Судьба

Ева приходит к Юлии в ночь, слепую и тихую, когда тени за окнами никому уже не кажутся человеческими, а с опустевших улиц веет смертью и песчаной кровавой плесенью. Ева крупно дрожит от холодного дождя и ветра, опасливо озирается, прежде чем закрыть дверь – не схватит ли неосторожная смерть за руку, не влетит ли белым роем в живой ещё дом? – но сама пахнет, по-прежнему, цветами с золотом, и улыбается почти наивно, когда привычным жестом сбрасывает с плеч тяжелый от воды и грязи плащ. Юлия чумы не боится – не той прямой она пролегла, не по тому вектору, – но Еве улыбается в ответ с едва заметным волнением в обычной задумчивости. Знает – не так что-то. Она рада видеть добрую, родную уже улыбку и нежный взгляд после всех лихорадочных ужасов прошедших дней, но в быстром поцелуе – ещё у двери, вместо приветствия – вдруг сквозит непривычная осторожность, и Ева мягко касается холодными пальцами её щеки, вглядываясь в глаза, и только коротко кивает в ответ на немой вопрос. А затем обнимает, руками обхватывая за шею, и пальцами поглаживает по плечам, по грубой плотной ткани почти военного костюма. Греется, не стесняясь и не спрашиваясь, и улыбается всё шире, уткнувшись носом в чужую щеку, по-детски искренне: – Такая хорошая. Она говорила то же в их первую встречу, короткую и отчего-то нелепую, на узкой разрытой улице Створок, когда никто ещё не знал, что Юлия вдруг решит остаться в городе, а Ева придёт к ней снова и скажет полушёпотом те же слова с той же искренней, светлой улыбкой. Тогда в повседневных разговорах мелькало что-то больше простой вежливости и любопытства, что-то сложнее обычной симпатии – и раз за разом закрепляло череду интимных обрядов в мелочах от словесных формул до взглядов и прикосновений рук. И в каждый новый круг между Омутом и Неводом менялось малое – погода за окном и местные незначительные новости, – но привычки и разделенные на двоих слабости оставались теми же. Ева выворачивается у Юлии из рук ловко, бойко, не позволяя сразу себя ухватить – протянутая рука только беспомощно проскальзывает по волосам, – и уходит вглубь дома. Будто и не случилось ни беды, ни эпидемии, будто не лежит на душе ничего тяжелого, и в воздухе не звенят натянутые нити вероятностей, готовые оборваться от первого неосторожного прикосновения. По комнатам Ева кружит легко и свободно, не оглядываясь уже по сторонам, и движется по одному раз и навсегда закрепленному пути: сквозь весь дом – как сквозь хозяйскую душу. Пробегает между деревянными панелями в гостиной, проводит кончиками пальцев по корешкам старых книг в кабинетном шкафу; все путаные названия она помнит наизусть в том же порядке, в каком видит их на полке – от дневников полевой бригады в несколько томов до затертых столичных философий. И, всегда одинаково нежно улыбаясь тихо идущей за ней Юлии, оставляет что-нибудь своё на прикроватном столике маленьким подарком за теплоту и покой. Тихий металлический звон тонет в шорохе шагов. Юлия не смотрит на золотой браслет, который сама никогда не наденет, подходит ближе и спрашивает уже настойчивее: – Ева? Ева льнет к ней теснее, обнимая заново, губами касаясь шеи, по привычке ищет тепла и защиты в чужом спокойствии, и не дает договорить, пальцами накрывая чужой рот. Качает головой – не сейчас. В коротких поцелуях на тонкой коже над воротником сквозит всё то, что давно уже кружит Юлии голову, что доводит обеих до снедающего жара, до сорванных пуговиц и разодранного шёлка, до исступления и задушенных стонов – всё то, чем Ева обнажает скорее душу, чем тело, с уверенностью и настойчивостью, граничащей с бесстыдством. Но черту она никогда не переступает – прижимается сама к чужому телу, замирает и смотрит с любовью в глаза, право выбора всегда оставляя за Юлией. Та хмурится, поджав губы, но обнимает в ответ – и молчит, пока не перестанет загнанно стучать сердце, пока