Меч для однорукого
Уже затемно кони свернули по тропе под раскидистые дубовые ветви. Сэхунн зябко поёжился — могучие многовековые стволы навевали думы о пугающем сне и волке с черепом вместо головы. В дубраве угрозы Сэхунн не чуял, но видения из сна приходили незваными. Впереди завыли — низко и протяжно. А через миг всего тропа повернула, и вдали заплясал огонёк. Чем ближе они подъезжали, тем лучше становилось видно охваченный пламенем курган. Из брёвен и веток сложили кучу и подпалили. Вокруг огромного костра сидели мужи в годах и старцы, обряженные в некрашеные льняные балахоны. Глаза их были закрыты, а сами они слегка раскачивались и будто напевали что-то. Сэхунн ни звука не слышал, но песнь ощущалась вплетённой в сам воздух, густой и уже заметно прохладный. Сэхунн взором ощупывал старцев, огнище и всё вокруг. Удивляло, что нигде не поставили варту. Но даже неугомонный вертлявый Гинтас почтительно притих и хрипло шепнул: — Вайделоты. Как Сэхунн уразумел за время пути из жестов и неуклюжих пояснений, вайделотами тут обзывали жрецов, мудрецов и законников сразу. Вот как дома были старцы, помнившие законы слово в слово, так и тут. Только тут эти вайделоты ещё и с богами разговаривали при жизни, споры разрешали, исцелять умели и недобрых духов гонять. И слово каждого из них стоило дорого — к ним не просто прислушивались, а с благодарностью внимали. Сэхунн плотнее прижал к груди искалеченную руку и тихонько вздохнул. Он не ждал, что ему тут же кинутся руку лечить, ведь чужак и другим богам молится. А вдруг и вовсе погонят хворостиной подальше, чтоб беду не накликать? Всякие боги свой люд блюли. Даром им надо тратить силы и благодать на приблудных псов! Турин Старый со стягом в руке гордо ехал во главе маленького отряда и уверенно выбирал путь. Окружьем взял костёр с вайделотами и направил коня к просвету меж дубами, где умирающим заревом ещё теплился край неба на западе. — Знич, — шепнул украдкой Гинтас и повёл подбородком в сторону огня. Сэхунн пока не разобрался, поклонялись ли местные зничу или считали просто неким знаком. Ведь Турин прежде говорил, что знич разжигают и вартовые, если видят чужих. После, правда, Сэхунну Гинтас уж растолковал, что зничем могли передать что угодно. Как посланием. И что знич всегда священен. Язык, на котором говорят боги, — пламя и вода. Так они въехали в молодую дубраву, где жила рагана. Жилище ей сложили из толстых брёвен, — большое и округлое, но не такое приземистое, как складывали дома, в Халогалане, и понаряднее, а вот крышу укрыли так же — дёрном. И теперь над домом зеленела травка, пестрела цветами. Главные ворота были широко распахнуты и украшены дубовыми веточками с желудями. Выглядело гостеприимно. Из дома выбежала девчушка в подпоясанном льняном балахоне и с деревянным ковшом в руках. Ждала, покуда путники спешатся, кланялась и подавала ковш со студёной водой. Сэхунн поглядывал, как Турин делал глоток, возвращал ковш, а девчушка уже кланялась Лейфу хёвдингу и протягивала ковш сызнова. Так и до Сэхунна очередь дошла. Зато на душе полегчало. Коль предложили воды всем вместе отведать, то ночью нож в спину втыкать не собирались. Чай не всем быть Асгейрами Кривыми. Да и коль воду предложили разделить, то и трапезу разделят. Гинтас, видно, приметил тревогу Сэхунна, хмыкнул и хлопнул ладонью по здоровому плечу, да тут же и пошёл волочиться за девчушкой с ковшом. Та пунцовела, широким рукавом лицо прикрывала, а Гинтас знай себе вился шмелем над цветком, пока не шугнула его выглянувшая из дома старуха, погрозила сухоньким кулачком. Девчушка мигом сбежала к старухе под крыло и лукавыми глазами стрельнула в Гинтаса напоследок. Сэхунн страдал и стоял на земле на широко расставленных ногах, держался левой рукой за упряжь. Вроде и слез с коня, а блазнилось, что конь всё ещё под ним и крупом своим не даёт сдвинуть ноги вместе. Гинтас тут же засверкал белыми зубами, посмеиваясь, но не бросил одного. Остался подле, сам коня обиходил да ждал после, покуда Сэхунн ноги родными почует. Они негромко обменивались короткими словами на двух разных языках, и Сэхунн уразумел, что лучше потопать да потереть ляжки, покуда никто не глядит. Прочие ещё с конями возились да собирались помаленьку опричь хёвдинга и Турина. Как только все и собрались, Турин взялся растолковывать, что дальше будет. — С раганой речь поведёте. Она позвала, она и скажет, что надобно. Как решите дело, так и за стол позовут, а там на ночлег устроят. Утром уж пойдём в Цвик, как и надумали. — А воеводе весть послать? — нахмурился Лейф Поединщик. — Задержка всяко выходит. — Незачем. Воевода всегда всё знает, — рубанув ладонью воздух, отрезал Турин. — Рагану опасаться не стоит. Ей тут все почёт оказывают. Да и помочь она может. Сама Рога княгиня совета у неё просит, как тут случается. Так вот и вступили они под своды большого дома. Изукрашенные опорные столбы держали лавки, на стенах висели щиты бело-алые, клети огородили шкурами, а посерёдке дома — под разобранным сводом — в выложенном камнями круге потрескивал огонь. Турин и вёл их прямиком к