Tagelied

      Встать с постели — их расставание начинается с этого.       И когда Алекс наконец заставляет себя подняться, ноги несут его к окну. По грязному ковру и голым доскам, скрипящим под его тяжестью.       Сквозь щель между штор пробиваются солнечные лучи. Уже светает, ночь почти ушла. В конце концов, сейчас лето.       Так или иначе, сейчас июнь, так или иначе, один месяц сменяет другой. Шестое или седьмое число — Алекс потерял счёт времени. В это время в прошлом году он должен был быть в Уэймуте. Рядом с Уэймутом — они отправились туда девятого июня, в субботу. В это время в прошлом году на ужин обычно была рыба, хозяйка маленькой гостиницы на набережной протирала пыль с листьев фикусов, а мать Алекса отчитывала его за то, что он нанёс в прихожую песка на подошвах ботинок. Тогда Дорсет казался сербитонскому мальчишке сказочным местом, и большую часть времени он проводил, погружённый в собственные мысли, читая красочно иллюстрированные журналы и произведения Герберта Джорджа Уэллса.       Алекс протягивает руку, чуть сдвигая штору в сторону. Плотная, некогда красная, а ныне выцветшая грязная ткань и несколько мёртвых мух на подоконнике. Своего рода имитация жизни в вечно движущемся воздухе.       Сколько мертвецов он видел в последнюю неделю? Сколько оттенков белой кожи, бледной и испещрённой жестокой водой? И, наконец — как близок он был к тому, чтобы оказаться среди них, а не здесь?       Он оборачивается — непроизвольно, — чтобы взглянуть на постель. Просто проверить. Просто... На берегу он не единожды пребывал в состоянии полудрёмы. И воображал, что находится где-то ещё, но на деле он оставался там, всегда там и, быть может, остался бы там до скончания своих дней.       Но эта сырая комната реальна, осязаема, и Алекс отводит взгляд.       Больше не смотреть — их расставание зависит от этого. Сосредоточиться на чём-то ещё.       Сощурившись, он глядит на улицу через мутное оконное стекло. Отсюда открывается вид лишь на стену соседнего здания, выглядящий грязным тыловой район да ещё, возможно, курятник. В этом есть смысл. Отели наподобие этого не располагаются у всех на виду. Это не Уэймут; это не то место, где хозяйка задумывается над тем, что лестницу стоит застелить ковровой дорожкой. Здесь никто не расписывается в книге посетителей.       Комната не намного чище, чем шторы. Теперь это отчасти и их вина, его и Томми.       Алекс вновь оборачивается, не в силах удержаться, и окидывает взглядом постель. Дрожит.       В гостиной отеля в Уэймуте стояло пианино, и сестра Алекса играла по покрытым пятнами нотным изданиям викторианской эпохи, выбирая определённые произведения, а наградой ей служили аплодисменты. Так же, как всем очаровательным маленьким девочкам. С тех пор Алекс знает о том, что существует множество песен про утро. Песни, посвящённые утру, и стихи, воспевающие море. Словно ни то, ни другое не способно разорвать тебя на куски.       Томми лежит на животе, приподняв таз, одна нога свешивается с кровати. Он полностью обнажён, и покрывало наполовину сползло с его тела. Несколько недвусмысленных алых отметин на изгибе плеча и одно — на ягодице, сверху. Пряди чёрных волос небрежно разметались на коже, точно трава на песчаных дюнах.       Алекс хочет его настолько, что чувствует себя опустошённым.       Прошлой ночью они собирались расстаться. Пытались. Хотя… Алекс, наверное, нет. Что до Томми — нельзя было знать наверняка о том, что он чувствовал и что намеревался делать. Он что-то пробормотал при выходе из железнодорожного депо, затем они оказались в ресторанчике, а после бродили по улицам, бесцельно бродили до тех пор, пока Алекс не сообразил, что, скорее всего, в конечном итоге заночевать придётся на лавке на станции. У них обоих были семьи, к которым следовало вернуться. А недельный отпуск, который получил каждый возвратившийся из Франции солдат — не слишком-то много.       И наконец — когда уже, кажется, перевалило за полночь — Томми вполне спокойно произнёс:       — Я знаю одно место. Около «Семи циферблатов».       Вплоть до того момента, как они оказались в комнате, Алекс задавался вопросом: не слишком ли он мнителен? Было поздно, и после девяти дней, проведённых на побережье, и одного в поезде, они уж точно заслужили спокойного сна в постели. Алекс не знал, как в Лондоне всё устроено, верно? Быть может, в том, что парень приглашает парня в гостиничный номер, не было ничего предосудительного — учитывая лондонские расценки. Томми рассказывал, что вырос в Ист-Энде. Пять детей в одной комнате.       Однако Томми выглядел… Алекс тогда подумал, что Томми выглядит… Даже раньше, когда он впервые встретился с Томми взглядом, Алекс подумал…       Прошлой ночью Алекс подумал: «Будь на моём месте Гибсон, он бы знал, чего хочет Томми».       В номере Томми подходил к нему медленно и спокойно, глядя прямо в глаза, а Алекс пятился до тех пор, пока не наткнулся на кровать — и опустился на неё. Томми целовал его. На вкус — как соль и пиво.       Губы Томми были жёсткими и обветренными. Поцелуй с ним был больше похож на поцелуй с девушкой, чем того ожидал Алекс. Только лучше. Строго говоря, это был даже не поцелуй как таковой. Был нарастающий жар между ног, его бросало в пот каждый раз, когда Томми его касался — даже плеч и шеи, даже сквозь брюки.       