без почвы под ногами

Никита флиртует с жизнью, а она флиртует с ним в ответ, и флиртует так, будто бы вся она крутится только вокруг него и только ради него. Он сияет как лампа, что стоит у Гены на столе и обычно горит всю ночь, пока тот склоняется над блокнотом в кожаном переплёте, быстро записывая всё то, что панически боится забыть по утру. Никита — это беспечность и серьёзность в одном флаконе, это тот, кто может поехать куда угодно по первому звонку, — «а за что мне держаться-то? я ж не дед какой-нибудь» и закатывает глаза, но губы его всё равно растягиваются в ухмылке без толики злости. Он красиво смеётся. И потирает шею, озадаченно улыбаясь, тоже очень красиво. Никита гореть собирается долго и красочно (конечно, если Фарафонов не выключит его, совсем по-варварски вырвав штекер из розетки; точно так же, как сделал это и с той самой лампой). Гена, к сожалению, с жизнью флиртовать не умеет, не может, не хочет. Он только играет с ней на грани фола; он курит и тушит о себя, а не о железное дно пепельницы; он без маяка в жизни и без почвы под ногами, он не ходячий агрессор, а равнодушная пустота, и это раздражает куда больше. До дрожи в руках и желания хорошенько ему въебать, так, для встряски; и пусть Никита каждый раз одергивал себя, не произнося ни слова, но всё по глазам видно было, Гена все же поумнее ребёнка будет. Гена уже догорает, он тлеющий бычок в пепельнице, едва дымится среди десятка таких же, и прекрасно осознаёт, — даже больше, смирился уже, — что ему недолго так вот осталось. Только Курскеев в это верить не желает и тратит минуты, часы, дни своего драгоценного времени на безрезультатные попытки; только подносит зажигалку, просит — ну же, гори от меня, гори для меня, гори хотя бы немного, так, чтобы мне хватило сгореть раньше, и это один из огромного списка эгоистичных поступков, за которые ему почему-то не стыдно. Кухня, ночь, одна чашка чая на двоих, — зато какая, добрых половину литра вмещает, купленная за пятьдесят один рубль в фикс прайсе, — и тихий стук капель воды о дно раковины. У Гены — широкий подоконник, с которого по обоюдному решению все цветы переехали на пол, у Никиты — стул у стены и табуретка для ног. Ноги у него довольно длинные, и сидеть так едва ли не всю ночь было бы, наверное, жутко неудобно, потому он уже привык ставить её перед собой и складывать их туда. Он начинает всё заново, изо дня в день, словно это уже воспоминания, а не планы на будущее; он мечтает, и пока мечтает забывается, повторяется, путается в словах и щёк его касается румянец, и жизнь ликует, что хоть на миг его отпустило от Гены, она наполняет его глаза задорным огоньком гуляки и раздолбая. Поездки, поездки хоть на край света, — Ген, тебе что нравится? мне-то всё, что и тебе, так что выбирай, — новый диван и обои, новые встречи, новые фотографии в рамке на рабочем столе. Никита всё ещё собирается гореть долго, ярко, так, чтобы запомнится, он хочет дожить до глубокой старости и смотреть потом на всё с высока приобретённого опыта. И Гену где-то внутри наполняет, набивает синтепоном надежд с каждым словом, как дешёвую плюшевую игрушку на заводе, он даже вдруг верит в далекое, но обязательно светлое и счастливо-счастливое, подбирает под себя колени и отводит наконец взгляд от запотевшего окна. Даже предлагает что-то, совсем незначительное, но этого достаточно, чтобы пламя Никиты полыхнуло с новой силой, как если подставить к одной-единственной спичке ещё три сразу. Верит Гена, правда, недолго, до озвученного вопроса, что висел в воздухе, до сдержанного прокашливания Курскеева. Он снова берётся за своё. Незачем дуть на потухающую, — уже едва ли не до фильтра, — сигарету, если после пары вспыхнувших красно-оранжевых огоньков она вернётся в прежнее состояние. Разве что, только чтобы быстрее приблизить тот момент, когда даже дым тонкой струйкой не будет стремиться ввысь.  — Ген, а ты бы сколько лет хотел прожить? — голос обманчиво-непринуждённый только для галочки; оба понимают, что Никита прощупывает почву минного поля. А правильнее сказать — ломится прямиком через все предупреждения. Гена даже взгляда не поднимает, только тянет края и так уже растянутой футболки, принадлежащей не ему, и кусает губы до крови. Гена спохватывается и приоткрывает рот, как ученик, очень торопящийся ответить на вопрос любимого преподавателя, но уже спустя мгновение закрывает его обратно, опуская взгляд. Вина оглушает, звенит в ушах, грузом на плечи ложится. Он-то ладно, он уже свыкся с тем, что с дня на день догорит окончательно и забудется среди лет, но знать, что следом за собой он затушит и любимчика этой блядской жизни — дело другое. Улыбается так приторно-неправдоподобно, что во рту горчит. Отрицательно качает головой, все ещё не осмеливаясь поднять глаз. Вшивой верой верит, что в следующий раз он ответит, и ответит обязательно что-то вроде «до долгой старости» (не «до завтра бы дожить», нет, конечно). Правда, не знает, для кого он верит больше — для себя или для Никиты.