огню, где по ту сторону завесы из пляшущих язычков пламени сидела рагана. Сидела рагана на медвежьей шкуре и левым локтем опиралась на войлочный валик. Плечи её укрывал олений плащ, а голову — колпак, украшенный маленькими рожками. Из-под колпака на грудь сбегали длинные белые пряди — вековая седина, в которой и одного тёмного волоска не найти. Но лицо у раганы оказалось молодым и чистым, без единой морщинки, только выглядело застывшим таким, суровым, как маска, и тотчас ясно становилось — эта жена далеко не так юна, как можно было подумать. Раскосыми и чёрными, как ночь, глазами она неотрывно глядела на подходивших гостей, а пальцами правой руки перебирала цветные камешки на бусах, спадавших до самого пояса. У огня Турин остановился и поклонился с почтением, что все остальные и повторили за ним следом. Рагана молча наклонила голову в ответ, помедлила, затем устремила взгляд на Лейфа хёвдинга. Облачком по её точёному лицу скользнуло разочарование, и она перевела взгляд на Бранда. Оглядывала каждого, пока не выхватила взором Сэхунна. У Сэхунна тут же внутри всё оборвалось и заполошно застучало в пятках. Как кипятком окатили с головы до ног. Выпростав правую руку, рагана поманила его пальцем. — Подойди, солнечный. Сэхунн помедлил, беспомощно бросил взгляд на отца, а после переставлял ноги как чужие, приближаясь к огню. Рагана глаз с него не сводила. И не дрогнула даже, когда из полумрака за её спиной соткался чёрный волк, шумно облизнулся и уселся чуть позади. Рагана просто повела рукой и запустила пальцы в густой волчий мех, погладила. Волк зажмурился довольно и подставил голову под ладонь. Сэхунн слышал, как за спиной у него зашушукались хирдманы — встретить ведьму с волком к беде, но так было дома. Тут же правили чужие боги да по чужим законам. Не то чтобы Сэхунн испугался — волк ничего дурного ему не сделал, разве что сапоги пометил — эка мелочь. Только было Сэхунну странно под внимательным взглядом раганы. — Сними. — Рагана твёрдо указала на узкий мешочек, висевший у Сэхунна на груди. — Дай. За спиной у Сэхунна тихо зароптали. В мешочках на груди носили рунные заклятия, а дать ведьме прикоснуться к такому... неслыханно. Но Сэхунн дрожащей рукой мешочек снял и покорно протянул рагане с глазами как ночь. Она будто держала Сэхунна в руках одними глазами, позволяла ощутить силу, разлитую вокруг, могущественную силу, что сомнёт и скомкает, переломав все кости, коль что не так. Приняв мешочек, рагана без колебаний достала оттуда дощечку с рунами и вытряхнула на ладонь смарагд, не отпихнула волка, что любопытно посунулся носом и обнюхал сэхунново богатство, будто прежде не видел. Рагана оглядела руны, неловко вырезанные Сэхунном, сжала в ладони и дощечку, и смарагд, стремительным движением поднялась и выпрямилась. Рожками на колпаке рагана едва дотягивала до плеча Сэхунна — такая маленькая. Вскинув голову, она пытливо всматривалась в лицо Сэхунна, будто искала руны и там. А волк крутился у них под ногами, пихал боком то рагану, то Сэхунна, словно поторапливал. Дескать, всё верно, ну же, чего встали? Наконец рагана коснулась левой руки Сэхунна, сжала крепко и заставила Сэхунна повернуться. Они вместе сделали три шага и остановились у широкой лавки. Там лежали меховые длинные свёртки. Сэхунн даже посчитал — их было как пальцев на обеих руках. — Есть то, что предначертано, юный штурман. Как те капли морской соли, что оставлены на лице твоём. — Рагана невесомо коснулась кончиками пальцев скулы Сэхунна. И говорила она чисто на его языке, словно прожила в самом Халогалане всю жизнь. — Теперь же ты пришёл туда, куда должен был прийти. Тот ты или нет, мне неведомо. Но ты один из тех, кого я видела прежде в отражениях сна. Твой народ верит, что Великий давно сплёл нить каждой жизни. Мой народ верит, что свою нить каждый плетёт сам. Ты мог дойти сюда, а мог и не дойти. Ты мог заплатить жизнью или рукой. Куда идти и чем платить, выбирал ты сам. Теперь ты снова должен выбрать. Сам. Потому выбирай. Сплети нить своей жизни собственной рукой — это величайшая милость, дарованная каждому человеку. Рагана отступила на шаг от Сэхунна и с лёгким усилием переломила дощечку с рунами. Резко развернувшись, подошла к огню и бросила в него обломки. Смарагд она спрятала в кошель на поясе и снова развернулась. Долго смотрела на Сэхунна, после повела рукой в сторону лавки со свёртками. — Выбирай сам, солнечный. Помни лишь — выбрать ты можешь только раз. — Вот теперь её голос заполнил всё под сводом, заставил вздрогнуть всех. — Но берегись, воин. Твой выбор может стоить дорого тебе. Прислушайся к себе и следуй за своей волей. Выбирай. Волк бесшумно прыгнул к рагане и замер у её ноги — тоже глядел на Сэхунна и ждал. Отец и хирдманы с недоумением переглядывались и косились на Турина вопросительно, но Турин молчал, держась обеими руками за воинский пояс. Сэхунн неловко повернулся к лавке и глупо уставился на меховые свёртки. Что там пряталось под кусками шкур, Сэхунн знать не знал. И не понимал, зачем ему выбирать что-то неведомое. Почему не мог выбрать кто-то другой? Он