Стары Ольса - Закляцце
В заводи они стояли второй день, и второй день Лежебока спускал с Сэхунна шкуру, гоняя его по песчаному бережку деревянным мечом. Ратную науку Сэхунн знал, иначе какой бы был из него хирдман? Но премудрость премудростью, а левая рука решала по-своему, да и примотанная к груди правая мешала правильно падать, откатываться, поворачиваться. Сэхунн делал всё верно, но забывал, что нынче с правого бока гол. Напоминала боль об этом — пекучая и злая. Рука уже привыкла укрываться на груди, а стоило шевельнуть резко плечом — и нате. Лежебока досадливо головой покачал и велел о руке забыть. Не помогло. Тогда Лежебока примотал правую руку так плотно, чтобы она немного ныла всё время. Ноющая рука забыть о себе и впрямь не давала. Стиснув зубы, Сэхунн поднимал деревяшку и отбивал удары, сыпавшиеся со всех сторон. Плечо и предплечье сводило и дёргало, а Сэхунн терпел и старался правый бок лишний раз не подставлять. Дело пошло жарче, пока очередной удар не выбил деревянный меч из левой руки. Десницей Сэхунн управился бы, но десницы у него не было. — Мясо расти, — хмуро наказал Лежебока. — Возьми меч для первых уроков и выполняй всё заново с ним. Тяжело будет, но отдыху себе не давай, пока свет перед глазами налево не вывернется. А как вывернется, станет легче. И попроси Олафа руны заговорить для раны. Или заговори сам. Только своей кровью не пои. Нельзя тебе своей. Отцовской лучше будет. Одна рука — это не горе. Но правая у тебя всё равно есть. Меч ею держать не сможешь, но хоть слабая подмога будет левой — уже хорошо. Сэхунн поплёлся нога за ногу за мечом для уроков, что давали желторотым новичкам. Такие мечи тоже делали деревянными, но вставляли внутрь железный прут или заливали железом выдолбёнку у кузнеца. А ещё мечи для первых уроков делали большими, неудобными и тяжеленными, как сто собак. Нарочно. Сэхунн в дренгах когда ходил, так их поначалу наставники и мучили. Задавали урок, всучивали чудовищные деревянные оглобли и зорко следили, чтоб никто не отлынивал. После зимы, полной таких вот мук, дренги враз мясом на костях обросли. Лежебока ещё насмехался, дескать, теперь видно, где плечи, а где голова у отроков. Достав оглоблю для уроков, Сэхунн пыхтел на берегу один, сражаясь с этим деревянным чудищем, что норовило выскользнуть из пальцев, а то и вовсе их переломать своим весом. Боевой дух мало-помалу угасал, но Сэхунн сдавался ненадолго. Что ж, может и не быть ему могучим воином с одной-то рукой, но мужчина должен уметь постоять за себя и свою правду, а ещё себя и прокормить. Боги мудрые — им виднее, кому и какие испытания отсыпать. И коль уж Сэхунн остался с одной здоровой рукой, негоже скорбеть и голову клонить безвольно. Скользкая от пота рукоять вывернулась из ладони на замахе. Меч шлёпнулся в воду, и Сэхунн поглядел на него с ненавистью. Нет уж, или Сэхунн уломает меч, или меч уломает Сэхунна. У воды он наклонился, цапнул за мокрую рукоять и выпрямился. Напротив — на обрыве — грел бок на солнышке волчара, ещё и вывалил розовый язык. Казалось, волк смеялся над потугами Сэхунна во всю зубастую пасть. Следил прищуренными мерцающими глазами, валялся себе на травке и показывал язык, бесстыдник. Поозиравшись по сторонам, Сэхунн замахнулся на волка мечом, что стал ещё тяжелее после купания. Волк и ухом не повёл, дескать, ага, дотянись и попади, попробуй. После нахалюга и вовсе лапу задрал. Вылизывался себе, как будто людей рядом и не стояло. Срамота. У Сэхунна руки опустились. Сел прямо на песок, бросив меч рядом, и уставился на волка сердито. Вот вздумай волк напасть, и ведь Сэхунн не отобьётся один. Такой крупный и сильный зверь как пить дать загрызёт его в один миг. Но волк не нападал. Снова развалился на травке, голову на передних лапах примостил и уставился на Сэхунна в ответ. — Что тебе надобно, а? — с обидой тихо спросил Сэхунн, будто волк мог уразуметь слова. А может, и