Красными нитями

      В ателье горит свет. Сколько Гарри работал здесь, дежурный в холле всегда гасил лампы после закрытия. А тут — на-те, смотрите — горит. Как маяк посреди лондонского тумана.       Гарри поднимается на порожек неспешно. Он не гадает, не торопится и не медлит шаг. Свет зажжен давно — и отчего-то ему кажется, что он знает, кем и почему. Гарри ждут.       И это удивительно. Обычно после миссий они с Мерлином держали контакт, но чтобы лично, поздним вечером... Так еще Гарри не встречался ни с кем во внерабочее время.       Он легко тянет ручку и толкает дверь. Торопиться некуда: Эггзи, развалившийся на диване, спокойно читает газету. Не очень удачный выбор для этого времени суток. Впрочем, Анвин тут же откладывает ее, как только слышит шаги.       И глаза поднимает, спокойный и лучистый весь, ярчайший из агентов нового периода:       — Здравствуй, Галахад.       Гарри силится вытолкнуть из себя улыбку. Он не обязан, да, сейчас вполне неформальная обстановка. Просто начинать с чего-то холодного не особо хочется.       — Здравствуй, Галахад-младший.       Он сидит здесь — нога на ногу, рыжая ткань костюма — его ученик. Его дорогой мальчишка, взращенный улицей и воспитанный учебкой. Глотнувший сполна в бункере Валентайна, где пришлось разгребать последствия после его, Гарри, осечки.       Кулаки сжимаются сами собой. Простить себе выходку в церкви все еще сложно. И на место трепетного предвкушения приходит тоска. Раздуваясь, эта сука оборачивается виной вязко-серого оттенка.       Кожу холодит золотой обод кольца, и жесткий металл немного проясняет мысли. Гарри поводит плечами, перетекая в свободную позу.       — Ты припозднился.       — А ты и вовсе решил остаться на ночь?       Харт не находится с ответом: после восстановления в братском агентстве он все еще частично непригоден для службы, и жижа в мозгах напоминает о себе раздражающим зудом. Все его хваленые манеры висят вымокшим бельем на перилах — ни взять, ни использовать. Только тосковать, линчуя себя изнутри.       Ты был поспешен, Гарри. Непредусмотрителен. Слеп.       Куда ты повел агентство? Зачем подставил всех миссией в церкви?       Ты же предполагал. Ты же почти уверен был, Гарри.       — Может, не будешь молчать? Пожалуйста?       Эггзи медленно стягивает с носа очки, попутно выключая датчик на дужке, и его глаза на свету теперь кажутся острее. Они вспарывают Гарри вены, выливая наружу весь спектр сдерживаемых эмоций.       Брови домиком, лукавая усмешка, бегущие пальцы. Эггзи барабанит рукой по подлокотнику, но в жесте нет неловкости. Он не смущен, не торопит — просто... просто он Эггзи, и вечное движение в его характере.       Гарри неуверенно делает шаг и с трудом ищет опору. Его качает, немного штормит. И это вовсе неправильно, конечно, и наверняка отголоски выстрела прямо в череп шумят сейчас у него в ушах... Гарри не хочет казаться слабым. Гарри не хочет слабым быть.       Но крепкие ладони со стертыми мозолями подхватывают его прежде, чем случается неизбежное. Гарри жмурится на мгновение — он почему-то вдруг не плывет и больше не падает кувырком там, глубоко под жилами. Он стоит на ногах, а рядом с ним стоит Эггзи.       И лицо у него озабоченное.       Гарри выдыхает:       — Спасибо, — он на мгновение накрывает чужую руку своей, а потом цепляется за полку с рубашками. — Я не должен был при тебе... Эта слабость.       У Эггзи по радужке разгораются лавовые фонтаны. И он следом тенью льнет вместо того, чтобы отойти подальше.       — Это временное, Гарри, — шепчет, обнимая пальцами предплечье. — Все пройдет.       Внутренние демоны Харта сильно в этом сомневаются.       Зубы стиснуть бы и ответить — утвердительно. Но силы в его теле кидаются на амбразуру и штормят, стирая в порох, кости. Рука Эггзи непроизвольно сжимается до белых пятен, которые, наверное, можно рассмотреть под рукавом. Но это ненужно: он ничего сейчас в целом мире видеть не хочет.       Гарри до родного лица добирается вслепую, ощупывает каждую родинку, лбом ко лбу прижимается. Глуша на корню внутренние вопли, сипит:       — Прости меня, маленький.       А Эггзи к нему грудью всей прижимается. И улыбается, солнечно-солнечно, словно маяком комната стала из-за него, а не верхних ламп.       — Все в порядке, Галахад. Поменялось немного: теперь в моих правилах встречать тебя у порога и очки по-крутому на нос сажать, как при первой встрече ты сделал. Поменялось снаружи, но не внутри. Внутри у нас все по-прежнему одинаково.       Гарри думает: внутри у него на один зрительный анализатор меньше, но это, ей-богу, мелочи. Мелочи, когда к нему искренне льнет и прижимается молодое, дышащее жизнью тело. Когда так заботливо пальцами за ухом трет и вниз по шее перебежками спускается. Когда понимает — от "а" и до "я", на любом из языков. Ради такого можно потерпеть.       И снова, и снова идти на маяк, если вдруг его разум в темноте канет через час-другой. Не сдаваться.       Потому что все по-другому — а вместе с тем и не поменялось вовсе. Они те же: верящие, верные. А это главное. Просто его мальчик подрос, окреп, и теперь плечо подставляет как сильный. Наверное, это даже правильно.