же чужак, а все вокруг — местные — смотрели и ждали. — Себя слушай, воин, — будто вплывал в самые уши шёпот раганы, хотя Сэхунн мог поклясться на молоте Тора — рагана стояла у огня с плотно сжатыми губами. Зеленью поблёскивали глаза волка, что оставался подле раганы. А Сэхунн опять глазел на свёртки и пытался угадать, что же внутри. Мех свернули свободно, поэтому под ним могло прятаться что угодно от палки до короткой доски. А ещё у Сэхунна жалобно ныли и болели ноги, да покалеченную руку слегка дёргало. Он тяжко вздохнул, обвёл взглядом свёртки заново. Часть из них укутали в мех пятнистый, часть — в бурый, но волчьего меха не было. Куски меха наперво казались одинаковыми, да и разложили их ровно. Сэхунн прошёлся вдоль лавки в одну сторону, потом в другую, остановился на том же месте — посерёдке. За спиной назойливо потрескивали поленья в огне, а все молчали. Сэхунн снова вздохнул, придвинулся к лавке ближе. Тени и отблески от огня забавными пятнами скользили по дереву и меху. Сэхунн так загляделся, что одна из теней примерещилась ему волком. Он потянулся к ней левой рукой и уронил ладонь в густой мех, сжал пальцами невольно, потянул. Мех сдвинулся, показав тёмную рукоять. Затаив дыхание, Сэхунн сдёрнул мех совсем и уставился на странный меч: клинок заточили только с одной стороны, зато остриё сделали необычно острым, словно собирались мечом не только рубить, но и колоть. В Халогалане мечи затачивали с двух сторон, а кончик оставляли закруглённым. Медленно, словно во сне, Сэхунн тронул рукоять пальцами, сжал. Подняв меч перед собой, разглядывал узор, впитанный в металл. Меч был легче родного, заточен острее, рукоять же у него была такая, что и одной рукой можно ухватить, и двумя. А ещё от гарды поверх клинка приладили широкую полосу стали. С одной стороны на этой полосе золотился диск с волчьей головой. Вместо глаз волку поставили смарагды. Диск гляделся на мече чужим, не к месту, но когда Сэхунн повернул меч немного, то убедился, что диск в полосе металла как будто «утопили». К месту или нет, а диск явно вплавили с умыслом. Сэхунн медленно повернулся к рагане с мечом в руке. Что делать дальше, он уж точно не знал. — Ты выбрал, — только и сказала рагана, резким движением откинула полу плаща, вернулась на прежнее место и села, жестом велела Сэхунну приблизиться. — Меч твой теперь, не держи его так, словно он тебя укусить хочет. Сядь. Сэхунн помедлил, оглянулся на отца, но всё же сел на медвежью шкуру подле раганы. Она же, не спросясь, принялась разматывать его правую руку. Волк тоже посунулся любопытно к покалеченной руке и получил по ушам маленькой ладошкой. — Не лезь, лагодник*. Волк прижал уши и тихо зарычал, но не мешал больше. Сэхунн поморщился, когда выпрямлял руку. Уже привык, что рука удобно сложена и прижата к груди, иное положение будило боль. Рагана же безжалостно ощупала неожиданно сильными пальцами кисть, запястье, промяла предплечье и локоть. Дальше Сэхунн едва не застонал, но смог совладать с собой, хотя в уголках глаз стало мокро. — Руку к груди не приматывай больше, иначе высохнет. — Под прямым взглядом раганы Сэхунну стало не по себе. — Больно будет, это верно. Но боль перетерпишь, полегчает, да и сила в руке останется. А там... там видно будет, вернут тебе руку или нет. Нянчить вот будешь — руку потеряешь. Запомни. — Рагана по-свойски ухватила волка за загривок и придвинула мордой к руке Сэхунна. — Вот, гляди, мохнатый. «Мохнатый» кончиком розового языка прошёлся по сморщенной коже на ладони, облизнулся и сел с довольным видом. — Меч твой теперь. Не смотри на него, как на чужое. — Рагана тронула кончиками пальцев бусы. — Ты выбрал, солнечный, ты выбрал. Ступай. Я устала. Рагана и впрямь вскоре оставила их, с ней ушёл и волк. В огонь подбросили ещё полешек. На Сэхунна поглядывали со всех сторон — свои и чужие, потому трапеза для него прошла как в тумане. Он держал по левую руку странный меч, водил пальцем по золотому диску с волчьей головой, пытался не замечать взгляды и тщетно отгонял напоминания о том сне с дубом и волком. Не понимал. В этой земле дубы чтили, да и волков — тоже, потому и не мог Сэхунн уразуметь, отчего во сне волк и дуб не ладили. А после и спать было боязно в новом углу да под новой крышей. В новом месте и сны снились новые. Вещие. Вещими снами Сэхунн сыт был по горло. Даром не надо. Но кто его спрашивал? Только погасили лучины в доме, как к Сэхунну на лавку запрыгнул волк. Переступил лапами через Сэхунна, отвернувшегося лицом к стене, потоптался на пятачке, задевая то пушистым боком, то роскошным хвостом. Сэхунну пришлось немного выпрямить ноги, чтобы острые колени не мешали волку улечься и прижаться боком к животу Сэхунна. Волк шумно вздохнул, с наглостью лизнул Сэхунна в подбородок, а после — аж в губы, посунулся носом в шею и затих. Отогревал лучше всяких шкур и щекотал кожу под ухом почти невесомыми выдохами. Полежав немного, Сэхунн зажмурился и с трудом сдвинул покалеченную правую руку, ещё немного и ещё, пока не уронил её на густой мех. Кое-как он согнул пальцы на правой руке, чтобы самыми кончиками ощутить, какой волк пушистый и горячий. Сэхунну плакать хотелось, потому что даже эти ничтожные движения потребовали от него огромных усилий. Рука не слушалась. Всего-то сдвинуть и пальцы согнуть, а Сэхунну казалось, что он грёб на вёслах в шторм полдня, не меньше.***