уразумел, ибо ловким движением взнялся на все четыре, сиганул без разбега с обрыва и мягко соскочил на песок, не замочив ни лап, ни шерсти. Степенно двинулся к Сэхунну и презрительно фыркнул, едва Сэхунн повёл рукой к брошенному мечу. Страшно не было ни капельки. Под лукавым прищуром зелёных глаз Сэхунн убрал руку подальше от мокрой деревянной рукояти и притих. Волк с ленцой подошёл, шумно принюхался, покосился на сапоги Сэхунна — те самые, помеченные мохнатым паскудой недавно, и нахально улёгся на песке рядом. Ещё и пристроил голову у Сэхунна на правом бедре. Слегка уши прижимал и косил глазом сторожко. Мол, теперь-то что делать станешь, недотёпа? Сэхунн велел сердцу в груди не колотиться заполошно, приподнял левую руку и медленно поднёс к волчьей морде, дал попробовать запах, показал, что в ладони пусто, а после — аж дыхание перехватило от собственной дурости — тронул меж ушами. Пальцы утонули в меху, а ладони было пушисто-пушисто, тепло. И Сэхунн почесал за ухом сначала, потом под горлом. Принялся пальцами расчёсывать роскошный — шуба вышла бы на зависть! — мех, щупать мягонький густющий подшёрсток. Волк сел, разрешил поворошить мех на груди и горле, огладить уши пушистые, потом холодным влажным носом посунулся Сэхунну в щёку и уложил голову между плечом и шеей, шумно вздохнул. Ни жив ни мёртв Сэхунн робко гладил волка ладонью, а по шее и плечу правому разливался жар. Горячо-горячо было, даже кровь по жилам скорее побежала. Но всё изникло в один миг: волк отскочил стрелой и в мгновение ока растаял в густой зелени, сбрызнутой желтизной. — Ты чего это расселся, лентяй? — загудел за спиной у Сэхунна наставник. — Или дело делай, или на палубу не суйся. Сэхунн поднялся, ухватил меч и обернулся. Лежебока волка точно не видел, а на песке рыхлом следов волчьих и сам Сэхунн не приметил. Если следы и были, то из-за сыпучего песка и не понять, что волчьи. Мало ли кто тут похаживал... — Помылся бы хоть. Псиной смердишь, — наморщил нос Лежебока, когда ближе подошёл. И не соврал. Сэхунн сам почуял, как принюхался. Но муки Сэхунна с мечом в тот день таки закончились — дозорные высмотрели конников на востоке. Ехали двое под белым стягом с красной волчьей головой, оружные и в броне. Они не таились особо, но и не боялись. Полосатые мохнатые лошадки лениво рысили по траве, а в тенях от деревьев оживали и бежали шустрее, на солнце снова ленились и нехотя переставляли укрытые густой шерстью крепкие ноги с крупными копытами. — Даже кони у них на волков больше похожи, — негромко прогудел Торвальд Счетовод и не соврал: морды у коняшек и впрямь походили на волчьи, ещё и окрас такой, полосато-весёлый*... А конники подъезжали всё ближе, дозволяя себя рассмотреть как надо. Стяг держал крупный воин в годах, с виду мало чем отличный от северян. Встреть Сэхунн такого неподалёку от Сэхэйма, решил бы, что кормится в хирде у соседа. Воин даже бороду в косицы заплетал так же, как делали дома. Второй вот был куда моложе, держал в руках лук и вертелся в седле, будто его пчёлы со всех сторон жалили. Пепельные волосы заплели в бесчисленное множество косичек, а на бороде и над верхней губой только пушок пробивался, обещавший через пару зим стать роскошной бородой и усами. Сэхунн весь обзавидовался — у него борода росла жиденькая, куцая. Меньше мороки было выщипать три волосины да не позориться. В мать пошёл, которую привезли из чужих земель, а после освободили. Хотя мать Сэхунна сама выкупила себя — вышивать и делать украшения была мастерица, каких мало. Меньше чем за две зимы она собрала столько марок серебра, сколько за неё уплатили. Отказать ей не могли по закону, да и не рвались: она на хэйдульвову Волчицу походила, тёмная да маленькая. Когда носила Сэхунна в чреве, болтали старухи, что и сама помрёт, и дитя загубит, ан нет. Лейф хёвдинг мать Сэхунна не помнил, но Сэхунн ему на то не пенял. Мало ли в какой усадьбе на ночлег путники