Calma chicha

Не Себастьян, а черная тварь, черная, как обсидиан, просовывает язык между губ Сиэля. Сиэль открывает рот пошире, чтобы массивная, сочная, длинная плоть, проникла внутрь и устроилась поудобнее. Она жаждет исследовать жемчужные зубки, небо… Прозрачная и черная слюна смешиваются. В свете луны между двумя ртами творятся паутины, до того мерзкие, что сразу видно — это не человек и человек. Сиэль отдается изо всех сил, он просит демона быть более жутким, быть более правдивым. В конце концов, лоск и идеальность дворецкого — фарс, от которого устает даже мнимый идеальный господин. Карточный, сверкающий домик рано или поздно отдает вонью неестественности. Марципан оказывается пересушен и отваливается, крем теряет воздушный объем, а тесто обращается в трапезную для насекомых. За шаблонностью и яркостью красок, за сладостью вкуса всегда стоят легионы двойственности: гниение и кислость, горечь и упадок, сдувание или надутие (газами разложения, ведь гости тоже умирают, хотя бы потому, что торт отравлен, а хозяин хотел поиграть). Так, выбирая между ложью и правдой, Сиэль выбирает второе. Почти всегда… Почти. Языки сплетаются, Сиэль проглатывает сгустки слюны — некоторые застревают в горле комочками, но это лишь фантомное ощущение — и сам тянется к паху твари. Чтобы человек справился, она предлагает ему из множества форм — наиболее схожий на человеческий — уд. Вытянутый, вбирающий весь любовный жар, рельефный, пульсирующий и — в том объеме, чтобы маленький рот не порвался, но вобрал плохо, плотно, неловко. Причина в том, что она предпочитает созерцать: припухшие, до цвета клюквы, губы, пастельный насыщенный румянец и язык, который, точно крупный лепесток, неловко скользящий, раз за разом. Упорный. Шелковистый. Демон всегда с превеликим содроганием изливался в мягкую, как ночь своего рождения, влажность, он орошал алебардовые конечности любовника. Сока так много, что Сиэль с непривычки захлебывался, но терпеливо глотал и слизывал. Должно быть, он решил, что такое обилие спермы — естественность, но демону всего лишь нравилась зрелищность момента. В отваге капризному, темному графу не занимать. Тварь в восхищении. Она предстает перед человеком в форме, — хоть и далекой от истинной — но точно не близкой соблазнительному мужчине за тридцать с небольшим. Она теперь вообще не антропоморфна. — Неужели вам действительно так нравится больше? Сиэль бы ответил «да», но не может. У него из глаз текут слезы, а рот занят. Этой ночью — ночью странного, непонятного желания «будь самим собой» — он особенно жаден. Но граф вдруг перестает сосать, он оказывается чересчур перевозбужден. Его член — похожий на игрушку из хрупкой, розовой глины, очень аккуратный — стоит вверх и изводит неприятным ощущением. Внизу живота роятся стальные бабочки, лязгая, отнюдь не ласкающими крылышками. Сиэль ложится на спину и подставляет под тварь. Ему мерещится, как над ним нависает не то рваный силуэт, который сливается с чернотой комнаты и с звездным небом, выглядывающим из окна, как траурная драпировка — не то привычный Себастьян, лишь охваченный пламенем, но — которое не обжигает. А еще когтистые руки. Клыки. Гладкий, мечущийся, извивающийся хвост. Сиэль знает одно: глазам верить нельзя. Слуху? Шумное, глубокое, клокочущее дыхание. Шелест пожара. Эхо сердцебиения в бездонном колодце. У демона уд не человеческой и не животной формы, и заполняет всего и без остатка, задевая всевозможные нервные окончания, все же в той допустимой мере, чтобы человек не умер. Это незримая вторая кожа. Фантомное телесное зеркало. Нечто неизъяснимое, но роковое, похожее на мучительное и прекрасное падение с бесконечной высоты. Само зло завладело Сиэлем, оставив разум и волю. Прошлый Сиэль предпочел бы умереть, чем отдаться этому Нечто. Но настоящий Сиэль — человек без собственного имени, сломанный и возрожденный на руинах — всем нутром кричит о том, что иначе быть и не может. И не могло. Никогда. Сейчас, пока у него еще есть душа, он может ощутить собственное заполнение черным цветом. До тех пор, пока при смешении синего и черного, не останется только черный… он будет играть роль синего. Тьме некуда идти и неоткуда появляться. Сиэлю кажется, что она всегда и во всем присутствует изначально. Даже в родителях. В близнеце. И конечно… конечно же, в нем самом. О, в нем так много темного! Он ангелом щебетал сказки о том, что добро победит зло, а боженька всех спасет. Но Свет — не побеждают Тьму, он лишь временно вспыхивает