Если и снились Сэхунну вещие сны на новом месте, то к ранку они все и сплыли, памяти о себе не оставив. По привычке хотел Сэхунн правую руку к груди примотать, но сонно зевающий на лавке волк приметил это дело и уволок повязки. На «шкуру подлую» и ухом не повёл. Вертелся рядом, пока Сэхунн умывался и думал, что с рукой делать. Рука висела плетью, не слушалась, а на многие движения в ответ наказывала болью. Ещё и волк добавлял Сэхунну мук, мешая делать всё левой рукой. Но правой у Сэхунна и при желании ничего не выходило. Даже и соломинку не удержать в непослушных пальцах. Когда в путь двинулись, волк пропал. Сэхунн сторожко озирался, пытался выглядеть волка в кустах или за могучими дубовыми стволами, да куда там. Хирдманы помалкивали, хотя все видели, как Сэхунн проснулся с волком на одной лавке. Да и меч дарёный был на глазах, замотанный в шкуру и прикреплённый с левой стороны к конской упряжи. Длинная рукоять бесстыже торчала и цепляла на себя шепотки да пересуды. Дескать, кто такими мечами сражается — ими только палочки строгать и из дерева зверушек для детей малых вырезать. Сэхунн молчал, поджимал губы и старался не слушать обидные речи. Не пристало воину из-за пустяков яриться. Гинтас всё так же ехал рядом, подставлял лицо солнечным лучам и довольно жмурился, потом объяснял Сэхунну знаками, сколько ехать надо. Сэхунн обмирал весь, потому что ноги ныли. Ещё и не отошли толком от недавней поездки, а тут ещё почти столько же ехать — никаких ног не напасёшься. Лошади вели себя смирно, слушались, но верховая езда всё больше напоминала Сэхунну изощрённую пытку. Гинтас утешал как мог и обещал, что Сэхунну потом это даже будет нравиться. Враль белобрысый. Город на берегу реки они увидели ближе к вечеру — с холма. Турин коня придержал, позволяя им осмотреть укреплённые высокие стены. Городом это только местные и могли назвать, а на деле никакой это был не город, а застава. Уж Сэхунн в городах разбирался. А тут перед ними красовалась крепость: удобное расположение, стены опять же, внутри тысячи три воинов, видно дороги на суше и реку, мимо незаметно не пройти, а защищать легко, как и нападать. Местный люд подходил к стенам — прямо у стен и вели торговлю под полотняными навесами, а к заходу солнца навесы убирали да расходились. И ворота замковые такие, что не вдруг и придумаешь, как их пройти. Сейчас ворота были распахнуты, но даже издали Сэхунн видел крепкую решётку, выкованную на совесть. К востоку от крепости, на другом холме, высилась гора сучьев подле била, что тускло поблёскивало в лучах солнца. Наверняка где-то там в ветках деревьев пряталась «птичка» с зоркими глазами, а то и не одна «птичка». Турин со стягом в руке двинулся вперёд, снова указывая дорогу. Хотя все и так видели наезженную тропу, сбегавшую с холма до самых ворот. Сэхунн в один миг с Лейфом хёвдингом углядел на реке узкую чёрную снекку, когда они спустились почти к подножию холма. Снекка стремительно скользила по водной глади и поспевала в город быстрее конного отряда. — Воевода сам встретит, — прогудел Турин, тоже приметивший снекку. В Цвик отряд пустили без задержек — Турина явно все знали и уважали. На хёвдинга и его отряд косились, куда без этого, но словами не цепляли. Велели ехать в малый двор. Сэхунн, как и прочие, вертел головой по сторонам с любопытством, покуда кони несли их меж выложенных из валунов стен. Тут уж постройки ничем не напоминали ни дом, ни жилище раганы. Казалось, что и поджигать тут нечего при штурме. Так вот они и оказались в прямоугольном дворике. Стоило спрыгнуть с коня, и под ногами захрустел речной песок с обломками ракушек. Тут же и поводья отобрали юркие мальчишки да угнали коней прочь. Сэхунн ноги размял и повернулся к широким ступеням, что вели в каменную домину. Турин туда и направился, а прочие за ним потянулись. Они вступили в большой зал, где за длинными столами сидели воины, отроки и несколько старцев. Гул голосов не смолкал, хотя их провожали взглядами, покуда они шли к двери в противоположной стороне. Вышли они снова во двор, прошлись по речному песку и свернули к реке. Там и нашёлся тот самый малый двор. По северной стороне стена была низкая, и Сэхунн полюбовался на спокойную водную гладь и мягко покачивающиеся на волнах у берега корабли. На корабли Сэхунн так загляделся, что и позабыл, зачем они здесь. Хотя не он один так оплошал. Только по поклону Турина все и заметили человека, что их ждал. Он сидел на гладком бревне в углу дворика, сложив на коленях накидку из волчьего меха, и выглядел чужеземцем похлеще северян. Все, кого допредь они встречали, походили на Гинтаса — пепельноволосые, светлые, белокожие, с лёгким загаром. Этот же был непривычно тёмным, словно солнце щедро его пережарило лучами. И ладно бы только лицо, но ремни с заклёпками