Старый Скроллер

      Горза, бывшая гра-Ротвог, бывшая младший чтец-оператор Скроллера, бывшая блаженно-несведущая, привыкает быть бывшей. И слепой.       Она идёт медленно и сторожко, чутко вслушиваясь босой ногой в холодные камни тропы. Кусачая шерсть рясы, грубая, колкая, путается в ногах; и от такой же колкой, кусачей повязки нестерпимо чешутся нос и веки. Горзе сказали — так надо. Надо привыкать.       А ей едва минуло двадцать пять.       Рука на её плече — взаимовыгодное сотрудничество. Старый айлейд знает, куда идти, ненавязчиво направляет, как послушную лошадь; а взамен пользуется её молодой нерастраченной силой, опираясь тяжело и устало.       — Пришли, — говорит он, останавливаясь.       Пальцы больно сжимают плечо Горзы — но без надобности. Она и без слов, и без пожатий понимает: пришли.       Чтобы чувствовать пустоту, не нужны глаза; напротив, так даже острее, каждой клеточкой тела, мелкой стыдной дрожью в коленях, занемевшими пальцами чуется — ещё шаг, и под ногой ничего. Бездна. Край мира.       Сквозь ледяной ужас Горза думает только: зачем Епископ привёл её сюда?       Зачем вообще в монастыре, где доживают век (или века) слепцы, есть это место над бездной, не обнесённое даже хлипкой оградой? Ведь каждый из них может, задумавшись, шагнуть…       Не может, если Скроллер не осуществит.       — Страшно? — тихо спрашивает Епископ.       Его рука больше не лежит на плече Горзы; словно исчез последний якорь, удерживающий её над бездной.       — Да, — честно говорит она.       Наверное, ей не должно быть страшно — после того, как она видела нутро мироздания, касалась его и изменяла. Наверное, после такого оставляют в прошлом и страх, стыд, и сожаления…       Горза не может. Ей страшно, ей стыдно за свой страх, ей до слёз жаль глаз, ей жаль закатов и рассветов, жаль своей молодости, жаль яркой, бело-золотой столицы и оставшихся там надежд, глупостей, блаженного неведения.       — Всем страшно, — в голосе Епископа слишком много давящего сочувствия, и Горза упрямо вскидывает голову. — И мне страшно. До сих пор.       Горза не верит в его сочувствие и не верит в его раскаяние. Сама, иногда, под самое утро, думает, что он — виноват. Виноват, что заставил видеть. Вот только он сам, бесконечно старый айлейд, монах и жрец бога-машины, давным-давно забыл, как это — быть виноватым.       Никто и никогда не виноват. Есть только вероятности, осуществлённые и неосуществлённые Скроллером.       И сочувствие в его голосе, его уроки, его опека над нею, новенькой в этом уединённом монастыре — то же, что и его рука на её плече. Взаимовыгодное сотрудничество.       — Говорят, что это — край мира, — равнодушно сообщает Епископ, когда Горза наконец справляется с ледяным страхом (его неплохо растапливает тлеющая обида). — А ещё говорят, что тут, над бездной, кончается власть Скроллера.       И ледяной ужас возвращается, сковывая тело Горзы вновь, ещё страшнее и злее.       — Это всё неправда, — голос Епископа, всё такой же равнодушно-отстранённый, пробивает лёд. — И не край, и не заканчивается. Но… Иногда Скроллер действительно лишается власти.       Рука снова ложится на плечо. Горза, послушная усвоенным командам, идёт, всецело полагаясь на эти не по-старчески крепкие пальцы, пока колени не упираются в камень.       Грубая скамья — как раз на двоих. Так, чтобы сидеть, не касаясь, но чувствуя друг друга. Горза, бывшая гра-Ротвог, и айлейд, давно забывший своё имя, так и садятся: не касаясь друг друга даже полами одинаковых грубых ряс.       — Мой народ когда-то считал твой народ ниже зверей, — спокойно говорит Епископ. — Коснувшись тебя, мы поспешили бы вымыть руки и умастить их благовониями. Но… слепота лечит от брезгливости. Слепота и время.       Его ладонь накрывает озябшие пальцы Горзы — очень кстати: на краю–не-краю мира холодно.       — Мне четыреста восемьдесят лет, — говорит старый айлейд. Горза, честно сказать, думает только о том, можно ли прижаться к его боку в поисках крупиц тепла. — И я был моложе тебя, когда в первый раз увидел бессилие Скроллера.       И Горза понимает, что всё это, этот слепой поход к краю мира — очередной урок для неё. Возможно — только для неё одной.       Возможно, только она сможет по-настоящему понять то, о чём собирается рассказать старый айлейд.       — Что ты знаешь о богах, бывший младший чтец-оператор Скроллера? — тихо спрашивает Епископ, и его пальцы не скрывают (или намеренно показывают) волнение, обхватывая её ладонь. — О тех богах, кого принято называть аэдра и даэдра?       Горзе кажется — вопреки всему — что она снова, как три года назад, на экзамене; тогда её переполняла гордость, высокомерное тщеславие зрячего среди слепых, посвящённого в тайны мира.       — Аэдра — это абстрактные категории, не играющие роли в мироустройстве, — давно заученные слова отскакивают от зубов сами собой. — Простым людям проще думать, что над ними что-то есть. Даэдра — это формулы силы, принципы Обливиона, в просторечье именуемые Принцами…       И, слушая себя будто со стороны, Горза понимает: всё не так.       — Вы, люди, — Епископ поднимает руку, предвидя её возражение, — вы, не-салиачи, повторяете за нами. Повторяете наши фатальные ошибки. Ваши обыватели мудрее ваших же мудрецов. Боги существуют, существуют как факт реальности мира. Факт превыше Скроллера.       Мир Горзы в очередной раз встаёт с ног на голову, выкидывая головокружительные кульбиты, от которых выбивает дыхание и непонятно, где верх, а где низ.       — Но… — она не то спрашивает о чём-то, не то просит продолжать.       Старый айлейд невесело улыбается бесцветными губами.       ***       Дэйдрические принципы, или «Принцы» — собирательное название областей Обливиона, не-существования. Путём воздействия на тот или иной принцип (специфический для каждого из них) возможно изменение вероятностей событий. Обращение к ним эффективно и должно всячески поощряться.       Лишь Белое Золото нейтрально в этой вечной войне. Рукотворное сердце Айлейдуна не может быть пристрастным — как беспристрастен тот, что звенит в его сияющем нутре.       Юный матмелди идёт, склонив голову: гордыня-в-смирении. Он, как в броню, одет в свой титул — из-дома-изгнанный. Он был сыном короля, чьё имя не вспоминает, и жил в городе, чьё название тоже не звучит больше для него родным. Он выбрал свой путь, и он смиренно-горд; он служит Скроллеру. Он спускается вниз.       Юный матмелди полон презрения к суетности своих старших: они, читая вероятности, не пытаются достичь беспристрастности. «Сейа-Тар», «Трамб», «Сард» — слышит он отовсюду. Звучит и имя его родного города, но юный матмелди лишь каменеет лицом: ему нет и не должно быть дела до войн за стенами Белого Золота. Он — матмелди; и ему стыдно за старших, что они не могут быть столь же беспристрастными, как он.       Он лишь всматривается в вероятности, в бесстрастные числа. Маги-ловцы Сарда уводят рабов соседей, числом более тысячи голов — и увеличивается вероятность их победы. Незначительно. Недостаточно. Дальше. Брачный союз двух домов — волнами разбегаются изменения вероятностей, тысячные процента, убывая, прибывая, дрожа и колеблясь. Дэйдрический ритуал — мимо, вероятности почти не затронуты, только зря потрачен материал. На западе сбежавший скот, сбившись в стаю, готовит налёт — будут разбиты, нет шансов; лишь попадут в плен, и Виндазель усилит свои позиции, снова вонзив стилет ритуала в не-существование Обливиона.       Юный матмелди читает Скроллер. Только самые значительные события, конечно.       А в Сарде, во дворце мудрого-из-мудрых, молодая недийка роняет чашку. Дорогую, с тонкой росписью. И, конечно, это событие слишком незначительно, чтобы юный матмелди его заметил.       Эйдрические категории, или «боги» — это силы, участвовавшие в сотворении мира. Их существование доказано, но роли в дальнейшем существовании мира они не играют. Обращение к ним лишено смысла.       Она всего лишь роняет чашку. Тонкий фарфор печально, на высокой пронзительной ноте звенит, ударяясь о белый камень пола, и разлетается на полупрозрачные льдинки-осколки, но она не слышит. Она слышит лишь голос господина — он, конечно, обращается не к ней, он её не замечает, как и всегда. «Восьмой загон — в Сады», говорит господин.       И она роняет чашку.       Восьмой загон — это мама, и младшая сестра, и милый Кета с его ласковыми сильными руками, и старая Лила, что рассказывала по вечерам странные и дикие сказки о свободных народах, и одноглазый Рит, и ещё… сколько? Сотня, две? Все те, кого она звала семьёй, пока господин не забрал её прислуживать в свой дом.       В Сады.       Она роняет чашку.       Губы шепчут имена вперемешку: и её семьи, ещё живой, но уже почти — необратимо — мёртвой, и равнодушных далёких богов.       Тщетно.       Ей не дают даже последней милости: умереть, пусть и страшно, долго до бесконечности, расцветая цветами плоти и костей, — но вместе с теми, кого любила.       Одна смерть мало что значит в дэйдрическом ритуале: а господин мудр. Он рассудил, что наказание нерадивой рабыни будет полезнее для воспитания остального скота.       И, конечно, её наказание — знак: даже ваша смерть — лишь моя прихоть. Даже ваша смерть — не необходимость. Не смейте и думать, что вы умираете ради высшей цели — ради победы своего господина, или эстетики, или наслаждения высших. Вы умираете просто так.       Разбитая чашка, наказанная рабыня — разве есть господину разница?       Хотя чашки ему было жаль.       Когда кожа повисает лохмотьями, а голос сорван от крика, наказанную просто выкидывают за городские стены. Она, плывя в багровом забытьи, только надеется: мама, и сестра, и Кета, и весь восьмой загон, вся её семья — уже мертвы. И они встретятся там, где господа добры, а у каждого есть имя, которое не нужно скрывать.       