просятся да пируют, а зимами иной раз и вовсе по дворам кочуют. Силой никто никого не потащил бы, значит, мать сама пошла. Да и умная она у Сэхунна была. Знала, что мужней жене или с дитём легче будет. Замуж её не звали, зато дитё родить никто не возбранял. А ещё стащила она у Лейфа костяной браслет, что после Сэхунн и получил с наказом отыскать Лейфа Поединщика. Над Сэхунном тогда всем домом смеялись, когда он пришёл в Сэхэйм, замёрзший и голодный, а он отдал Лейфу браслет и сказал, чтоб Лейф ввёл его в род как сына. Лейф тогда долго молчал, со двора не гнал, присматривался, а потом в род ввёл-таки, признал свою кровь. — Пойдём... — Лейф слегка подтолкнул Сэхунна, спугнув думы о минувшем. Гости как раз лошадей в теньке привязывали, потом неспешно спускались к берегу, где у мостков столпились остатки рода Лейфа Поединщика. — Меня тут Турином Старым кличут, — гулко пробасил матёрый воин, сжимавший в заскорузлой ладони древко стяга. Говорил он чисто и без особого труда, словно всю жизнь с халейгами болтал по-свойски. — А вы кто будете? И каким ветром вас сюда принесло? — Из Халогалана идём, — выступив вперёд и обозначив, кто тут всему голова, сказал Лейф. — Слышали много о Рагнхильд дроттнинг, хотим или на службу попроситься, или пройти в греки, коль дозволит. С миром идём — тут весь род. — И Лейф мрачно добавил: — Что осталось. — По нужде, значит? — быстро сложил всё про себя Турин. — Чужая жадность любит козни строить. По нужде, — не стал отпираться Лейф. Сказать правду всегда лучше, чем солгать, особенно когда земли и люди неведанные, ибо после ложь может так обернуться, что и света белого не взвидишь. — Тогда добре, — кивнул Турин. — Отбери себе десяток, с кем в путь веселей. Как рассветёт, поведу тебя в Цвик к воеводе, с ним и говорить будешь. Коней я тебе дам. Лодья твоя пусть пока с твоими родичами тут будет. Эта земля под защитой, приглядят и в обиду не дадут. А там... как с воеводой уговоритесь. Или останетесь, или вернётесь туда, откуда пришли. Пепельноволосый, издёрганный незримыми пчёлами, выслушал короткое наставление от Турина, вмиг промчался к лошадкам, вскочил в седло и унёсся обратно на восток. Правда, коню теперь лениться не дал: стукнул пятками по бокам — и конь резво поскакал, только хвост светлый по ветру застелился. Отец первым выбрал Бранда, на Лежебоку указал да на Сэхунна. И ещё семерых взял из тех, кто больше десяти зим с ним ходил в походы. Велел всем отдохнуть и к утру готовиться в путь. — А как ловушка? — спрашивали те, кто оставался стеречь корабль. — Зачем? Мы и так на их земле, а воинов у них всяко поболе. Или ты, Свистун, ждёшь, что их воевода будет за нами бегать, как вон кот наш за стрекозой? У него, верно, и без нас дел хватает, вот и зовут, чтоб на нас поглядеть да решить, как с нами быть. Корабельный кот и впрямь весь день носился за стрекозкой так, что к закату вусмерть умаялся и валялся белой тряпкой на носу. Лежебока только глаза закатывал и приговаривал, что котяра жирок растряс хоть, а то бабы откормили себе котика, теперь поперёк себя шире, уж и не вспомнишь, как этот кот с рыжим пятном на спинке грозно мяучил, вцепившись когтями в мачту, когда корабль саксов догоняли в неспокойном море. — Ничего, зато хоть сейчас котика за борт — не потонет, — веселился Бранд. — Чем тучнее, тем плавучее. Настоящий морской кот. — Тебя бы самого за борт, жердина. Жрать в три глотки горазд, а мяса на костях как не было, так и нет, — напустилась на Бранда жена Торвальда Счетовода, подобрала умаявшегося котика и унесла от греха. Сэхунн тихо собрал котомку с двумя чистыми рубахами, портами на смену и красивым синим плащом, что отец ему привёз из похода — первый подарок. Лучшие сапоги Сэхунна пахли волком, но делать было нечего, пришлось брать их. Меч Сэхунн тоже взял, как и добрый охотничий нож, а вот лук оставил — какой из него, однорукого, стрелок теперь? Собранную котомку