расходились, открывая сильные мускулистые руки — такие же смуглые, как лицо и шея. Да и волосы у него были чернее ночи, длинные, заплетённые в тонкие косы — защита от удара мечом получше, чем шлем. Усы и бороду он сбривал, но щетина густела на подбородке и над верхней губой, отдавала синевой на смуглой коже. Непривычные черты лица казались Сэхунну хищными и опасными, на первый взгляд — вызывающе грубыми. Сначала в глаза бросались крупные мясистые губы, обветренные и потрескавшиеся, широкий нос, жёсткие скулы и волевой подбородок, а вот под тяжёлым испытывающим взглядом тёмных глаз становилось и вовсе не по себе. В том, что это воевода, сомневаться не приходилось, но его возраст смущал. Он был немногим старше Сэхунна. Воевода переложил свёрнутую накидку на бревно и поднялся. Высокий и гибкий, как лоза. И его тоже постоянно как будто кусали невидимые пчёлы — вёрткий, казалось, он двигался постоянно, но намётанным глазом Сэхунн видел, что движения воеводы скупые и расчётливые, точные — ничего лишнего, ни одной капли силы он не тратил зря. Одёжу он носил из хорошо выделанной кожи, а вот оружия при нём Сэхунн и не приметил. Хотя человеку с таким взглядом и стремительностью в движениях оружие вряд ли требовалось. Воевода лёгкой походкой приблизился, остановился напротив Лейфа хёвдинга. Низким голосом после чисто выговаривал на их языке слова: — Меня здесь называют Каем Вилктаком или Волчьей Шкурой. И вы можете остаться здесь как гости. Ты, Лейф Поединщик, и твои люди. Поговорим завтра. Сэхунн забыл, как дышать, когда взгляд воеводы задержался на нём. Казалось, воевода глядел миг всего, волком, но как будто вечность целую, потому что воздуха Сэхунну не хватало до острой боли в груди. Да и после он едва дышал и не замечал ни куда их ведут, ни как устраивают. Только за длинным столом и взял себя в руки, узнав тот зал, через который они проходили. Сэхунну кусок в горло не лез, и он больше на воду налегал. Сидеть же так старался, чтобы больную руку не потревожить. Усадили их за почётным столом, а Лейфу хёвдингу дали место подле воеводы Кая. Гинтас, понурившись, сел через стол от них с отроками — видимо, там ему и полагалось сидеть. Все поглядывали на гостей, а на Сэхунна — чаще всего. На руку его увечную посматривали и что-то там себе говорили. Вряд ли лестное. Сэхунн встряхнулся и налёг на еду. Взгляды и шепотки разом напомнили ему, что отличных от себя люди не шибко и любят, не гнушаясь порой сваливать на отличных невзгоды. Но с ним это уже бывало, а в «сравнении мужей» Сэхунн уже три зимы как не позорился. Слово ничем не хуже меча, и истинный воин тот, кто с любым оружием обращаться умеет. Скорым на язык Сэхунна ни одна собака не назвала бы — он больше молчал на людях и отвечал про себя, но если рот открывал, то припечатывал будь здоров. Как и стоило ждать, пересуды через стол от них становились всё горячее и громче, покуда не прозвучало отчётливое: — Много ли чести воеводе увечного чужака кормить? Да и к чему ему меч, коль держать нечем? — Что ты там понимаешь, убогий? — ответили с другого конца стола. — Может, тот воин другим могуч? — Привязать меч к сучку — махать можно будет. — И много так намахаешь? Твоим уж точно и мух со слепнями не отогнать, молокосос. Стыдные речи ведёшь, пустоголовый, — выбранил седой воин, что сидел за соседним столом, говорливого юнака с тёмным пером в пепельных волосах. Беседу вели они все на понятном Сэхунну наречии, что было в ходу при торговле у Рюгена и в землях к югу. Гинтас вот мало что понимал, и ему сосед переводил на ухо. — А ты никак, Двурукий, сам проверял? — не уступал юнак с пером и косился на Сэхунна сердито. — Что вообще говорить, коль чужаков привечать стали хлебом-солью? Стрелами и мечами уж куда вернее было б. — А ты теперь тут воевода? — отодвинув блюдо здоровой рукой, спросил Сэхунн негромко, но чётко. — Отсюда не похож. Но если подойдёшь ближе, мне будет лучше тебя видно. За соседним столом засмеялись. Многие повернулись в сторону юнака с пером, предвкушая если и не ответ, то забаву. — Он не просто увечный, глядите, а ещё и подслеповат, — осклабился юнак. — В первый раз вижу воеводу, что за спинами чужими прячется. Тут любой уж глазам своим не поверит, — отбрил Сэхунн загодя заготовленными словами — на то и рассчитывал, что юнак заглотит наживку, уж больно жирная она была. Воин поопытнее игру Сэхунна раскусил бы и не попался в ловушку, а горячая голова шёл напролом молодым бычком. Сэхунн поёжился и невольно метнул взгляд влево — воевода Кай смотрел на него, после медленно голову повернул и жестом подозвал одного из детских. Дальше Сэхунн уже понаблюдать не смог, потому что юнак с пером грянул кулаком о толстые столовые доски и порывисто вскочил с лавки. Стоял и глядел на Сэхунна с яростью. — Я не воевода, чужак. И за спины не прячусь. Но какой с тебя толк, если ты в деснице и иголку не удержишь? Я не пойму. Растолкуй уж мне, дурню, будь ласков. Сэхунн поднёс к губам деревянный кубок с водой, неспешно отхлебнул, покуда торопливо складывал слова в голове. Утеревшись рукавом, он отставил кубок, облизнул