в ней и гаснет, поглощенный самим Изначалием. Белое и черное — это одно и тоже. Это так просто. Вот, что такое Тьма. Сейчас у нее есть вымуштрованные, мужские руки, они оглаживают и разводят бедра, — но это иллюзия. Руки могут стать, чем угодно: крыльями, щупальцами, клешнями, просто плотной завесой. Это не имеет значения. — Какой ты, Себастьян? Какой ты на самом деле? Граф лжет — ему не интересно, но он должен это говорить, чтобы победить самого себя. Тьма ухмыляется: — Вопрос неверный. Подумайте об этом… на досуге. Все состоит из энергии. Она вибрирует и пульсирует, и Сиэль ощущает это как никогда остро, когда Себастьян проникает в него всем существом. Он двигается. Они вдвоем не мужское и женское, и не мужское — мужское, а какое-то всеобъединяющее слияние. В такие моменты Сиэль перестает ощущать себя мужчиной — а ощущал ли вообще? — это крик бесполого духа, должно быть, того самого, которого и хочет заполучить тварь. Толчки следуют один за другим. Волна сменяет другую волну. Смола. Густой дым. Плотная Тьма. Пересекаются с обликом мужчины. Вороные пряди. Темно-бордовые глаза. Бордовые, как зрелое вино. Концентрация вина — в самой пышной точке соцветия — это почти черный. Человек ощущает неистовство, нечто на грани допустимого, дальше — только сумасшествие. Вне разума. Вне чувств. После смерти — вспышки оргазма, яркие всполохи звезд, копошение Вселенных на дне зрачка — он знает наверняка, что природных форм, жизни и исчезновение не существует. Все, что рождается, уходит бесследно, как будто и не было. Это кадры на кинопленке, которую хранят точно такие же исчезающие формы… Это не имеет смысла. Сарказм. Смех того, что сотворило все это. И тогда… безумие Гробовщика становится понятным. Кинопленка на кинопленке… Кто он на этой ленте? Застывший рисунок? Актер?.. Цирковое представление. А значит, вся борьба бессмысленна. Как и жизнь. Все разрушается, обращается в пепельную, изысканную пустоту. В ничто. И все же Пустота — не пустая. Она заполнена возможностями, которые такие, как Себастьян, видят и используют. Потому что — могут. Они как пещерные пауки, живущие в кромешном мраке, и ткущие — как будто из ничего — сверкающую паутину. Форма — закон мироздания, а в сгустках серебряных капель — росы бессмертия — заключен сакральный секрет всего, что ни есть и было, и будет. Световая слюна паука фосфоресцирует, как древнее существо, как медуза, притягивая скопление всех заблудших в пустоте. У Сиэля не хватит сил осознать правду. Он так близко, с каждым разом подходит к ней, что, наконец, изо всех сил срывается, как мотылек со световой ловушки. Он выбирает тень неосведомлённости. Иллюзорность полета. Но только за тем, чтобы вновь лететь на ловушку пещерных пауков. Рано или поздно, он обратится в труху, прилипнув к ней, или окажется замят жвалами в ненасытное брюхо. Но — до этого, он будет жить с целью…. Прилететь на свет? Смех. Демон нежно касается его. Он очень нетороплив и бережен. Он насыщает хозяина удовольствием, как самого себя, очень щедр на любовь, которую не способен испытывать. Ведь паук не ест свою паутину.Она — лишь средство. Простому смертному не понять демона. Поэтому граф лишь хорошо выучил крепкое, как щит, имя, и повторил его уже чаще, чем имя самого близкого человека на свете. И повторит — гораздо больше. До смерти. При смерти. В объятиях тьмы. За неизбежной гранью. Себастьян. Падение… Падение… Падение… Падение…. Взлет. Имя — пустышка. Маска того, что не имеет облика. Или имеет, но слишком иррациональное и фатальное для хрупкого разума и психики хозяина. «Я очень ласково, очень осторожно… Перед вами. Каждый раз. Вы этого не замечаете. Но я — настоящий я — везде. Всегда. Рядом с вами. Неустанно. Не исчезая». Слова заученного кошмара наяву. Персональная молитва владельца демона. Сиэль быстро привыкает к тому, что все состоит из инфернальной твари. Все, кроме, пожалуй, горстки одежды — ее Себастьян не создавал, а заказывал у портнихи. Шутка ли? Все прочее — дом, мебель, одеяло, которым укрывается граф — все это иллюзия черной материи, инфернального духа. Но если бы он только знал всю правду… Всю правду… «Он — это все, что у меня есть. Буквально. Он — все вокруг» — эти мысли-ощущения, как растущая опухоль в организме, болезнь, спровоцированная хроническим дурным сном. В нем у Сиэля отсутствует кожа, и нервы настолько оголены, что, в конце концов, восприятие мира становится колоссальным давлением раскаленной иглы. Сквозь жаркий лепет, экстаз Сиэль шепчет об