Живя согласно с строгою моралью, Я никому не сделал в жизни зла. ©Н.А. Некрасов
Flashback Чимин рос единственным ребенком в церковной семье открытых миру, чутких к иноверью, благовоспитанных в порядковом догматизме, намеренно религиозных людей; вычурных закостенелостью фанатиков, дербанящих всеобщие прагматические порядки. Однако будучи подвергнутым благоговейному запалу высокоодухотворенных сестриц, маячащих по недостижимым периметрам позолоченных витиеватостью прибрежной церквушки, комнат, крадущих исконное место во вместилище прихожан, парень напрочь уяснил одномерную, кладезную истину, почившую, казалось бы, со многими убиенными святыми: молчи и будет тебе счастье. Твое, маленькое, захудалое, иссохшееся по кромкам отрези, но твое. Презренной легкостью, сопутствующей его мерзкой, набожной жизни, можно было подгружать соизмеримые в масштабах отчужденности вагонетки, снующие в квартальной дальности от места существования. Сосуществования с убожественным, убоговаримым отродьем воспитательниц, в чьем высокодуховном порицании приходилось детствовать. Бытие это грезилось мраморным столпом моралистического слада с обетованным течением собственного, а попеременно и чужого нагромаждения правил. Еженедельная морозь предутренней святости под сердечным крылом неописуемого ночного блядства. Дело шло мерно, дни коротались длинными прочуханными отсидками в пустынной молитвенной и струились оцепью открытий гнильных, душных людских пороков, дозволительных вне пределов церкви. Видимость раскаяния пришедших с грудой свечей, уподоблялась в восприятии лишь сродни отречению от грехов, натужно проговоренных вслух. Это я, но это не мои. Выглядело уже тогда до невозможного гадко. Словно всякий искренне прокаявшийся, оставляющий фактологическое нагромождение бренноты в чухлой, по сравнению со своей остальной роскошью, каморке высшего пристанища, был избранно спасен самим Господом, неизменно отпускающим все, всем - за мелкий червонный, червивый грош. Круглогодичное прощение грехов - недорого, - при повторном посещении дюжая улыбка узнавшей постояльца сестрицы и караульная скидка подстать. Чимин верит не в Бога, но в кару его. Каждое воскресенье в него вливают горькую по горлу, но сладкую на языке дрянь, кроваво-красную или темно-бордовую; и вроде отливают ее из одной и той же бочки всякий раз, огромной, как весь мир, но ощущения жидкого цвета все равно всегда разные, отличные по следующим за тем событиям. Ежеденно тасуют по лавкам: от первого прибывшего, нуждающегося в мелкой, но ощутимой поддержке тонкой в хрупкости, детской руки, до второго, третьего и четвертого, уже знакомого, обязавшегося нынче получить здесь полноценное, полноправное утешение. От многих прихожан остро и кисло пахнет смолой, некоторых пропитал насквозь же горький и пряный мазутный запах. Смрад пота человеческих тел завсегда томно обвивает плотным кольцом. Рядом с церквушкой качает снизу вверх громадная нефтяная вышка. Чимин видит ее из крохотного круглобокого и косого на правую погнутую створку окошка, что под потолком верхней чердачной комнаты, где вскарабкавшись на второй ярус хлипкой кровати, он коротает самые прекрасные за длящуюся жизнь обеденные перерывы. Бывает, зоркий глаз проглядывает тугой, громоздкий даже издали, натянутый ровно поперек земли штык, освещенный только лунно-серым светом строительных фонарей и покрытый топкой, сливовой чернотой, ночью. В те редкие, единичные на неделе разы, когда уполномоченные этого самого возвышенного сооружения, не выскабливают последние хрипы из Чиминова тельца. Шпиль на непрезентабельно выгнутой, словно растянутой нелепыми потугами, островерхой и мерцающей софитовым золотом, крыше храма любовно обрамлен узорчатой резью, а на самом кончике его, подпирая пух белесого облака, вдавливая собой ватный клочок в мутную небесную полуденную синь, мостится плоский, но узкий крест. Нефтяная вышка, однако, даже с помостков пристанища, кажется выше, настолько, что будь Чимин чуть глупее, то думал бы, что та продирает небо насквозь, упираясь во время пестрящих, переливных алым закатов, прямо в краешек мяча упругого солнца. И это обрастает взбалмошно бесстыдным символизмом уже задолго после, когда осознанность припирает к облупившимся стенкам, а не просто проклевывается, как на изначальных этапах переоценки. Все в голимом на чванство мире покупается, но откат грехов все же, стоит приличествующих сумм с баснословным количеством, бегущих вслед за единицей чинной цепочкой нулей. За оное, разумеется, полагается и мелкая, но приятная награда для порядочных покупателей. Кладезное молчание сопровождающее початки жизни, подведенной под черту еще при досрочном рождении, скупит абсолютно любые слова. Никто даже не подозревает, что Чимин к своим одиннадцати годам умеет произносить не то, что хотя бы редкое слово, а выверено строит мысли целыми предложениями, и, примыкая к бесценному одиночеству, вслух рассказывает обмылки где-то подцепленных за отшумевший день стихов. Для всех он нем еще с семи, когда в один из пустодутых на утренние события дней, под покров гнильного сумрака к двери чердака его подвел второй священник с покатой, жесткой бородкой, и легонько подтолкнув в пустующую комнатку, зашел следом. Чимин не понял толком ничего, не разобрал ни одного мизерного чувства, кроме прожегшей от низа спины волной к самому верху, продравшей