от волнения губы — не знал, как прозвучит всё, что про себя он приготовил. Отступать же было некуда. — Узоров чуднее, чем мёдом уста омытые*, Складывать Одноглазый Отец* меня не научил. Но разум он дал мне глупцам в назидание верно, Да чтоб вздорных сорок я при встрече тотчас вразумил. Соседний стол весь взорвало хохотом — убелённые сединами закалённые воины грудью ложились на гладкие доски, хлопали загрубелыми ладонями, опрокидывая кубки. Вслед за этим и за другими столами разлился смех, когда там пересказали, что Сэхунн ответил юнаку. Как видно, с сорочьим пером Сэхунн угадал верно, как и со вздорным нравом сорвиголовы. Сэхунна тронули робко за плечо. Он отвёл взгляд от побелевшего от ярости юнака и уставился удивлённо на детского — того самого, с которым не так давно говорил воевода Кай. Детский держал перед собой в руках свёрток. Держал с почтением. Из свёртка виднелась часть рукояти меча, что Сэхунну достался от раганы. — А меч тебе к чему? Вместо костыля? — Проигрывать ой как юнак не любил или не умел. — Или он у тебя забавы ради? Деревянный, верно? Сэхунн показал левую ладонь с мозолями от правила. — Не только меч оружием воину, и никто не скажет, что отец зря меня кормит. А за что кормят тебя? — Сэхунн взялся за рукоять левой рукой и потянул осторожно меч из свёртка. И под сводом тотчас пропали все звуки, утопнув в вязкой тишине. В отблесках лучин и огней ярко блестел золотой круг с волчьей головой и смарагдами. Сэхунн застыл на месте; он всего лишь хотел показать, что меч настоящий, боевой. Но все вокруг смотрели на меч с потрясением, только отцовы хирдманы да сам Лейф хёвдинг озирались в растерянности. Хотя нет. Воевода Кай безмятежно восседал на тяжёлом стуле с высокой спинкой и рассматривал что-то в кубке, будто нашёл там диво дивное. Сэхунн не поручился бы головой, но поблазнилось ему, что воевода Кай прятал улыбку в уголках рта. После воевода твёрдо отставил кубок, поднялся и прихватил накидку волчьего меха. — Сорока, ты ещё не стал воином. Рано тебе с воинами в мудрости состязаться. Вот станешь, тогда и попробуешь. Гинтас. — И воевода Кай ушёл с Гинтасом на хвосте, ступая легко и бесшумно, и словно теряясь в тенях. Сэхунн сидел ни жив ни мёртв, прижимая к себе дивный меч. Взгляды со всех сторон казались сущей безделицей рядом с тем вниманием, что перепало ему от воеводы Кая. Вот уж кому связных слов Сэхунн и с ножом у горла выдать бы не смог. Стыд признаться, но у Сэхунна колени под столом тряслись. Сэхунн насилу пережил путь до отведённой ему клети, но только меч и успел положить на лавку, как шкуру у входа откинул Гинтас и жестом поманил Сэхунна за собой. — Вода. — Гинтасу пришлось повторить несколько раз слово, чтобы Сэхунн опознал его и уразумел, что зовут то ли помыться, то ли на снекку. Время уж было позднее, потому снекка вряд ли, а вот помыться... Гинтас уверенно вёл по узким проходам, иногда заботливо подправлял лучины, покуда не вывел Сэхунна к малому двору. Они прошли по речному песку мимо бревна, поднялись по деревянным ступеням узкого крылечка и заглянули в пристройку у крепостной стены. Гинтас потопал в передней, легонько пихнул Сэхунна в спину, мотнул головой в сторону полога из шкур и умчался обратно в малый двор. Сэхунн остался один: стоял дурень дурнем и пялился на тяжёлые шкуры. Делать было нечего, пришлось придвинуться и поднять полог. По ту сторону разливался свет от толстых восковых столбиков. Пахло лесом: свежей хвоей, дубовой горечью, брусникой и сладким вереском. Сэхунн дважды моргнул, потому что глазам не поверил, увидев воеводу Кая — тот возился с ремнями на одёже. Вскинул голову, скупо усмехнулся уголками рта. — Поможешь? Наверное, Сэхунн подплывал к воеводе Каю по воздуху, ибо сомневался, что ноги всё ещё при нём. Отчего-то казалось, что ноги остались на пороге — отдельно от Сэхунна. Пальцы на левой руке корявыми топырками топырились во все стороны и никак не желали делать то, что делать было надобно. С горем пополам Сэхунн управился с особенно вредным ремешком, а потом вдох застрял у него в горле — дублёная кожа, укреплённая металлом, поползла с широких плеч. Сэхунн и допредь видел воинов и погодков в банях, да и купались не раз всей кучей в чём мать родила, но ни разу до этого он так бесстыдно не пялился на мужей. Никогда. Сэхунн и рад был бы глаза себе отнять, лишь бы не пялиться, но куда уж там... Бывало, студёными зимами в поздние вечера, когда мать при свете лучины доканчивала рукоделие, маленький Сэхунн кутался в старую и местами плешивую медвежью шкуру да глядел в узкий проём меж стеной и пологом. Там, в общем зале, по ту сторону полога, временами гулял злой ветер. Но Сэхунн смотрел на отважный язычок пламени, что пригибался, крутился, а после вытягивался упрямо — танцевал. И думал маленький Сэхунн, что нет ничего красивее этого смелого и несгибаемого язычка пламени. Вроде весь такой безобидный, крошечный супротив стылого ветра, а дай ему неосторожно клок ткани, соломину, ветку — и пожар ничто не остановит, даже ветер будет бессилен — не задуть. Вот сейчас Сэхунн видел то, что