Nothing will be bigger than us

Кто-нибудь из них всё равно оставался на просторной кухне-студии, ожидая другого. И просидеть так мог и час, и два, и всю ночь напролёт.        Когда Джим уходил в загулы, Моран рычал и бесился, видя, как расцветают засосы и отметины на худой бледной шее. Готов был голову открутить каждому, чьим одеколоном или приторно-сладкими духами несло от дорогущего вествудовского пиджака. Джим не устраивал истерик. Моран просто находил пряди волос либо пальцы с аккуратными наманикюренными ногтями в крохотной коробочке после каждого загула, осознавая, что это дело рук Джима. Моран знал, но часто приходил после таких загулов и намеренно обнимал Джима, чтобы тот почувствовал запах чужих людей. И потом с какой-то затаенной радостью ждал прядей волос и отрубленных пальцев, словно это были изящные розы с бархатными лепестками.        Они оба ненавидели скрипку, и, когда в квартиру сверху переселился парень-скрипач (очень херовый скрипач, надо сказать), Моран без лишних слов вернулся через полчаса после очередной серенады, неся в руке чужую отрубленную кисть с зажатой в ней скрипкой. Джим тогда только посмеялся, а потом заставлял Морана самому отмывать дорогущий паркет, заляпанный кровью. Которая, кстати, так была похожа на те самые бархатные лепестки бордовых роз.        И устраивали скандалы, и били посуду, но потом помечали друг друга царапинами спрятанных лезвий, отметинами острых клыков, полосками от коротких ногтей. Потому что не могли иначе. Как чёртовы ветви ивы, они были сплетены меж собой и уже не могли порознь, увязая друг в друге все больше. Как будто могли по-другому. Как будто хотели по-другому.