даже макушку и устремившейся наточенной острой спицей под потолок, так вольно насквозь, костистой боли. Любовно гундосящее сверху, жмущееся широким - к мокрой, спаренной спине, впивающееся по бедрам не остриженными ногтями, но давящее всеми их пластинами, разведшее колени по сторонам и щедро, размашисто и хлестко вдалбливающее в сбившийся матрас, раздирающее до крупных подтеков, а по скончанию минут, надрывно хрипящее. Оно. Заполонившее надрывно громким в общем безмолвии, сухим детским криком слишком хрупкого маленького существа, одиноко просыревший чердак; вольной гестаповской хваткой сжимающее фарфоровое в мясистых, но невероятно грациозных руках тельце; асимметрично вдавившее тонкое, острое плечо и проступивший под молочной, надломно хлипкой кожей корсет ровных рёбер в сбитый хаотичными метаниями хлóпок. Вколачивающееся горячим, болезненно кровавым следом по белоснежной, накрахмаленной с утра одной из сестриц, простыни. Неощутимо прикоснувшееся тягучей вязкостью и шершавым холодом к беззастенчиво беззащитной шее. Ощутившее на вкус чужую горячечную боль и липкий, соленый страх. Чимин смог оглушить себя, сорвав голос в тот день. И следующие четыре бесконечных года кричал молча. Каждая последующая ночь несла ворох старых ощущений, тех, что не в полной, грузной мере были восприняты под спасительным маревом, накатившем гуманизмом выуженного болевого шока. Всякий раз неощутимо больнее становилось, не телу, но душе, но тонкому восприятию себя, как частицы составляющего действительности, прогоркшей и опущенной. Двенадцатилетие сопроводилось групповым изнасилованием: инстинктам потребовалась только доля секунды на кустистое в ужасе осознание, когда трое прихожан, обычно следовавших с воскресенья на вторник в порядке живой очереди, ступили на порог в неправдоподобно солнечную пятницу единовременно. Бородатые, усатые и сальные рожи с приторным ехидством, восхитительно скалились во все имеющиеся отбеленные до полупрозрачности зубы, прорезая широкими, точеными скулами кожу. В глазах каждого теплилась легкая отрада и пронзительная, выворачивающая наружу кишки любовная скорбь. Первый широким шагом подошел к молитвенному постаменту, уложил длинные, узловатые пальцы на только протертое сестрицами стекло одной из икон и поцеловал самый край позолоченной резьбы обрамления, прошептав что-то одними губами. Чимину на миг почудилось, что Дева Мария снисходительно улыбнулась. Крики, за долгое время настоящие, бесхрипные, звонкие, раздавались пронзительно отрывистым тенором, откатывая голыми волнами от облупившихся позолотой стен, и органично вливались в композиционный фальцет репетиции церковного хора комнатной дальности. Рай начинается там, где черти обретают крылья. Глубокая ночь, пожравшая малейшие движения и шолохи, раскрошившая в требушную щепь прозрачность стекол. Лунный свет, богато отливающий багрянцем новоприобретенные, свежие, в местах подтечные черным, раскатистым космосом, припухшие гематомы. И россыпь необычайно четко очерченных сиянием звезд где-то в районе свободы. Чимин, запыхавшийся до стянутых к сердцу легких при одном только, еле удавшемся, свешивании ноги с нижнего яруса узкой, облитой маковым выжимом кровати, просит неизменно искренне, но впервые так самозабвенно. Пусть Бог будет. Но тот, подобно в высшей степени приличествующей покровительственному писателю, иронично кладет в детскую руку не благое спасение, не сиюминутную откровенность, а дарует изумительную в своем ужасе решимость в лике нового прихожанина. Улыбчивый паренек примерного возраста, стянутый тугим черным шарфом по шее, моргающий теплым кофеином острых, лукавых глаз. Стоит один, подперев тонкими ногами тумбу с отгоревшими черенками свечей, машет приветственно, зазывающе, заговаривает невероятно открыто, раскатисто смеется не по-детски хрипящим, обрывистым на шипящих голосом. Под вечер, в требовательно ярком уличном освещении отбрасывает, кажется, не одну, а две размашистые тени, еще сильнее расползающиеся мутными, глубокими пятнами по отсыревшей за ночную морось земле. Он оказывается старше, оказывается ловче, дальновиднее, нетерпимее, рискованнее, жестче, но справедливее; справедливее к тем, кто причинил боль. Причем именно в прямом значении этого качества: не гуманнее, не добрее, не отходчивее, - справедливее. Безжалостнее. Вытаскивает. Волоком тащит к краю обрыва, за которым –в котором- и есть спасение, там, на глубине самого дна, где расщелины остервенело отколупали породу, и разошлись до самого земного ядра. Туда, где жизнь. Другая. Ночью на кухне пусто. Босые ноги зябнут, еле держат, бесчеловечно косясь и прогибаясь до хруста в ослабших, до ссадин, содранных о паркетный пол коленях. Нижняя полка. Ровное, гладкое острие кухонного ножа заманчиво сверкает серебром в холодном свете оконного проема, будучи вложенным в тонкую светлую ладонь; цвета почти идентичны. Первой мыслью несется распор собственной блеклой кожи, потому что к ярко-красному уже привычка. Но голос одергивает. - Пошли, - непрошибаемый, ледяной. И Чимин идет. Бочка с вином топит в своей вязкой сладости святость изувеченного тела. А Хосок зачерпывает горячую бордовую жидкость ладонью, поднося к сухим Чиминовым губам. end of flashback¤ ¤ ¤
- Что-то их долго нет... Пак второй час сидит на обговоренной ранее шаткой скамье, прокручивая в руках потрепанную зажигалку.