Долгая, долгая смерть восьмого загона не помогает Сарду увеличить вероятность победы над соседом — те использовали вдвое больше крови, выкачивая из не-существования возможности.       Юный матмелди в сердце Белого Золота видит этот факт и старательно, смиренно-гордо, забывает.       То, что наказанная рабыня выжила, он даже не замечает.       Не-существование Обливиона — это гигантский резервуар возможностей; нужно лишь найти путь — и неспособные осуществиться там вероятности потекут сюда, вливаясь по капле в победу того, в чьих руках стилет ритуала.       Юный матмелди читает вероятности, отстранённый и беспристрастный, как его механический бог. Юный матмелди следит за войной — все со всеми, все против всех, — не-существование сочится вероятностями, и Скроллер штормит от бесконечных колебаний.       Нормальное состояние. Прорывы в не-существование — штатная ситуация для Скроллера. Он всё принимает и всё пересчитывает.       Юный матмелди увлечён, он и впрямь забывает своё имя и имя своего отца, когда следит за колебаниями: он не желает кому-то победы. Ему просто — гордыня-в-смирении — нравится стоять над. Быть наблюдателем.       Но он не может совсем не слышать разговоры, вкрадчивые шепотки, бредовые, но вползающие в уши, как ядовитые змеи.       «Это неправильно», — говорят некоторые салиачи.       «Мы переходим грань», — шепчутся они.       «Мы не приручили Обливион, мы не указ его принципам-Принцам».       и даже:       «Скот тоже разумен».       Юный матмелди когда-то был сыном короля, и видит эти речи насквозь. Это речи слабых; тех, кто не может провести достаточно ритуалов; тех, чьи Принципы Обливиона слабы и бессильны. Речи пораженцев.       Но юный матмелди читает Скроллер — и ему тревожно. Что, если однажды Обливион, область нулевых вероятностей, прорвётся в Сирод? Не по капле, не тонкой прирученной нитью — а своим первозданным всепобеждающим хаосом?       Что сделает Скроллер, если слишком многое захочет осуществиться?       Эйдрические категории — удел низших и бессильных. Жалкая попытка на что-то надеяться. Истинные господа и хозяева мира идут иным путём.       Её находят дикие неды. Сквозь бред забытья рабыня из Сарда видит их лица — грубые, бородатые, злые; слышит хриплые гортанные голоса и едва понимает: слишком мало в их речах звонкого айлейдиса, на котором она выучилась говорить в доме хозяина. Обрывки страшных историй мечутся бестолковыми рыбами в её памяти — они, дикие, едят господских? Пытают их? Заставляют воевать против салиачи? Приносят в жертву своим бессильным богам?       Ей всё равно, куда её несут дикие и что сделают с нею.       Они не едят и не приносят в жертву. Они лечат как умеют; и кормят тем, что имеют сами. Их язык понятен, хоть и груб. Их боги милосердны и человечны, хоть и бессильны. Их песни — о свободе.       Их борьба обречена.       Бывшая рабыня молчит даже дольше, чем заживают раны от кнута; хотя раны никогда не заживут до конца, не так и не тут — дикие едва могут творить волшбу, один из дюжины или даже меньше. Некому разгладить магией её шрамы, белые жгуты, навсегда исчертившие спину.       Она молчит, не размыкает губ; не называет диким ни имени своего, ни города, ни вины перед господином.       Но она говорит иначе.       Ночами у костра, слушая песни диких, она узнаёт знакомые-незнакомые имена богов. Салиачи тоже знают их — и презирают.       Господам милее лёгкая сила Обливиона. Они платят за силу принцам-принципам не своей кровью.       Аэдра, молчаливые, стоящие в стороне, остаются людям.       И бывшая рабыня из Сарда во сне видит человеческих богов. У них знакомые лица: и мама, и сестра, и сильный Кета, и другие — они смотрят на неё и ждут.       И однажды она начинает молиться, всё ещё не размыкая губ.       Дэйдрические принципы понятны и предсказуемы: определённый ритуал вызывает приток силы. Эйдрические категории нечувствительны ни к ритуалам, ни к иным воздействиям смертного мира.       — Это бесполезно, — говорит юному матмелди его наставник, хилиат. — Надежда, вера, молитвы — бессильны и излишни. Смотри сам: разве надежда одного изменит вероятность? Надежда десятков, сотен, тысяч — нет, нет и нет. Все эти эмоции — лишь нелепый выхлоп, прибежище отчаявшихся. Молитвы им — пустой звук. Вероятности бесстрастны. Скроллеру нет дела до тщетных чувств.       Матмелди слушает и привычно верит. Вот только червь сомнения поселился в нём, колется неудобными вопросами.       Десятков, сотен, тысяч… а десятков тысяч?       Воззвание к дэйдрическим принципам путём определённых ритуалов увеличивает вероятности желаемого исхода. Тот, за чьим плечом стоит Принцип, тот, кто научился использовать его и не жалеет материала — непобедим.       — Это бесполезно, — говорит она, глядя в костёр.       