Сэхунн спрятал под сиденьем на корме, взял плотный плащ из кожи, что носил в море, да сошёл на берег. Ночевал он на том самом обрыве, где давеча грел бок на солнышке волк. Плащ на траве расстелил, улёгся на одну половину, а второй укрылся. Напитанная воском кожа хорошо защищала от влаги и стылого ветра, хотя на Вене было куда как теплее, чем было бы дома. Дома в эти дни наверняка ветер бузил и шалил, рвал холодными зубами плащи да куртки с рыбаков, иногда и лодки мог перевернуть. А скоро и снег ещё. Но на Вене снега будто вовсе не ждали. Ну или ждали, но нескоро. Сэхунн чуть не стал заикой, потому что плащ вдруг поехал в сторону. Потом под боком глухо заворчали, и плащ снова сдвинулся. Сэхунн закопошился, откинул плащ и сел. Тут же под бок подлезло большое, горячее и меховое. Сэхунн и рта раскрыть не успел, а его уже пихнули лапой в грудь, свалили, а потом плюхнулись жилистым телом на бок, лапы на груди положили и едва слышно рыкнули. Спи, мол, недотёпа. — И что, стеречь меня будешь? — пробормотал Сэхунн, выпростал левую руку и на ощупь поискал волчьи уши. В ладонь лизнули, уткнулись мокрым носом. Тогда Сэхунн уши и нашарил, погладил по густому меху. Вестимо, горячий волк был лучше всякого плаща, так что пригревшийся Сэхунн уснул в мгновение ока.***
Снилась ему лощина, укрытая густым туманом. Он шёл, оскальзываясь на кочках, под ногами хлюпало, а где-то далеко впереди тягуче стелился по низкому небу волчий вой. В яви Сэхунн никогда бы с такой дуростью не пёр напролом туда, где выли, но во сне дурить было можно. Вот Сэхунн и дурил. Топал сонным медведем по болотцу, приминал кочки, тихо ругался себе под нос и ждал, когда же завоют ближе. Ближе не выли, зато Сэхунн добротно окунулся в трясину. Стылая жижа лезла за ворот, липла к телу и цепко держала добычу, затягивала, душила... Сэхунн уж решил, что во сне помер, но удушье и мрак внезапно сменились еланью*. Что там делал древний дуб с голыми и изломанными ветвями, Сэхунн знать не знал, но у дуба на цепи сидел волк и выл на луну, что пряталась в тумане. Волк тощий, облезлый, одни кости. Мех свалялся на брюхе и боках. Такой грязный, что и окрас не разобрать. А вот голова у волка была чистой костью. Череп, выбеленный временем. В тёмных провалах глазниц тлела тусклая зелень. У Сэхунна на глазах толстенная цепь ожила. Проржавелые звенья шевельнулись, напряглись. Волка потащило к дубу, притянуло правым боком. Дубовая кора заскрипела душераздирающе, поддалась под незримым напором и чудовищной пастью ухватила волчий бок. Волк с глухим рычанием бился в жутковатом дубовом капкане, рвался прочь. Тёмная кора блестела от горячей крови, что ручейками стекала к могучим корням. Волк упирался лапами, рыхлил землю, царапал когтями корни, но таки слабел понемногу. Рычание мало-помалу срывалось, глохло. Волк едва слышно заскулил, поник. Ослабевшие лапы вытянулись. Истерзанный зверь даже упасть на землю не мог — дуб крепко держал деревянной пастью за рёбра. Сэхунн испуганно огляделся — мерещилось ему, будто туман густеет, сжимается кольцом вокруг дуба. И за этим кольцом жило леденящее дыхание. Сэхунн был не робкого десятка, но и у него холод каплями незримыми стекал по спине вдоль позвоночника, а в груди всё замирало от непонятного страха. Волей-неволей Сэхунн пятился к дубу, стараясь ускользнуть от стылого дыхания, живущего в тумане. Поозиравшись по сторонам и ничего толком не углядев, Сэхунн повернулся к волку. Видел едва заметный пар, что шёл от вытекающей из ран крови. Тепло манило. Сэхунн не знал, что делать, просто верил, что это сон. Ёжился, когда волк глядел на него пустыми глазницами черепа, за которыми тлела зелень. Только волка Сэхунн не боялся, пусть волк и выглядел жутко. А вот то, что клубилось в тумане, пугало до дрожи, как и могучий древний дуб, лишённый листвы. Сэхунн неуверенно шагнул вперёд, по наитию ухватил руками — обеими, надо же — поржавевшую цепь