Forgive me for being so

°не бечено° Тэхен просипывает сквозь сжатые зубы еле слышные, невнятные матюки, в целом не отмечая достойной причины на собственное избиение. Твою мать! За что? Не принимает ощущения в полной болезненной красоте, а соответственно не понимает степень подкравшейся с тыла опасности. - Ну и кто ты, блять, вообще такой?- мозг не успевает отслоить нужный импульс для ответной реплики. Кто я? Тот, кого предали или тот, кто предал? К маркой серостью и ссыпающейся грязью облицовке припечатывает сухим отрывком тяжёлого, сбитого на раз, дыхания; вольно сшибает левый висок в кровь о крашеный известкой, кирпичный фасад, сдирая в первое, по ощущению, обуглившееся мясо, бровь и неровно рассекая кожу до копченой, горячей боли, чужой, недрогнувшей изгваздать рукой, проехавшись по затылочной части. Мордой в стену. Кровь мгновенно вскипает в глазном капилляре, красными подтеками, и грязно-желтыми жилками продираясь к радужке, оседает расплывчатой гематомой в мозг, неровным, шумным боем расползаясь до ушных раковин. Слишком. Слишком. Слишком быстро. Больно. Блять. Опять и снова напороться на штыки. И здесь. Хотя не совсем так, теперь уже осознанно и внятно, выбрав вариант беспомощности в полной свободе независимого невмешательства правильных по делу. А было ли тогда по-другому? Тот, кто был другом, в тот момент, ненароком нарвался на иные чувства внутри самой природной градации. Тогда Ким бы не посмел писать заявления, да и нахуя? И нынешним числом нет нужды вспоминать наличие чужого имени, оно подкатывает горчичным привкусом остроты... Однако теперь, тех, кто смог бы помочь, точно нет. Отречение от семьи произошло без возврата в мягкость пуховых объятий подушек, купленных на отцовские деньги. А закон? Избиение? Полиция? Какое кому дело до слетевшего на шаткий абордаж нарика третьей пробы, заключенного прямо подле главы очередной шайки, исправно, выверено гасящей кредиты и отступные на поклеп этому самому закону. Хосок не предатель. Не своей, запаянной муштрой и невольными годами облезлой стаи, но грешной исказитель банального, слепого человеческого доверия в нише тэхеновых надежд на благость. Ким почему-то успел привязать себя шелковой веревкой "к", канатным обручем обхватить павшую осознанностью связь дарованного расположения. Раскочевряжив еще не заросший заслон бывших привязанностей. Что-то отдается точечной едкой резью под лопатками, не у спины - наоборот, глубже, подле ребер, легкой скребущей поступью расползаясь алчным жестяным зажимом сердечных мышц. Как самая простецкая, но остро наточенная спица бабушкиного вязального набора превращается по мановению родной, старческой руки - в оружие, заключившее под мнимой полостью прицепленных трубок смертоубийство. Хосок выстрелил. Первым. У Чживона рука в кровь и адский вопль по переулку. Раздирающий. А затем резкий свист и голый шум, заложивший уши. Секунды, и скорое, незапланированное бегство, еще одна пустая подворотня, и память, печатающая в себе образ скрючившегося на плывущем алым, асфальте, тела, совмещенного с густым воем. Стальная хватка чужой огненной руки у правой кисти. Запястье ноет, кость сдавленна и, кажется, сейчас отвратительно громко хрустнет, переломится, разлетаясь на грязные ошметки, еле скрытые светлым мясом, а обволоченная кровавой коркой кожа, слишком сухая, местами надтреснутая, как старая накрахмаленная тряпка. По обыкновению тихие душевные вечера вдруг вспоминаются плотной ватной духотой с гнильным запахом отплесневелых балок и вязкой слюной избыточных харчков на асфальтовую тропинку под окнами. - Ты сказал же, что от Шуги? - плоскостью ладони летит следующий за тем, тычок по кирпичной кладке и стертый в жиженную морозным воздухом, сырость, нос разодран в кровь. Крупные теплые капли телесной оболочки мягких тканей, маревно ощутимые совсем не алыми, но чёрными, одна за другой слетают совершенно беззвучно, опутывая кислым, железным запахом. Крадут темную охру у чуть истертых на швах манжетов, подменяя гадким переливом коричневой мути. Ответить