Дикие неды, её новая семья, замолкают: чудом спасённая не утратила ни речь, ни разум. Они смотрят на неё так, будто с ними заговорила статуя.       — Все ваши планы — бесполезны, — говорит она в тишине. — Вы не знаете, какие силы они обрушат на вас — и какой ценой. Принципы Даэдра не победить. У вашей атаки нет шансов.       Вождь диких вздыхает: к спасённой вернулась речь, но не разум. Ему жаль эту девочку; планируя налёт — на жалкий торговый караван, едва охраняемый — вождь хочет взять с ненавистных эльфов кровавую виру за каждый шрам на её белой спине.       Но она опасна с такими речами. Очень, очень опасна.       — А что же нам делать? — спрашивает кто-то из молодых, родившихся на воле.       — Молиться, — отвечает спасённая. — Молиться нашим богам.       — Ты даже не знаешь их имён, дура, — сердится вождь. — Да ты и своего не знаешь!       Она смотрит долго-долго, и её взгляд выворачивает вождя наизнанку. Она, верно, безумна — но тогда откуда столько силы в её голосе, когда она говорит, глядя прямо в душу вождю диких недов:       — Молитесь вы, раз знаете их имена. Я передам. А моё имя — Ал-Эш.       И вождь диких недов неотвратимо понимает, как бывает лишь в редкие мгновения открытого миру сознания: скоро её имя узнают все.       Дэйдрические принципы и эйдрические категории не должны рассматриваться как антагонистические явления. Первые поддаются стандартизированным процедурам, и привязаны к количественным показателям (количество и особенности смерти материала, интенсивность мучений, формулы призыва). Вторые равно бессильны при обращении к ним молитв одного и тысячи.       Юный матмелди больше не играет в смирение. Ему интересно. Он, конечно, прилежно исполняет свои обязанности, и хилиат доволен. Бывшему сыну короля стыдно-приятно одобрение простолюдина, но он вглядывается до рези в глазах в строки Скроллера не поэтому.       Он смотрит, как на окраине Айлейдуна зарождается нечто новое.       Армия рабов.       Никому, кроме него, нет дела до обнаглевшего скота: не первый раз и не последний дикари бунтуют. Всё, на что способна их армия — лишь незначительно менять вероятности в вечной войне слабых приграничных городов. Лишь крохотный фактор, ничего не решающий. Тысячные доли вероятностей.       Надежда сотен, тысяч, десятков тысяч?       Эйдрические категории должны учитываться лишь в одном качестве: как побуждающий к определённым действиям фактор. С этой точки зрения существование религии у рабов может послужить удобным инструментом управления ими (если господин не сторонник пути устрашения).       Она принимает всех. Дикие идут неохотно, справедливо полагая — по опыту зная, — что в числе их слабость: салиачи брезгуют ловить мелкие шайки, но на крупную армию устроят облаву. Но армия растёт, облавы нет — слишком все окрестные города увлечены грызнёй друг с другом — и дикие потихоньку идут к Ал-Эш.       К ней бегут и рабы. В загонах и бараках всё чаще звучит её имя; сотни беглых погибают — но они знают, что погибли бы и так. Просто так. Сотни погибают — но десятки приходят к Ал-Эш.       Идут и другие.       Идут айлейды, надменные салиачи — через самых доверенных рабов-недов передавая приглашения на тайные встречи. Ал-Эш не отказывается никогда: её армия, слепо ей веря, становится игрушкой в распрях слабейших из айлейдских городов. Тонким стилетом из дрянной стали, как и всё их рабское оружие — но и тонкий стилет, когда его неожиданно вонзают в спину, способен изменить вероятности.       И со всех своих господ, со всех нанимателей Ал-Эш берёт одну цену: они открывают рабские загоны. Королева рабов принимает всех: калек и убогих, детей и стариков. Салиачи спят спокойно — это воинство смешно и нелепо; да и что взять с глупой человеческой самки, возомнившей себя равной им, господам? Пусть-ка повоюет с ватагой калечных уродов, блаженная дура.       А с тех городов, в которые вонзается стилет её армии, Ал-Эш берёт цену сама. Всё ту же неизменную цену.       Айлейды смеются её глупости; рабы славят её милосердие; армия калек, стариков и детей растёт.       Сотни, тысячи? Десятки тысяч.       Чрезвычайно редко встречающееся явление в сфере эйдрического — эмеро, или проводник. Эмеро является живым кристаллом, аккумулятором воззваний к «богам». Даже самые сильные из известных эмеро оказывают пренебрегаемо малое влияние на вероятности, ограничиваясь локальными «чудесами». Гипотеза о связи между силой эмеро и числом его последователей весьма спорна и не получила (отчасти по причине отсутствия интереса исследователей) подтверждения.       Когда это случается, юный матмелди не удивлён. Он отбросил гордость-в-смирении и поёт изнутри торжествующим, свойственным юным всех рас «я-же-знал».       — Потрясающе, — говорит хилиат, щуря подслеповатые глаза. — Я слышал о таком, но вижу впервые.       Надежда и вера не значат ничего. Тонкие, незаметные глазу лучики бледного света, бессильные разогнать тьму.       