напоминало ему об отважном язычке пламени, непрерывно плясавшем на ветру. Стремительную силу и гибкость. Воевода Кай походил на клинок нового меча Сэхунна. Да и ладно бы. Плохо, что у Сэхунна дыхание перехватывало, и он не понимал — почему? Под кожей медового оттенка проступали гибкие мышцы, покуда воевода Кай снимал кожаный доспех и поддоспешную рубаху без рукавов. На широкие плечи и гладкую грудь спадали кончики чёрных косиц. — Раздевайся. Вода остынет. Сэхунн сглотнул и постарался незаметно ударить себя левым кулаком в грудь, чтобы вспомнить, как вообще дышать. Пальцы казались чужими, покуда он выпутывался из одёжи и всячески отводил глаза от воеводы Кая. Странное творилось с ним, и Сэхунн уж грешил на проклятую рагану, но только воеводы Кая в доме раганы не было — не привабить. Да и Сэхунн не белый лебедь-девица, чтоб на мужей заглядываться, только чуял он себя именно так, словно бы заглядывался. Сэхунн отчаянно терялся в смятении и не разумел, что это и как оно называется. Покраснел до кончиков ушей, как только опознал в мыслях явное желание коснуться ладонью медовой кожи. Лесной запах пробирался всюду и кружил голову. Плеснуло. Сэхунн вскинул голову и застыл с раскрытым ртом. Глазел на Кая, переступавшего через дубовый бортик и опускавшегося на залитую водой скамью. И Сэхунн не находил в себе сил посмотреть по сторонам и понять, что ещё в клети есть. Он как будто мог смотреть только на воеводу Кая. Лишь Кая видел — ничего больше. Дальше было и того горше. Сэхунн возился с портками и боялся, что уши у него вот-вот задымятся и сгорят. Снимать портки он не решался. Нет, ну приключалось иногда, не невидаль, но... — Тебя Сэхунном зовут, так? — Воевода Кай удобно устроился, откинулся спиной к бортику и прикрыл глаза. — Т-так, — выдохнул сипло Сэхунн. — Не мнись уже, поместимся оба. Тёплая вода после долгого пути на пользу уставшему телу. Сэхунн покосился на лицо с подчёркнуто резкими линиями в свете от свечей. Тёмные ресницы не подрагивали, и покуда Кай не смотрел, Сэхунн торопливо выпутался из портков, неуклюже переступил через бортик дубовой лохани и уселся на свободную скамью. Левой ладонью нагрёб к себе лепестков и листков, распустившихся в тёплой воде, испуганно вскинул голову и чуть со скамьи не свалился, встретив спокойный и твёрдый взгляд. Мимо воли сдвинул плотнее ноги и чуть согнулся, ссутулился. Упорно казалось, что даже сквозь ковёр лепестков и листьев и слой воды всё видно. Вообще всё. Срамота. — Я слышал, ты кормчий. И что ходил с отцом на запад. Далеко? Сэхунн потерянно смотрел на Кая и медленно растворялся в лучистом взгляде. Напряжение враз схлынуло, сменившись истомой. Захотелось покорно обмякнуть на скамье, сползти в воду по шею и так вот полежать, расправив члены. — Я ходил однажды за Эрин... Мы остров искали. Из старых легенд. — Нашли? — Нет. — Сэхунн помотал головой и понурился, нашёл взглядом собственные костистые коленки, торчавшие из воды. — Погода тогда была не на нашей стороне. Мы вышли в море поздно. Надо было раньше. — А если бы погода была за вас, ты смог бы найти тот остров? — Откуда же мне знать наверняка? — Сэхунн удивился. Что за дело вендскому воеводе из края лесов и озёр до какого-то острова на краю земли? — Но ты бы попытался? — Попытался, — поразмыслив, признал Сэхунн. — Только я не такой уж и опытный кормчий. Мне только вторую зиму правило доверяют без присмотра. — Но в пути за Эрин доверили ведь? Значит, неспроста. Скажи, ты смог бы провести крепкий корабль Морем Мрака на запад так далеко, как можно? — Я... Я не знаю, а бахвалиться не хочу. — Сэхунн продолжал недоумевать. И едва ещё раз не свалился со скамьи, потому что воевода Кай цепко сжал пальцами левое запястье, потянул к себе и заставил ладонь показать. Пальцы у воеводы Кая были горячие и чуткие. Он повёл кончиками по ладони Сэхунна, обводя и поглаживая мозоли от правила. — А если у тебя будет старая карта, не совсем точная, но карта, ты сможешь? — Воевода, я не разумею, почему ты спрашиваешь о таком меня, — признался Сэхунн, с трудом двигая непослушными губами. Левая ладонь млела под пальцами Кая, и отнимать её Сэхунну совсем не хотелось. Хотелось понежиться, утопая в касании, наполненном силой и мощью. — Я расскажу тебе. Потом. Быть может, — отрывисто ответил Кай. — Пока я предлагаю тебе вступить в мой хирд. Испытания будут через два дня. Но я могу взять тебя и без испытаний. Если хочешь. Два дня на раздумья у тебя есть. Завтра я скажу об этом твоему отцу. Сэхунн вот теперь ладонь отдёрнул. Пытливо всматривался в строгое в неверном свете лицо и игру теней на нём. Выхватывал бороздку на подбородке, округлый кончик широкого носа и волчьи глаза в обрамлении густых ресниц. — Это твоё условие? — Условие? — Отец пришёл сюда просить о службе или проходе по реке в Миклагард. Значит, ты позволишь остаться или пройти, если я пойду в твой хирд кормчим? — Нет. Это не условие. — Кай вновь откинулся спиной к бортику и слабо улыбнулся. — Это просьба. Мне нужен кормчий, который знает море на западе. Быть может, мне понадобится корабль. Но это то, что