и потянул изо всех сил. Цепь и на волос не сдвинулась. Сэхунн пыхтел, упирался ногой в выступающий из земли толстый корень, тянул — и хоть бы что. Волк обречённо вздохнул — тяжко, словно человек. — Потерпи, волчик, ладно? — тихонько попросил Сэхунн и беспомощно огляделся. Под ногами различил толстую ветку, поднял и попытался просунуть её между цепью и стволом. Мучился, пока ветка щепками не разлетелась. Потом Сэхунн нашёл камень, обеими руками поднял и ударил по цепи. Бил и бил одержимо. Порой из-под камня искры летели при ударах. Сэхунн взмок весь, но продолжал колотить камнем по цепи, а цепь не поддавалась. Шмыгнув носом, Сэхунн выронил камень из разбитых в кровь рук, кинулся к волку и обхватил обеими руками. — Да пусти ты, пень... не отдам! Сэхунн держал волка, тянул к себе, пытался окровавленными ладонями отпихнуть зубья из коры и древесины. Дивно, но дерево трещало там, куда попадала кровь Сэхунна. Кора темнела, трескалась и осыпалась трухой. Сэхунн левой рукой провёл по волчьему черепу, подставил ладонь под клыки, распорол об острые зубы и прижал к могучему стволу. Тотчас у Сэхунна уши заложило от утробного стона и внезапного треска, с которым многовековой ствол раскололся. Трещина пробежала прямиком от окровавленной ладони Сэхунна, разрослась на глазах, а сам Сэхунн с волком отвалились от дуба и растянулись на земле. Оглушённый и ничего не разумеющий Сэхунн шлёпнул ладонью по толстенной цепи, щедро измазывая её кровью. Ржа посыпалась, изгрызая металл, истончая, обращая в пыль. Сэхунн кое-как поднялся на ноги, ухватил волка — тяжеленного и неподвижного — и, пошатываясь, побрёл прочь от расколотого дуба. Туман сгустился так, что Сэхунн шёл как в молоке. Куда — одним богам ведомо. Зачем — а кто его знает. Сэхунн изо всех сил цеплялся за волка, прижимал к себе и скованно переставлял ноги. Распоротая ладонь онемела, в ушах шумело, в груди давило и жгло, ком в горле мешал сглотнуть горькую слюну, тяжесть оттягивала руки. Но Сэхунн упрямо переставлял ноги и уносил с собой волка. В рассвет уносил. Ведь когда-нибудь рассвет же должен был случиться — пусть и в таком страшном сне, но должен ведь?***
Проснулся Сэхунн от того, что ему тёплым и влажным языком вылизывали щёку. Он приоткрыл глаза и сразу прищурился — на востоке показалось краем солнце, ударило яркими лучиками прямо в лицо, окатило щекотным жаром. Волк сидел рядом на траве и выжидающе смотрел на Сэхунна, склонив голову вправо. Шумно облизнулся, сверкнув на миг розовым кончиком языка. Странный волк. И вообще Сэхунну уже всё вокруг казалось странным. Видать, верно говорили люди, что земли вендов зачарованные. Сэхунн неловко сел, поёжился и сунул левую ладонь меж колен. Отогревал, потому что на кончиках пальцев всё ещё чуялась стылость тумана из сна. Волк будто уразумел всё лишь по одному движению Сэхунна: поднялся, подошёл вплотную и привалился жарким пушистым боком — делился теплом. — На посланника Одина ты не слишком похож, мохнатый, — пробормотал Сэхунн, но запустил пальцы в густой мех. — Да и не верят тут в Одина. И чего ты ко мне прибился? Волк чуточку отодвинулся, скосил глаза на Сэхунна, потом осторожно лизнул повисшую в воздухе ладонь. Нагладив волка вволю, Сэхунн решил заняться полезным делом, покуда все ещё спали. Он пошуровал в орешнике, срезал подходящий прут — толстенький и короткий, уселся на траве и зажал прут коленями. Ножом старательно срезал кору и стёсывал щепки. Получалось не без труда — одной рукой хоть как неловко, но таки плоская узкая деревяшка с ладонь длиной у Сэхунна вышла. Волк всё так же сидел рядом и с живым любопытством наблюдал за сэхунновыми муками. Склонил голову влево, когда Сэхунн принялся намечать на полоске из орешника очертания волшебных рун. — Кано. То пламени руна, что исцелит и вид первозданный всему возвратит, — тихо-тихо сказал Сэхунн, вырезая неверной левой рукой целебную руну. — Но берегись, ведь