Но когда сотни, тысячи, десятки тысяч таких лучей фокусируются в нужном кристалле — рождается свет.       Ослепительный свет.       — Надо сообщить всем, — говорит хилиат. — У скота появился эмеро.       И в этом нет противоречия правилам матмелди: они выше дрязг и политики — но дрязг и политики внутри Айлейдуна.       Армия рабов, получив кристалл-медиума, эмеро, становится внешней угрозой. И требует совместных действий. Не потому, что действительно чему-то угрожает — но эмеро достаточно загадочны, чтобы нести в себе зародыш опасности.       Айлейдун сияет — и будет сиять в веках! — не потому, что его Бело-Золотое сердце такое же равнодушно-бесстрастное, как Скроллер.       Хилиат взволнован как никогда прежде: юный матмелди смотрит на своего наставника, спешно активирующего камни связи, непривычно суетливого, вовсе не великого сейчас.       А после переводит взгляд в нутро Скроллера.       Переводит — и замирает, ещё не понимая до конца, что он там видит.       Предположение о том, что эйдрическое пространство, Этерий, есть область все-существования и все-осуществления, в противоположность не-существованию Обливиона — не нашедшая подтверждения и бессмысленная теория.       После скажут, что она сияла неземным светом. Скажут, будто поднялась в самое сердце неба, а вернулась верхом на крылатом быке. Скажут, что за руки её вели Мара и Кин, а подле, как жених, шёл Акатош. Скажут, будто звёзды стали ей свадебным убором, когда Шор назвал её Невестой.       Так скажут, и так сбудется, потому что сотни, тысячи, десятки тысяч — верят.       Но на самом деле Ал-Эш проснулась ночью и поняла: свершилось. Просто и обыденно, лишь немного щекотно под ключицами.       И Ал-Эш, как была, в ночной рубахе, босая, простоволосая — опустилась на колени в своём походном шатре и начала молиться.       И он пришёл.       Старый Скроллер не был создан салиачи; опасным заблуждением было бы думать, что мы контролируем его полностью и познали все загадки Осуществителя вероятностей. Однако мы без ложной скромности признаём: наши самоотверженные мудрецы, матмелди, умеют направлять его расчёты на благо Айлейдуна.       Юный матмелди сжимает кулаки и напоминает себе совсем некстати, что он — сын короля. И потому выдержит, должен, обязан выдержать и увидеть всё.       Даже если его мир рушится на глазах: даже хилиат не знает, что происходит. Хилиат растерян.       Скроллер игнорирует все попытки как косвенного, так и прямого воздействия на его работу. Перед глазами юного матмелди бегут не числа-вероятности, а прямые команды. [экстренное эйдрическое вмешательство] [запускается программа пелин-ал (III)] [программа пелин-ал (III) наделена чрезвычайными полномочиями] [продолжить работу в штатном режиме с учётом программы пелин-ал (III)]       И вновь бегут привычные цифры, и вновь восстановлен привычный ход вещей. Скроллер считает, и, кажется, ничего не произошло.       Юный матмелди стирает с глаз влагу; его золотая — как у всех салиачи — ладонь окрашивается багровым.       Он почти готов поверить, что ему показалось.       — Аэдра — это абстрактные принципы, не играющие роли в мироустройстве, — говорит хилиат. Говорит — и его губы бескровны, а руки трясутся.       И отчего-то юному матмелди кажется, что мудрый наставник не повторяет сейчас всем известную, простую и понятную истину.       Юному матмелди кажется, что хилиат молится.       Прямое вмешательство эйдрических категорий в существование мира принято считать невозможным.       После скажут, он сошёл с небес, и рука его сияла неземным светом; скажут, что он был человеком; скажут, что он был богом; скажут, что он был кровавым алмазом.       И он был всем этим, потому что сотни, тысячи, десятки тысяч — видели.       И Ал-Эш, Королева рабов, поднимается с колен ему навстречу и приветствует его.       Но не как равная — равного.       Как воин приветствует свой меч.       Айлейдун велик и неколебим. Салиачи вознесены над всеми прочими мерами: нам подвластны две величайших силы мира: дэйдрические принципы и Старый Скроллер. Сияй, Айлейдун!       А после дни для юного матмелди сливаются в один тугой ком: ком из неуклонно утекающих вероятностей их побед, каждого города в отдельности и всего Айлейдуна в целом.       Там, за белыми стенами центра айлейдского мира, течёт кровь — и впервые Сирод окрасился эльфийским, не недийским багрецом. Армия королевы рабов не стала непобедимой, отнюдь — люди умирают, как им и положено, и Скроллер бесстрастно взвешивает вероятности каждого боя, считает, вычисляет, осуществляет.       Вот только теперь все вероятности — в пользу восставших.       О, салиачи сопротивляются. Страшно, отчаянно, все вместе, забыв про старые дрязги — и тщетно. Сколько не-осуществимого ни выкачивают короли-маги, сколько боли и крови ни вливают в дэйдрические ритуалы — Пелинал побеждает всегда.       