-то, ударится, распластается по полу да лежит – разбитый, беспомощный, жалкий. И слуги мимо ходят, да никто не протянет руки, не поможет бывшему своему владыке подняться и добраться до покоев, а иные и плюнут ещё в лицо, пнут нерадивого грязным сапогом. А он так и сидит у стены – ждёт, пока явится его спаситель. И дьявол его. Ненавидел Вортигерн племянника – что сил ему было ненавидел. Ведь это он, проклятый, лишил Вортигерна всего – власть отнял, корону отнял, покой отнял. И сердце забрал – вырвал. Украл и спрятал меж своих сокровищ, в сундуке запер и в стене замуровал. Проклятый, проклятый племянник. Ненавистный. Любимый. Любимый не так, как любит его народ, не так, как любят его друзья, не так, как любили его отец и мать – любовь Вортигерна такая же чёрная и ядовитая как его кровь, что долго ещё сочилась из раны и пропитывала тугие повязки на груди своим зловонием. Любовь Вортигерна – тьма перед его глазами. И Вортигерн не знает, любит он аль ненавидит Артура за то, что тот единственный разделяет с ним эту тьму. Не верит Вортигерн, что жив он – он заблудший в потёмках собственной души нечестивец, коему нет пути в мир духов. Не приемлют там таких как он – не грешников даже, и того хуже. А потом приходит Артур, и Вортигерн не знает, куда вымощена ему дорога на этот раз – в блаженство аль в муки. А не всё равно ли теперь? Всё Вортигерну одно, да только тело живое ещё – пусть и утратившее былую свою мощь, былое величие, былую горделивую осанку – да живое. Льнёт глупое к теплу человечьему, тянется неосознанно, и Вортигерн тянется вместе с ним, утопает в чужих объятиях, ласках, поцелуях. И растворяется в чужой душе. Нет его, будто и не было никогда. Не сирены отняли душу его, не древнее колдовство – Артур. Артур, будь он неладен. - Артур. Надломом, хрипом, задушенным вздохом звучит голос низложенного узурпатора, когда вновь чувствует он приближение наследника. Вортигерн угадывает его издали – по шагу, по зычному голосу, по шумному дыханию – совсем не похож племянник его на короля, так и остался мальчишкою с улицы. Да не о том печётся юный правитель – не наигрался он в детстве – в голове его одни бои да сражения. И дядюшка. Забытый, брошенный, измазанный грязью чужих сапог – беспомощный. Смыкаются сильные руки поперёк груди – хрустят зажившие лишь недавно рёбра, грозясь вновь надломиться, разойтись трещинами и острыми обломками вспороть бледную кожу, выпячиваясь наружу. И Вортигерн хочет этого – хочет боли, хочет сломанных костей, хочет льющейся из ран крови – хочет смерти. Да не просит – знает, что откажут ему. Артур зовёт его дядей – чинно, с благоговением, будто верит ещё в эти, сотню раз разорванные, узы – и Вортигерн вздрагивает. Неправильно это. Неправильно – знает, а поделать ничего не может. Артур для него ни король, ни племянник, ни любовник – фантом. Он появляется совершенно негаданно, выныривает из заслоняющей мир темноты и окутывает собой. Вортигерн не видит его, не слышит даже – чувствует. Руки у Артура грубые – закалённые боями и тяжкой работой – не чета Вортигерновым. Знавала когда-то и его десница тяжесть клинка, да ушли те годы, и воспоминания о них растворились – вытекли из ран, коими испещрено было его сердце. Бывший король будто сам себе чужой – не знает он лика своего, хоть покои его увешаны зеркалами, и не верит чужим он словам. Ложь. Ложь. Ложь. Одну лишь ложь исторгают губы истинного короля – такова его натура. Лгал он врагам, лгал друзьям, и Вортигерну лжёт. Лжёт не только словами, срывающимися с уст, но и устами этими, впивающимися в оголённое дядино тело, руками, что это тело стискивают в грубоватой ласке, и чреслами, что налившиеся тугой молодецкой страстью вжимаются в Вортигерновы бёдра. Знает павший король – нет в нём ничего ладного, да и не было никогда – одна лишь худоба да бледность. Да холод, от которого он с юности прятался в мехах да магии, что огнём текла в жилах. Не Вортигерн – тиран, не Вортигерн – деспот, не Вортигерн – убийца. Всё об Артуре, и нет ему прощения. Вортигерн отнимал жизни холодом клинка, Артур отнимает их теплом поцелуя. Неторопливо он выводит на разогревшейся коже замысловатые узоры губами, неторопливо он вталкивает умасленные пальцы в сжимающееся дядино нутро, неторопливо он целует дрожащие губы Вортигерна, заполняя его собой. Слишком неторопливо. Слишком. А оттого поверженный король вскидывается, дерёт чужую спину короткими ногтями и размыкает уста в полузадушенном стоне. - Артур. Племянник внимает и вжимается крепче в податливо выгнутое тело – за тянущиеся долгой вереницей годы он успел изучить распростёртого под ним – ни врага, ни друга, ни родича кровного – возлюбленного. А возлюбленного ли? Любил ли Артур дядю как твердил это своими лживыми устами, как клеймил его бледную, вечно нуждающуюся в тепле кожу синяками и укусами, как вжимался чреслами в содрогающееся под собой тело и заполнял горячим семенем сжимающееся нутро? Любил аль нет – всё одно Вортигерну – давно уж ненавистный племянник стал жизнью его. Светом его. Думами его. Сердцем его. Душою его. Смертью его. Стынет потухший камин, стынет развороченная постель, стынет разогретое жаром соития тело. Стынут слёзы на слепых Вортигерновых глазах. - Артур. Почти неслышен шёпот, сорвавшийся с искусанных губ, почти незаметно вздымается бледная грудь, изувеченная росчерком единственного шрама, почти неощутима боль от вырванного из клетки рёбер сердца, что ещё бьётся, ещё трепещет в чужих ладонях – ещё живое. И тянет Вортигерн руку в пустоту, ведь знает, что он один в этой холодной постели, в этой холодной комнате, в этом холодном мире. И почти фантомно колючее прикосновение чужих горячих губ к подрагивающим пальцам, и почти видит Вортигерн бесконечную боль и преданность в голубых очах Артура, и почти разбивает воздух невысказанное: - Мой король. Почти.