платить надобно болью, стыдом, кровью и заклятьем за жар Муспельхэйма*... Руна Эваз, лучшего из коней, восьминогого, чтобы сдвинулось дело скорей... Целебная Инг для равновесия духа и жизненных сил... Иса льдом болезнь остановит, коль умела скальда рука, но она даст лишь передышку — надобно плотно сомкнуть уста... — Сэхунн корпел над ледяной руной и впрямь с плотно сжатыми губами, чтобы сила руны втуне не пропала. — Прошлого нет, а грядущее родиться ещё не успело, но целебная Перт может удачу послать, коль кости бросить решусь... Сэхунн оглядел знаки силы, которыми стали руны на узкой деревяшке под его ножом. Осталось сложить гальдар — заклинание. Хотя Сэхунн и не был обучен искусству заклятия рун по всем правилам, считалось, что с рунами он ладит неплохо, а благословение Эгира ему в помощь. Крепко зажмурившись, Сэхунн выдохнул, сразу сделал долгий вдох и накрыл вырезанные руны ладонью, зажав нож меж указательным и средним пальцами. — Пламя и Слейпнир*, жизнь и мосты, Брошены кости — на пир поспеши. Милости Норн* не жду, но молю, И в мире срединном слово скреплю. Сэхунн сказал всё скороговоркой, поспешно перевернул заклятую дощечку и размашисто начертил Науд — руну Норн и судьбы — и Соулу — руну солнца, чтобы скрепить заклятие наверняка и напитать силой волшбы. Шутить с таким не стоило — в неопытных руках Науд могла обернуться проклятием Норн, а Соулу — превратиться в кровавую Зигель. Вестимо, никто Сэхунна не обучал, потому для этих мощных рун он был слаб, чего уж греха таить, но ничего лучшего на ум ему не пришло. Да и лазейка оставалась — без кормления кровью никакое заклятие не работало в полную силу. Сэхунн надеялся, что воинской удачи отца хватит, дабы совладать с коварными Перт, Науд и Соулу. А ещё требовалось откупиться от Кано и Исы серебром, золотом или камнем драгоценным. Сэхунн достал заколку от нарядного синего плаща, с сожалением осмотрел бронзовый овал и красивый небольшой смарагд*, которым заколку украсили. Кое-как Сэхунн выковырнул смарагд кончиком ножа, осторожно подхватил, полюбовался чистой зелёной прозрачностью, после приложил к дощечке с рунами. Теперь камень нельзя было поставить обратно или продать. И отдать никому нельзя тоже. И совсем худо, если потерялся бы камень. Смарагд Сэхунн сунул в подготовленный узкий мешочек на шнурке. Туда же следовало положить и узкую дощечку из орешника с рунами, но только вымазанную кровью. Сэхунн поник, потому что идти к отцу и просить его дать крови... Всё-таки Сэхунн ведь не рунный умелец, даже не скальд, его никто не учил заклинать руны, а вдруг накличет беду на отца, и тогда что? Пальцы задело влажное и прохладное — задумавшийся Сэхунн чуть на траву не свалился. Это волк обнюхивал руку с зажатой в ней дощечкой. А потом волк попросту лизнул руны с одной стороны и с другой, заодно обслюнявив Сэхунну пальцы. Сэхунн сидел, раскрыв рот, и глупо таращился на волка и испачканную слюной дощечку. О таком способе усиления рун он точно не слыхал, но волк выглядел полностью довольным собой и нахально подставлял лобастую голову, чтобы Сэхунн его, умницу такого, погладил и почесал — сразу везде. — И что это? — Сэхунн повёл рукой с дощечкой. — Разве так можно? Руны напоить заповедано кровью, отданной своею волей — без принуждения. Придётся ещё одну делать... Сэхунн собрался закинуть испорченную дощечку в кусты, но волк в одно стремительное движение ухватил костистое запястье зубами. Не поранил, но держал крепко и твёрдо. Скосил глаза на Сэхунна, выждал, осторожно разжал челюсти, а после лапой задел мешочек, куда Сэхунн уже положил смарагд. Солнце на востоке лениво поднималось всё выше, в небе не было ни облачка, родичи дрыхли себе, а дозорные стояли дальше от берега и заводь видеть никак не могли. Сэхунн торчал на берегу с волком, который чего-то от него хотел, и сбежать от странного волка Сэхунну уж точно не удалось бы. Пришлось совать обслюнявленную