Томми знал, что делает. Алекс — нет. Разумеется, прежде он думал о девушках и даже лицезрел несколько фильмов с объятиями и тому подобным — но ему всегда казалось, что в них слишком уж много разговоров.       Сейчас, глядя на то, как тень переплетается с новым солнечным лучом на теле мерно дышащего Томми, Алекс чувствует это внутри. Знание, ритм, тональность и темп. Касаться другого человека в одно и то же время донельзя неловко и полностью интуитивно, теперь он знает. Впервые в жизни он проснулся мудрым.       Он мог бы сейчас прижаться губами к спине Томми, к ложбинке между выступающими лопатками-крыльями. Он мог бы касаться его впалых ребёр. Проследить очертания наливающихся синевой отметин, расползающихся на коже. Точно карта побережья.       Алексу становится тяжело до боли. Его сердце гулко стучит в груди, кровь закипает.       Возможно, Томми захочет повторить, когда проснётся. Ночью ему понравилось — или, по крайней мере, так казалось. Он был терпелив и почти нежен. Они говорили — мужчины могут сделать больно, если ты позволишь им слишком многое, они могут совершить невыразимо ужасные вещи. Так говорили друзья Алекса. Тогда все они были совсем ещё юнцами, пили украденный сливовый джин, раскрасневшиеся и хохочущие. Впоследствии Алекс не раз интересовался этой темой, однако иных источников информации не обнаружилось.       Ничего из того, что делал Томми, не было больно. Больно не было, но то, что он делал, заставляло разлетаться на осколки, морщиться, распахивать рот и задыхаться.       На простыне явственно различимо пятно — от Алекса, от того, что руки Томми действовали почти — почти — нежно, и Алекс кончил — быстро, резко, коротко. На простынь, на руки Томми, а тот усмехнулся ему, склонился и обхватил его яички, мурлыча что-то себе под нос.       А затем Алекс лежал здесь, раскинувшись, влажный от пота, вначале смущённый, а руки Томми ритмично двигались между его разведённых в стороны ног. Вверх-вниз, вверх-вниз — как на волнах. Томми дышал почти так же тяжело, как Алекс, и в том же ритме. Его дыхание на шее Алекса, горячее, влажное. Алекс позволил бы ему касаться себя где угодно.       Быть может, Томми захочется повторить. Или попробовать что-что новое, что Алекс способен смутно представить и с трудом понять.       Или же Томми захочется уйти.       Алекс собирается уйти.       Они оба собираются уйти. У них обоих есть семьи, которые будут беспокоиться.       В это время в прошлом году мать Алекса знала почти что о каждом его шаге. Она гордилась тем, что его завербовали. Он задаётся вопросом: что из произошедшего с ним за последние две недели она посчитала бы худшим событием?       Этим утром, на занимающемся рассвете, тело Алекса сплошь покрыто царапинами, синяками и следами моторного масла. С Томми та же история. Алекс не может представить себе, как будет подниматься по тропинке к двери дома своей матери, мимо розовых клумб, разбитых его покойным отцом.       Несмотря на восход солнца, холодно. Несмотря на разгорающийся внутри жар — а, может, из-за него, — Алексу хочется забраться в постель. Прижаться к телу Томми и посмотреть, не станет ли лучше.       Волосы у основания шеи Томми пахнут остро, резко. Его кожа на вкус как соль. Ступни грязные, как и у Алекса — им слишком долго пришлось маршировать в одних и тех же сапогах и промокших носках.       Им и тысячам других солдат. Остался бы Томми с кем-то ещё так, как он остался с ним, очутился бы здесь с кем-то ещё?       Но он ушёл вместе с ним, как если бы Алекс протянул ему руку. Они подошли друг к другу, как ключ к замку.       Алекс переплетает свои пальцы с его, ладонь к ладони, соединяет их. Задерживает дыхание.       Он всё ещё здесь, он наблюдает. Наблюдает, как свет заливает тело Томми, как неотвратимо бегут минуты, как всходит солнце.       Алекс мог бы сейчас уйти. Ускользнуть. Совершить очередной побег. Уйти и попытаться разобраться в себе, понять, кем он был до этого и решить, что делать дальше.       Осторожно ступая, он возвращается к окну и поднимает взгляд на небо. Возможно, будет дождь. Быть может, он увидит летящие жестокой тёмной вереницей Мессершмитты — и тогда конец всем вопросам, конец всему.       Долгие минуты спустя Алекс слышит:       — Доброе утро.       Приподнявшись на локтях и сонно моргая, Томми улыбается ему. Его ресницы трепещут.       — Ещё не утро, — произносит Алекс мгновением позже. — Ещё нет.       Томми щурится от солнечного света и издаёт звук, отдалённо напоминающий смех. Ложится обратно.       Алекс не решается уйти. К этому моменту он вновь оказывается рядом с ним. Ему вновь тепло.       — Ещё нет, — повторяет он.       — Уже скоро, — отвечает Томми и проводит подушечкой большого пальца по скуле Алекса, прослеживает очертания — долго, медленно, легко. Его ладонь чуть дрожит.       Томми целует его, и вот — они вновь лежат бок о бок, Алекс оказывается на спине и каждая его клеточка тянется куда-то вверх.       Томми отстраняется, глядя на него сверху вниз. Алекса радует тот факт, что сейчас светло — если благодаря этому он может видеть, как Томми смотрит на него.       — Но ещё нет, — соглашается тот.