не успокоится кровь от ощущения чужой близости. Понимает, что ошибаться уже не может, и ждёт, когда появятся силы отпустить, услышать, принять как факт. Ева понимает – и с минуту стоит тихо, слушая только чужое сбитое дыхание и быстрый стук сердца. Слабо улыбается в ответ на тяжелый взгляд, пожимает плечами и говорит совсем просто, буднично: – Я умру скоро. Она смотрит Юлии в лицо, осторожно гладит ей руки, как прощения просит. Но взгляд у неё затуманен, и в слабой улыбке на губах – только вера, непоколебимая, самоотверженная, как у мученицы. Юлия отводит глаза, тихо кивает – только пальцы сильней вжимаются Еве в спину, – и замечает как будто для себя: – Судьба? Ей не страшно, не больно даже; она уверена: так и должно быть, так уже придумано. И если своё "прошлое" они выстроили сами, то коварное ускользающее "будущее" Юлии вычислить так и не удалось – не за что было уцепиться. А сейчас – она почти видит, на манер местных Хозяек – обрываются последние связи между золотыми браслетами, книжной пылью и чужой свободой. Эти связи, тонкие, призрачные, для неё давно не новость и не необходимость страшного выбора. Она тянула их, как могла, пыталась обойти ловушки сама и отвести её, светлую и легкую, но где-то глубоко в душе знала с первой встречи: теснее всего их свяжет смерть. Они бы не сбежали – слишком многое сплелось в одно неразрывное целое. Невозвратимо далекие причины. Логические следствия и выводы, сделанные кем-то другим. Осознанный выбор, уже имеющий своё влияние, уже приведший Еву к ней в дом этой ночью. Никаких возможностей – и, значит, слишком поздно пытаться что-то изменить. У Юлии нет даже сожалений – только тоска и горечь близкой разлуки грызут сердце. Ева смотрит на неё с сочувствием и приподнимает пальцами ей голову за подбородок, заглядывая в глаза и заставляя на себя посмотреть. Взгляд у неё снова ясный и светлый, как раньше, как много дней назад, как всегда был, и в улыбке спрятан всё тот же игривый намёк на что-то ещё, что обязательно успеет случиться. – Береги себя. Но я тоже за тобой присматривать буду. Юлия кивает, пальцами вычерчивая у неё на спине витиеватые знаки, и решается, наконец, задать единственный тревожащий вопрос: – Неужели совсем не страшно? – Это не та смерть, которую я могла бы бояться, – Ева тихо смеется и качает головой, и в голосе у неё нет уже ни озорства, ни истомы, ни искушения. – Это не смерть даже, понимаешь? Я отдам душу, но сама – останусь, не исчезну. Так и нужно. Иначе мне эту эпидемию не победить. Голос у неё начинает дрожать; она сбивается, отводит глаза, поджимая губы, борясь с одним только воспоминанием о действительно страшном и мучительном, но не отстраняется. Юлия накрывает её ладони у себя на плечах своими, прогоняя дурное, и понимает: Еве и нужно сейчас, в эту последнюю ночь, только её спокойствие и рассудительность, её тепло и чувство, она сама – как та, что точно поймет и спорить не станет. Юлия ей благодарна за это доверие больше, чем за любые подарки. – Они воспротивятся, – Ева шепчет ей в самое ухо, жмётся всем телом, нежно перебирает пальцами короткие волосы. – Петр, Андрей. Может, даже Даниил. Но ты – ты молчи. И не приходи на меня смотреть. Обещаешь? И губами касается лба – почти целомудренно, почти свято, без тени прошлого и произошедшего. Мелко дрожит в крепких до отчаяния объятиях, но голову держит прямо с неожиданной гордостью и не разрывает узел сцепленных пальцев. Юлия, сбито вздохнув, закрывает глаза и, прежде чем прижаться щекой Еве к виску, быстрым кивком обрывает последнюю связь. Обещает. И на следующий день, когда над умирающим городом испуганным шепотом проносится "убилась", когда тяжелым колокольным боем над Собором отзывается чужая смерть, Юлия не выходит из дома. Бережет подаренное тепло, что ещё осталось на сбитых простынях, и в своих старых книгах ищет связь между "душой" и "фатумом".