дощечку с рунами в мешочек, затягивать шнурком и вешать мешочек себе на шею. Волк удовлетворённо фыркнул и привалился к Сэхунну жарким боком. — Только не бреши мне, что волчьи слюни сильнее крови, а? — грустно-грустно попросил Сэхунн. Волк презрительно рыкнул и потёрся носом о плечо Сэхунна, оставив на рубахе влажное пятно. Потом вмиг повернул голову, принюхался, а через мгновение волка и след простыл, словно и не было его. На носу корабля выпрямился во весь рост Лейф хёвдинг и сладко потянулся. Пора и собираться. Сэхунн прихватил плащ и поплёлся за приготовленной котомкой. Вместе с отцом они поплескались на мелководье, пока поднимались остальные, а на дозоре шла смена. Рабыни развели огонь в выложенном валунами круге и притащили котёл с рыбной похлёбкой. Сначала кормили тех, кто собирался в путь. Прочие могли и потерпеть немного. Сэхунн доедал остатки размоченной в похлёбке лепёшки, а на склоне у зарослей орешника появились Турин с вертлявым спутником да табун полосатых лошадок. Коней подготовили к дороге заранее, потому заминки не случилось. Ну если только Сэхунна не считать, который с одной рукой не особенно и годился в конники. Полосатик-конь вблизи вышел вовсе не таким мелким, каким казался издали. Причудливый окрас коварно обманывал взор. Вблизи конь выходил рослым и крепким, и ноги у него выглядели мощнее, чем у северных лошадок, а из-за густой шерстяной бахромы блазнились толстыми. Конь насмешливо косил на Сэхунна круглым карим глазом, но стоял спокойно. — Косю, — певуче позвали у Сэхунна за спиной. Это подобрался ближе пепельноволосый молодой воин, вертлявый и гибкий, как лоза. Он ещё сказал что-то, но Сэхунн не понял. Тогда воин шагнул вплотную, погладил коня, а затем поймал Сэхунна за левую руку и положил сэхуннову ладонь на кожаную петлю слева, заставил крепко сжать пальцами, добродушно кивнул. Тогда Сэхунн додумался и ловко просунул ступню в жёсткую петлю у бока, вскинулся, цепляясь левой рукой за упряжь, и уселся на спине коня. Пепельноволосый воин одобрительно улыбнулся, легонько похлопал коня по крепкой шее и отступил. После, уже в полёте стрелы от заводи, вертлявый воин догнал Сэхунна и поехал рядом. Сначала рысили молча. Сэхунн то и дело поглядывал на то ли венда, то ли местного лива или ещё какого жемайта. Тот непрестанно вертелся и крутился в седле, успевал всюду и всё оглядеть, улыбался порой, когда ловил на себе взоры Сэхунна, а затем шутливо хлопнул Сэхунна по плечу. — Гинтас. — Он ткнул себя большим пальцем в грудь и повёл рукой к Сэхунну. Поразмыслив, Сэхунн назвал своё имя. Гинтас северного наречия не разумел, но это его не останавливало. Выразительных жестов хватало, чтобы они с Сэхунном могли друг друга сносно понимать. Так Сэхунн выяснил, что «косю» называли полосатых коней, Гинтас — аук... что-то там, а ещё «юнак», страшненькая дубина с каменными зубьями — «мачуга», где-то впереди был загадочный «знич», а ещё дальше — «цвик» и то ли «вилкас», то ли «вилктак». Сэхунн мало что понимал, но певучий говор Гинтаса ему нравился, да и ехать так было веселее. Хотя Сэхунн не уставал удивляться пышности вендского края. Обилие зелени, деревьев, красок пьянило. Иногда Сэхунн поглядывал вперёд и подмечал, что отец тоже ведёт беседу с Турином, но с Турином таки было проще — он говорил понятно. Солнце зависло высоко в пронзительно-синем небе, когда они остановились у родника. Вода била ключом — такая студёная, что зубы ломило, но вкусная. Гинтас успел затеряться в зелени и вернуться с орехами. Давил скорлупки пальцами и угощал Сэхунна душистыми спелыми ядрами. Сэхунн тоже попытался сжать пальцами орех, но левой руке недоставало силы и умения. Гинтас ободряюще похлопал его по плечу, забрал орех и принялся показывать, как надо нажимать, потом взял в левую руку — получилось тоже так себе, так что посмеялись они вместе над своими потугами. — К вечеру должны выбраться на хоженый шлях, а