нужно мне. А земли эти принадлежат не мне, а тем, кто живёт на них. И решать, будет ли твоему отцу служба или волок в Милиниск, Роге. Люди, что живут тут, признают её власть над собой. — А она придёт ещё не сейчас, — тихо договорил Сэхунн. — То верно. — А если отец даст тебе корабль и кормчего до того, как прибудет Рога... — осторожно начал Сэхунн. — Тогда решать с Рогой всё буду уже я. Но только если ты пойдёшь в мой хирд. — Кай смотрел жёстко и прямо, ощутимо давил взглядом на плечи Сэхунна. — Почему? — выдохнул беспомощно Сэхунн. — Ты должен пройти посвящение. Так надо. Но ты должен пройти его своей волей. — Под внезапный всплеск Кай стремительно придвинулся к Сэхунну. В один миг оказался так близко, что Сэхунн учуял горячее дыхание на собственных пересохших губах и зачарованно уставился в мерцающую тьму глаз, где ему почудились зеленоватые всполохи. — На деле мне это неважно. Будь моя воля, я и так тебя забрал бы. Ты мой небесный дар. Ты уже мой и был моим всегда. Я шёл с другого края земли, долгие годы шёл, рождался и умирал, чтобы идти снова и найти тебя. Поэтому я не смогу тебя отпустить. Даже если ты не захочешь, пусть уже и выбрал, я не отпущу тебя. Не смогу. Кай кончиками пальцев коснулся губ окаменевшего на скамье Сэхунна. От нежного прикосновения у Сэхунна в груди всё оборвалось, упало вниз, заколотилось и затрепыхалось в пятках. Он и хотел отпрянуть, но не мог. Силы враз оставили его как будто. Кай по-прежнему касался кончиками пальцев его губ, после придвинулся чуть и прижался к своим же пальцам губами тоже. — У тебя есть то, без чего мне никак. Я не знаю, нужен ли тебе, но знаю, что ты нужен мне. Закрой глаза теперь. Закрой. Сэхунн не посмел перечить и медленно сомкнул веки, затаив дыхание. Губы пекло жаром, что шёл от сильных пальцев. Сэхунн сделал хриплый вдох, едва пальцами Кай повёл ниже, крепко сжал подбородок, а затем... Сэхунн даже не догадывался, что губы могли плавиться от жара, как воск, и что это слаще всего, что он когда-нибудь пробовал. Он не подозревал прежде, что можно дышать кем-то, словно пить каждый вдох с чужих губ, и что от этого твердь раскачивается и истончается, превращается в морок, а в животе становится так пусто и легко, и хочется парить облаком высоко-высоко в небе. Сэхунн был как одурманенный, покуда не осознал острые зубы на собственной шее и глухой рокот. После вздрогнул, едва уразумел, что Кай рычит. По-звериному рычит. Сэхунн обмер весь, сжался в комок, но Кай не сжал челюсти и не прокусил тонкую кожу. Кай отодвинулся и сделал это так, словно ломал себя без пощады. Скользнул больным взглядом по сэхунновой шее и шумно вздохнул. — Не бойся. Я волоску не позволю упасть с твоей головы, — устало обронил Кай и отвернулся. Сэхунн сидел ни жив ни мёртв, трогал левой рукой шею и пытался успокоить пошатнувшийся свет. Он не мог поверить, что воевода Кай его... его... поцеловал? И потом... чуть не загрыз? И ещё... Плеснула вода. В колеблющемся свете яркие блики заплясали по медовой коже. — Спать можешь здесь, — сухо сказал между делом Кай, набрасывая на плечи полотняную накидку. — Тебя никто не потревожит. Наверное, слишком много для тебя за раз. Ладно. Отдохни. Потом мы поговорим ещё. Кая Сэхунн потерял в тенях. Когда же вода заметно остыла, Сэхунн помылся, ополоснулся, черпая ковшом чистую воду из ведёрка, завернулся в кусок неподрубленного полотна и приткнулся в углу на ворохе шкур. Долго вертелся и так, и сяк, пытался устроить правую руку и прогнать думы. Слова воеводы Кая не желали доходить до разума Сэхунна. Он ровным счётом ничегошеньки не понимал. А после Сэхунну снился бегущий за солнцем на закат чёрный волк. Крупный и сильный зверь мощно отталкивался лапами, мчался по самой кромке, где земля и небо сходились вечной войной и не могли взять верх друг над другом. Пушистый хвостище стелился по ветру. Волк прижимал уши, сверкал зеленью глаз и нёсся ещё быстрее, чем за миг до того. Словно боялся опоздать. Чёрная стрела на розово-молочном небосклоне в вечной погоне за небесным светилом. И вдруг после — застывший гордый абрис в спелом круге луны. — Ты сможешь, — беззвучным шёпотом уговаривал Сэхунн волка. — Ты непременно поспеешь. Никому тебя не догнать. Волка сменили тьма и два горящих во тьме смарагда. Сэхунн тянулся к ним руками, но достать не мог. Это что-то значило, что-то важное, но у Сэхунна не выходило вспомнить, что же именно. На заре Сэхунн осоловело моргал, озирался и вспоминал, как попал в светлую клеть, где дурманяще пахло лесом, и откуда на резном столике у вороха шкур взялся ковшик со сладким ягодным напитком. Осушив ковшик, Сэхунн чесал затылок и вспоминал, что смарагдами скрепляли договоры и дарили их ближникам. Верили, что смарагды очищают помыслы, делают дух твёрдым и укрепляют верность и преданность. Верность и преданность... _______________ * Лагодник — бездельник. * ...мёдом уста омытые — мёд поэзии Брагги. Считалось, что на уста скальдов попал мёд Брагги, который дал им красноречие и умение слагать стихи. * Одноглазый Отец — Один. За мудрость футарка расплатился глазом.