истинном облике, он отчего-то уверен, что сможет, справится. Сквозь кошмар, сквозь ложь. К правде, он бежит к ней, хватая призраков голыми руками, оставляя сзади их тусклые ошметки. Он знает, что одним из призраков, рано или поздно, станет он сам. Проклятый Фантом-хайв. — Не стоит, достаточно этого, — демон еще пытается остановить его от ошибки. Но Сиэль настаивает, уже звучит приказ, и демон сдается. Из тьмы, которой граф считал конечной, исходит другая. Сиэль как будто слепнет — свет перестает существовать, исчезают подобия теней, силуэтов… воцаряется кромешно-черный цвет. Это все?.. Если это так, то… да даже, если там скрывается образность, после всего, что было он выдержит любое чудовище. Он стоял на карачках под козлоподобным существом — уверенный, что Себастьян смеялся внутри над ходом мышления графа, а человек лишь брал наиболее аморальный облик из увиденных, рассчитывая, что дальше упасть нельзя. Граф Фантомхайв — грязный. Он полностью принадлежит Тьме. Смех дворецкого разносится эхом. Как кровь по стенкам сосудов. Сиэль дрожит, когда узнает великое множество ликов. Все твари Земли у ваших ног, милорд. Нет ни одной чистой твари. Все — грязны, хотя бы потому, что — естественны. Чему же вы так удивлены? С вас достаточно? Я возвращаю Себастьяна? Нет! Это безумие. Ниже всякого дна, немыслимо, но он спаривается с огромным богомолоподобным насекомым, волком, позволяет ласкать себя осьминогу, оставляя крова-красные полукружия. Он принимает любую тварь, предоставленную Себастьяном. Если он говорит, что ему нужен настоящий Себастьян, значит… Демон смеется. Сиэль перестает понимать — что произошло наяву, а что — в кошмарах. — Себастьян… достаточно. Эти кошмары… Это — ваша жизнь. Сиэля преисполняет крик ужаса. Он — треснувшееся, падающее стекло. Звук битых осколков. Воспаленный комок нервов. Ужас тотален. У него миллиард глаз, штыкообразные клыки, безобразные жвала насекомых, пасти церберов, хитиновые панцири… многоликое, меняющееся, не имеющее застывшей формы. Неизвестный кошмар наяву. Древняя ночь в ночи. Это то, что царило до появления любой Жизни, до появления самой Смерти. Возможность, которая сокрыта. Одиночество Себастьяна — кем бы он ни был — и, которое ощущает теперь Сиэль, уничтожает. Это не отчаянье, не ярость, не зло, не любовь и не ненависть — это Ничто. Это отсутствие самого отсутствия. И лишь чернота — самая основная из его иллюзий. А это значит, что Бога нет. Нет Дьявола. Нет демонов. Нет ангелов. И самое страшное — нет самого Сиэля! Через пустые толщи, сотканные из невидимой многослойности, юноша вырывается до ощущения собственного тела. Он борется за тяжесть рук, за привкус слюны во рту, за движения веками, за видящие глазные яблоки, за глазницы, за косточки ключиц, за коленные чашечки, за ребра, за желудок, который сворачивается тугой змеей от страха и боли. Он сражается за мысль. Она как семя, прорастает в голове, которая раньше казалась центром самости. Он сражается за ощущение «быть Сиэлем». — Вернись! Вернись, вернись! Себастьян!!! — он вскидывает рукой, вжимается в бесплотные кости, ему не хватает воздуха, но он продолжает кричать. Вопить во все горло. И его корпус, выгибающийся, ломающийся, подхватывают привычные руки. — Я здесь. Впрочем, все вышло, как я и говорил. Вы не выдержали. Тогда Сиэль плачет. Ему одному не побороть горького ощущения. Ему нужен… — Закончи… просто закончи собой. Себастьяном. Ты ведь — Себастьян? — Да, я — Себастьян, мой господин. Юноша прикрывает глаза рукой и раздвигает ноги. Когда он ощущает проникновение человеческого члена, упорное и резкое, чтобы до боли (слуга хорошо его понял), он успокаивается, отпуская ужасы видений. У Себастьяна бархатный, вкрадчивый голос и верные, самые верные на свете, руки. Его касания локализованы. Кожа — как у Сиэля, только более грубая и горячая. Он — живой. Шаблонный дворецкий для шаблонного графа. Не настоящий Себастьян, но — Себастьян Михаэлис. Не настоящий Сиэль, но все же — зовущий себя так. Они занимаются любовью, и, постепенно, боль, как раскаленная лава, застывает где-то слишком глубоко в груди. Ее сменяет наслаждение. С Себастьяном оно почти такое же тотальное и всеобъемлющее, как те отчаянье и одиночество. Вот что ощущает Сиэль. Он — человек. И он хочет жить. Все просто. Но: Все люди одинаковы. Даже одни из самых сильных. Невыносимо хрупкие, лживые создания. Вот что думает демон. Иногда ему как будто бы жаль. Но, в конце концов, — абсолютно все равно. Абсолютно все равно…