там будет сторожевой огонь, — сказал веско Турин. — Как раз распутье пройдём, а оттуда до огня немного. Переночуем, а после к заходу солнца и в Цвик придём. Дальше ехали уже тише — притомились. Турину и Гинтасу всё ничего, а вот хирдманы к лошадям были не так привычны, как к палубе. Сэхунн сжимал губы плотно и старался ничем не выдать, как у него ноют бёдра. Как знать, не стёр ли он там себе под портками всё в кровь? Кожу пекло на внутренних сторонах бёдер, да и задница побаливала с непривычки — так долго верхом он ещё не ездил, чтобы весь день с зари до заката. С завистью Сэхунн косился на Гинтаса, который всё так же вертелся, будто его непрестанно кусал рой невидимых пчёл. Турин всё верно сказал, и незадолго до заката они выехали к распутью. Даже без валуна видно было, что тут сходились хоженые тропы. Вот только на валуне лежал волк. Тот самый. Сэхунн даже испугался, когда в мыслях назвал волка своим. Волк и ухом не повёл при виде конного отряда — лежал и лежал себе. Зато Турин и Гинтас тотчас велели остановиться резкими жестами. Смотрели они на волка с почтением и ждали чего-то. Волк лениво поднялся, вызывающе потянулся, выгнув спину, словно хорь, мягко соскочил с валуна и встал на тропу, что убегала правее — к густеющему лесу и холмам, прочь от берега реки. Степенно переставляя лапы, волк прошёл немного по тропе, после обернулся. Турин и Гинтас обменялись взглядами и жестами велели сворачивать направо. Лейф хёвдинг умело держал лицо строгим и спокойным, ничем не выказывал удивления, но всё же тихо спросил: — Разве нам не по другой тропе надобно к огню? — То верно, — прогудел Турин. — Но тут такое дело... Рагана зовёт. А от её приглашения не отказываются. — Рагана? — Отец бросил короткий взгляд на Сэхунна и натянул повод, удерживая коня на месте. — Ведьма, — неохотно пояснил Турин и поморщился с лёгкой досадой. — Мы можем поехать, как прежде, коль желаешь, Лейф хёвдинг, но рагана не выпустит нас из леса. Пути не будет. Будем кружить как кутята малые, пока не покаемся и не исполним её волю. Без дела она бы звать не стала, а раз зовёт... видно, ей есть что тебе сказать. — Не вышло бы дурного, — с сомнением протянул Лейф и коснулся пальцами серебряного молоточка Тора, что носил на шее. — Встречи с троллихами редко бывают удачливыми. В трусости Лейфа никто не упрекнул бы — разумный человек не станет доброй волей искать встречи с ведьмой, даже если жизнь уже не мила. — Она не троллиха, — развеселился Турин. — Она... как это по-вашему... мудрая вёльва*. Гневить её не след, то правда, но зла ради зла она не творит. Так что решишь, хёвдинг? Лейф вновь глянул на Сэхунна, а затем повернул коня вслед за волком, что терпеливо ждал на тропе. Все свернули за хёвдингом, и Сэхунн — тоже. Волк бежал прытко впереди, пока не растаял в густеющем сумраке тенью бесплотной, но Сэхунн мог поклясться всеми богами разом, что волк был рядом и смотрел прямо на него — Сэхунн чуял жгучий взор кожей. __________ * Полосатые кони — дрыкганты, лесные рысаки (обитали на территории Великого Княжества Литовского — Беларусь, Западная Польша, Литва), ловко бегали и по лесам, и по болотам, очень выносливые, могли долгое время скакать без остановок. Считается, что они вымерли более 4 сотен лет назад, известны по легендам в основном. По окрасу полосатые или пятнистые, или полосато-пятнистые сразу, как тигры или рыси, более мохнатые, чем монгольские породы. И копыта у них были крупнее, чем обычно. В Европе их ещё называли скакунами тигровой масти. * Елань — лесная поляна. * Муспельхэйм — один из девяти миров, страна огненных великанов, огненное царство, которым правит огненный великан Сурт («Чёрный»). * Слейпнир — «скользящий» или «живой, проворный, шустрый», восьминогий конь Одина, порождение Локи. * Норны — три женщины, наделенные чудесным даром определять судьбы мира, людей и даже богов. * Смарагд — изумруд. * Вёльва — провидица.