Просто вероятность его победы в любом бою всегда равна ста процентам.       Скроллер бесстрастен по-прежнему. Только теперь во всех его расчётах учитывается новый фактор.       И снова вокруг юного матмелди шелестят названия и имена, но теперь — иначе. «Пал», «погиб», «растерзан». И даже — «присягнул Королеве рабов».       Юный матмелди, сын короля, так старавшийся забыть имена отца и города, понимает, что так и не смог забыть. Глядя, как Скроллер осуществляет очередное поражение салиачи, он плачет. Но после — стирает слёзы и снова смотрит, смотрит, смотрит…       А потом начался настоящий кошмар.       Но если бы — только если бы, это всего лишь абстрактное предположение — эйдрические категории вдруг проявили бы себя — возможно, они стали бы мощнейшей силой мира.       Кристалл лишь фокусирует. Собирает в себе десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч тонких, бессильных лучей, чтобы пылать их светом.       Кристалл не выбирает, чем ему пылать.       Салиачи в безумии отчаяния проводят всё более страшные ритуалы. Уже не десятки — сотни тысяч рабов умирают жутко и долго, и все они — с её именем на устах. И взывают они не с надеждой.       Они взывают с гневом. С разрушительной жаждой мести. Умирая, они желают и миру своих убийц умереть. Они молят Ал-Эш и богов о возмездии.       Ал-Эш не выбирает, чем ей светить. Пелинал не выбирает, чему ему служить. Десятки тысяч надеющихся и милосердных перекрывает предсмертный хрип сотен тысяч взывающих о мести.       После это назовут Безумием Пелинала.       После скажут, что для него это было как сон, не нуждающийся в сновидце.       Ал-Эш рвёт горькой желчью, когда она идёт следом за своим героем. Входит в освобождённые города. Входит в мёртвые города.       Всё чаще — въезжает верхом на богобыке, что сошёл к ней с небес, когда её армия в это поверила. Ал-Эш не идёт по земле — потому что земли не видно: крови там — по колено ей.       А порою ей уже некуда въезжать.       Она говорит себе, что салиачи виноваты сами — их жуткие ритуалы бессильны, лишь будят в рабах ярость. Она плачет и просит богов усмирить свою тяжёлую страшную милость — но она лишь кристалл, эмеро. Не ей выбирать, какой свет нести миру.       Айлейдун необратимо падёт.       Вот только Ал-Эш не знает, останется ли что-то вместо него.       Соблазн использовать не-существование в полную силу велик. Колесо-в-колесе, Белое Золото, может это позволить. Потому матмелди, имеющие доступ к Скроллеру, оставляют свой дом и имя в прошлом. Они служат не части, а лишь целому; не своим городам, но всему Айлейдуну. Они должны быть беспристрастны, если случится необходимость принимать такое решение.       Юный матмелди следит за цифрами.       Больше никто не отвлекается на пустяки; никто не считает мелких — ценою в города — поражений. Одна, главная, страшная цифра приковывает к себе все взгляды.       Айлейдун падёт 88,4599%       Айлейдун падёт 88,4600%       Айлейдун падёт 88,4601%       Все короли-маги тоже здесь, в Белом Золоте башни. Все, кто не погиб и не присягнул Королеве рабов. Их отчаянно мало — но так страшно сбываются мечты идеалистов — наконец они заодно.       Юный матмелди знает, что шпиль Башни построен не для красоты. Вот только думать о том, для чего он на самом деле построен — страшно. Очень.       Ритуалы лишь царапают барьер, что отделяет не-существование от существования.       Шпиль Бело-Золотой способен прорвать его полностью.       Все не-существующие вероятности хлынут в Сирод, как лавина, как сокрушительный поток, как идущая горлом кровь умирающего мира.       И сейчас все оставшиеся короли-маги Айлейдуна принимают решение. У них одна возможность, один путь, чтобы остановить Пелинала.       Юному матмелди не надо быть с ними, в верхних залах, чтобы узнать, когда решение будет принято.       Открытие Обливиона 99,9872%       Открытие Обливиона 99,9873%       Открытие Обливиона 99,9874%       Юный айлейд, забывший, что он — матмелди, ждёт и другого решения:       Какой из Принципов Дэйдра они выберут.       Ну и, конечно, загадка из загадок — как отреагирует на это Скроллер.       Дэйдрические принципы различны по своей сути, и потому требуют различных ритуалов. Принцип Молаг считается наиболее жестоким и радикальным; Принцип Мерид — самым гуманным. Все остальные принципы находятся где-то между ними. Но неверно думать, что Мерид является «наилучшим» или «добрым» только на том основании, что в его ритуалах используется преимущественно свет и сила звёзд, а не кровь и боль.       Короли-маги выбирают Мерид.       Юный матмелди точно знает, почему: во всём Айлейдуне не осталось нужного количества материала, чтобы воспользоваться другими принципами.       А звёзды пока ещё светят над остатками мира айлейдов.       