не получается. Залипание опять происходит как-то само собой, в силу оставшегося в крови едкого кислотного концентрата. Удивляет, как в таком состоянии вообще можно что-либо соображать, вливаясь в суть происходящего. Опять красочными, яркими до бессистемных всполохов, волнами, ощутимо холодными, а по пришествии к ногам - ледяными, покрытыми масляной пленкой чего-то густого по верху, они остервенело, кидаются на всю плоскость, опрокидываясь на голову и по озябшему телу стекая вымешанным грязно-серым цветом до пяток. Все кажется изгвазданным огромными пятнами яркого пигмента: по асфальту - опавшие потоками ручьи ярко желтого, изумрудно зеленого - все скатывается в единую реку, сливается в мутную синь, перемежаясь меж собой за сотые доли. И взрыв. Бэд трип словлен. Ура. Все мутнеет и меркнет за раз, за второй ощущается только собственное сбитое дыхание. Натуга на выдохе - хрип. В прозрительно пустую голову стреляет звук. Жалобный скулеж разносится по округе, но источник не понятен, хотя губы, то и дело поджимаются, выколачивая какой-то неслышимый внутренний тон. Наверняка это он и есть. -Блять, я не... - получается ли сказать это в слух, Тэхен не понимает совсем. Да и есть ли смысл, если опять, если по второму кругу и на те же грабли. Хосок вроде бы хороший. Но не так. - Не знаю, - вроде не мысли. Под кислотой все еще мутузит, как бойцовскую грушу. А Чонгук так не вовремя возникает на гранях бессознательного восприятия. Чживон, оставшийся на периферии психических сколов, - давний полузнакомый, выступил, как одна из последних капель в переполненный воспоминаниями сосуд с жуткой, зловонной жижей болотистого качества. Подходящая к кромке жидкость намечает край, который пора переступить. И теперь, лицо напротив меняет знакомые очертания, сплываясь вначале в бесславно знакомое, а затем и вовсе проявляя болезненно ясные черты: темнота топких глаз, длина жестких каштановых волос с небрежностью укладки, лёгкая улыбка, отпечатавшаяся на уголках рта, выбритая полоска брови. Щелчок. Пощечина. - Эй, очнись, не время,- кто-то шипит знакомыми губами, - Блять, да чтоб я тебе ешё раз эти хуйни дал, сука! Тэхен, мать твою, коматозник ебучий! Трясут за ворот - пропадают чонгуковы глаза. И волосы. И губы - тоже. Это Хосок. И он уже дважды приложил Техена о стену. Слишком крепко держат вспотевшие в волнении руки, мнут воротник тэхеновой толстовки, вцепляясь тонкими пальцами. - Сука, - выдыхает Хосок, - ты ж накачан до усрачки, все равно бесполезно... И почти отпускает, послабляя хватку. Чертыхается. Тэхен видит напротив кого-то не похожего на привычного в распиздяйности парня, не того баламутного подростка с растрепанной в наивном выпендреже манере. В глазах этого Хосока разлит черными зрачками страх, по ободку облупленный шмотками бывалой ненависти, а еще жалость, сотая ее доля, наивно незамурованная под толщу всего оставшегося. Ким, робея, тянется немеющей ладонью к чужому лицу в непонятной надежде ощутить этот голимый ужас, прощупать его невидимые катышки, сосредоточенные в уголках сухих губ. И внезапно больно становится, как и тогда, потому что накатывает одно за другим и резь в глазах паскудно яркая, но оттого слишком бесплотная. Слышится вопросительная интонация, почти в собственном сознании, просто импульсом прямиком в мозг, без слухового восприятия. - Кто тебе Намждун? Намждун. Имя. Слишком явное в знаковой составляющей, до болезненных спазмов знакомое. Прорывающее ситуационной невняткой. При. Чем. Тут? Рука мертвецки замирает, стянутая цепочками бесконтрольных импульсов, так и не коснувшись чужой кожи, костенеющие пальцы подрагивают от разлитого внутреннего сумбура, что под коркой рвет и мечет, продирая завесу кутьмы. Губы еле размыкаются, в надежде непечатного на эмоциональный заскок, запроса к ответу. Последние силы кидаются для озвучивания кипишной фразы, необъятного смысла. - Он из ваших? Все мелькает и стелется под ноги: тусклые фонари, сизые дома, кислые крапинки покалывающего лицо дождя. - Главный поставщик. Как обухом по мозгам.