Но необходимо учитывать, что последствия прорыва Обливиона, бесконтрольного и лавинообразного, непредсказуемы. И с этой точки зрения ни Мерид, ни другие принципы не являются исключением. [экстренное дэйдрическое вмешательство] [запускается программа умарил (I)] [программа умарил (I) наделена чрезвычайными полномочиями] [продолжить работу в штатном режиме с учётом программ пелин-ал (III) и умарил (I)]       Среди возможных последствий дэйдрического прорыва отмечают: нарушение темпоральности; сбои в работе Скроллера; наиболее пессимистичный вариант рассматривает слияние мира с не-осуществлением и распространение области Обливиона на территорию, в которой произошёл прорыв. Мифы и суеверия, которые, конечно, нельзя обсуждать всерьёз, говорят о возможной персонификации и воплощении в материальную оболочку прорвавшегося Принципа, частично или полностью.       Потом скажут, что он был полуайлейдом-полубогом. Потом скажут, что он был крылат и бессмертен. Потом скажут, что бой их длился…       А вот этого не скажут. Потому что их бой не длился.       Потому что когда в бою сходятся две сущности-программы с одинаковыми чрезвычайными полномочиями — Старый Скроллер останавливает время везде, кроме зала вокруг себя.       Он впервые сталкивается с равными вероятностями. Абсолютно и совершенно равными вероятностями победы. 100,0000% для каждого.       Впервые со времён меретической эры. Впервые с времени-места абсолютного осуществления. Впервые с начала эры Скроллера вероятности альтернативных — и взаимоисключающих — исходов равны ста процентам.       Весь мир ждёт, как разрешится битва, не имеющая решения в мире осуществления вероятностей.       Отметая нелепые и абсурдные последствия прорыва, признаем, что наиболее вероятным является вариант с нарушением темпоральности, т.е. обычного, прямого хода времени.       Юный матмелди мог бы рассказать, как это: одновременно жить и не-жить. Одновременно длиться во времени и застыть в нём. Он мог бы рассказать, как это — уместиться в миг между вычислениями Скроллера, запрашивающего программу за программой, код за кодом — и не находящим решения.       Но где-то на грани, в сжатом времени, она заходит в зал Скроллера, благословлённая Драконом, свободная от темпоральной ловушки. Одна. Лишь богобык, непонятное, странное существо (или явление) следует за нею, как живой щит от меча, магии и даже власти Скроллера.       Она прошла Старым путём, словно не была лишь скотом, рабыней, в прежние времена не смевшей и глаз поднять на сияние Белого Золота.       Сейчас она входит как госпожа.       Юный матмелди мог бы рассказать, какая она — но все неды для него неразличимы. Наверное, она миловидна, вряд ли иначе попала бы в дом господина; скорее всего — рыжая, в Сарде в те годы это была самая частая масть; почти наверняка — молодая.       И с жуткими, совершенно нечеловеческими глазами, из которых смотрят на Скроллер абстрактные категории, не играющие роли в мироустройстве.       Из глаз Ал-Эш смотрят боги.       Прямое вмешательство в работу Скроллера практически невозможно; мы изменяем вероятности событий лишь косвенным путём, в первую очередь — дэйдрическими ритуалами.       — Вы сами видите, — говорит она на чистейшем айлейдисе. — Вероятности равны. Это тупик. Это конец.       — Ты что-то предлагаешь, королева рабов, или пришла утолить своё злорадство? — отвечает ей хилиат, и юный матмелди горд-без-скромности за своего наставника: сам он не может и шевельнуться под этим взглядом.       Женщина-вечность смотрит на него, и под этим взглядом высший иерарх Айлейдуна сникает и смущается.       — Я предлагаю, — говорит она наконец. — Предлагаю понизить вероятность победы.       В зале такая тишина, что ею можно дышать вместо воздуха.       — Чьей победы? — озвучивает хилиат один на всех вопрос.       И она отвечает, ломая саму реальность.       — Обоих.       Предположительно, существует артефакт или артефакты, способные контролировать Скроллер напрямую. Известным примером является Сердце Лорхана, находящееся в недрах Красной горы. Предположение о том, что аналогичные артефакты могут находиться в Сироде, представляется совершенно невероятным.       Юный матмелди мог бы сказать, что на понимание её замысла у них всех ушло какое-то время — но времени не было.       Казалось, они понимают её одновременно.       — Ты готова пожертвовать вашим героем, королева? — недоверчиво спрашивает хилиат.       Юный матмелди понимает его: они все считают взбесившихся недов дикими зверьми, брызжущими пеной бешенства с оскаленных клыков.       Они не верили и не верят в разумность своего скота. Но верят в его звериную хитрость.       Юный матмелди знает без тени сомнения, что никто из высших иерархов, никто из хилиатов не поможет ей.       — В обмен на вашего, — отвечает королева рабов. Её невозможные глаза обводят зал… и останавливаются на самом ничтожном из собравшихся там.       И он встаёт ей навстречу, единственный. Возможно, его после назовут предателем салиачи — если будет кому называть.       — Как ты это сделаешь? — спрашивает юный матмелди.       Скроллер противится любым вмешательствам, и прямым, и косвенным, с тех пор как его нутро разрывают две равномогущественных программы.       Юный матмелди не верит до конца, что ей, недийке, рабыне, удастся то, на что не способна вся мудрость салиачи.       Она улыбается и говорит на чистейшем, звонком айлейдисе:       — Адабал-а. — И повторяет на дикарском: — Я — божественный камень.       На этом, мои юные слушатели, мы завершаем начальный курс практической теологии. Впереди у вас ещё долгий путь к подлинному величию, величию салиачи. Вступив на него, помните: вы — наследники величайшего народа…       В каком из разрушенных, несуществующих более городов она подобрала этот рубин, огромный и чистый, как рассвет, юный матмелди не знает.       Где она услышала простое, любому ребёнку — салиачи, конечно — доступное заклинание, ему тоже неведомо.       Но она произносит, всё так же невозмутимо улыбаясь, заклинание захвата души.       На себя.       …эйдрические категории не властны над вами…       А потом не умирает, но дрожит — и вместе с нею дрожит, кажется, сама Бело-Золотая башня. Рубин в её ладони вспыхивает почти нестерпимо — но юный матмелди смотрит ей в глаза. И видит, как боги уходят из них.       Серые глаза. Ничего примечательного. Обычные серые глаза.       — Давай, эльф, — командует Ал-Эш.       Её голос дрожит, но не дрожит рука, когда она прикладывает рубин к Скроллеру.       …дэйдрические принципы подвластны вам…       И юный матмелди вводит в законы мироздания две команды, одну за другой: {убрать чрезвычайные полномочия программы умарил (I)} {убрать чрезвычайные полномочия программы пелин-ал (III)} [требуется подтверждение команд]       И другой разум, не матмелди, отзывается: {чим эль-адабал}       …а Старый Скроллер осуществляет ваши победы. [код принят] [чрезвычайные полномочия отменены] [обычный порядок работы восстановлен]       Славься в веках, Айлейдун!       Она уходит, бросив лишь беглый взгляд на числа. Скроллер снова работает, работает так, как должен — считает вероятности, ни одна из которых не равна больше ста процентам.       Юный матмелди не сомневается, что Ал-Эш увидела всё, что хотела.       Пелинал погибнет чуть позже, на краткий миг позже Умарила. Эйдрический герой окажется на тысячную долю вероятности сильнее дэйдрического — но короли-маги не упустят своего шанса.       Или, правильнее сказать, Скроллер завершит программы Пелин-ал (третья версия) и Умарил (первая версия). Возможно, он однажды запустит четвёртую и вторую версии, кто знает.       Ал-Эш всё равно победит. Победит со своей армией рабов, возглавляя её верхом на богобыке. Победит трудно, долго, кроваво. Примет присягнувших салиачи, безжалостно уничтожит остальных.       Айлейдун падёт, но мир устоит.       И когда она войдёт королевой — уже не рабов, но людей — в башню Белого Золота, на её груди будет сиять кроваво-красный рубин. Её душа, её божественность, её власть.       Её кандалы.       Её коронуют тем титулом, под которым её запомнили враги: эмеро. Исказив на дикарский, варварский манер непонятное слово, превратив в гордое и звучное «Императрица». По иронии, она уже не будет эмеро — но её божественность, отданная добровольно, станет символом империи, Амулетом Королей.       Артефактом, способным контролировать Старый Скроллер.       Юный матмелди присягнёт ей, один из немногих иерархов Скроллера. И будет честно служить всю свою долгую, очень долгую жизнь.       И за все без малого пять сотен лет больше не увидит, как боги вмешиваются в дела мира. Старый Скроллер останется единственным богом.       ***       Горза молчит.       Молчит так долго, что ей кажется — проходят века. Она даже не чувствует холода и пронзительных ветров, беснующихся на краю мира.       — О чём я рассказал тебе? — спрашивает Епископ, когда ей уже кажется, что она не только слепа, но и глуха.       — О том, что аэдра — не миф, — осторожно говорит Горза. — О том, что Скроллер полон сюрпризов. О том, почему так важны наследники Алессии, способные надеть её амулет. О том, что…       Она как будто снова на экзамене. И от того, как она ответит, зависит очень многое. Горза ловит за хвосты мельтешащие в голове мысли, одну за одной, озвучивает их… Епископ молча слушает.       — Всё верно, — говорит он, когда она замолкает. — Но ещё одно, самое важное. Край мира, где нет власти Скроллера — это мы. Наши решения. Сероглазая недийка, отказавшаяся от божественности. Матмелди, обрекший свой народ на медленную гибель. Ты, протянувшая руку не-обнулённому эльфийскому племени. Помни это всегда.       И Горза запоминает. Пока просто запоминает.       Ей ещё доведётся проверить и поверить.