журавли с оторванными крыльями

Тэхен зачерпнул длинным ковшом воду, бурлящую и играющую первыми солнечными лучами, что, преломляясь, освещали чистое дно и яркие всполохи золотистого, огненного и черного. Мэй, черная кошка с изумрудными глазами, запрыгнула на влажный валун, покрытый пожелтевшим мхом, цепким взглядом высматривая рыб, чья чешуя, играясь, мелькала в воде. Тэхен улыбнулся краешком губ, протягивая к дикой кошке свои длинные пальцы, отчего та зашипела, обнажая белые зубы. — Пора бы перестать щетиниться только на меня, — тихо возмущается Тэхен, разрывая тишину утреннего мира бархатным голосом. В вышине распустившихся сакуры и глицинии пели птицы. Ветер, подхватывая чистые звуки, уносил их далеко, за самый край горизонта. Тэхен перелил кристальную воду в деревянное ведро, аккуратно укладывая ковш на бамбуковую подставку. Пение птиц смешивалось с едва слышным шорохом кимоно и тихим плесканием рыбьих хвостов в воде. Мэй спрыгнула с валуна и, словно извиняясь, аккуратно приблизилась к Тэхену, который, поднявшись с колен, поднял ведро с водой, чтобы отнести его в дом. Момо, сидя на коленях, тихо посапывал на кухне, прислонившись виском к окну во всю стену. Тэхен улыбнулся мысленно — он даже не потрудился прилизать светлые взъерошенные после сна волосы, или попросту не успел. Вечный соня, который везде и всегда опаздывает. Он поставил ведро на пол возле печи, подкидывая в слабо горящий очаг поленья. Благовония, что тихо раскачивались в подвесной чаше, давно потухли. Тэхен вытащил из печи небольшую лучину, вновь поджигая свечу, от которой вверх взмыли сизые реки дыма. Тэхен опустился перед спящим Момо на колени, улыбаясь тепло и ярко, поглаживая подушечками пальцев белокурые вихры. Момо слегка сморщил аккуратный нос, а после резко распахнул глаза, вскидывая руки в попытке защититься, едва не ударяя Тэхена по лицу. — Джин-хен, я только на минутку прикрыл глаза и… Господи, Ви, — увидев, что перед ним не старший хэнсу, а его друг, что начал хихикать, Момо приглушенно застонал, потирая глаза. — Я чуть не умер! — Извини, я не хотел тебя напугать, — квадратно улыбается Тэхен, поднимаясь и помогая Момо встать. — По крайней мере, это не Джин-хен, он бы меня точно убил. Ну, или заставил драить полы в музыкальной комнате, — Момо скривился, вызывая непозволительно громкий тэхенов смех. — Тебе смешно? — задыхается возмущением парень. — А ведь, между прочим, помнишь, в последний раз… — Да, да, ты в одиночку начистил каждую дощечку у Джин-хена в комнате, я помню, потому что мы вдвоем рвали персики, но наказание понес ты один, я прекрасно помню, — отмахивается Тэхен, и уходит от Момо подальше в попытке избежать нескончаемых «А вот помнишь…». Момо что-то ворчит себе под нос, громко тарахтит чайниками, заставляя тэхеново сердце сжиматься в комок. Все кисэн еще спят, и если Момо своими громкими восклицаниями разбудит кого-то, упреков и убийственных взглядов хватит до конца недели. Тэхен заваривает зеленый чай, кидая в чайник пару долек лимона, пока Момо небрежно расставляет чайные чашечки по подносам. На самом деле Момо зовут Чимин, но знать об этом строго настрого всем, кроме самого Чимина, запрещено. Здесь, в их новом доме, они не те люди, которыми были до вступления в ряды кисэн. Здесь Тэхен не Тэхен, он — Ви, а Чимин — Момо. Помнить свои настоящие имена — нарушение первого правила кисэн. Кисэн имеют важное, неоспоримое и незаменимое значение в обществе, хотя Тэхен так не считает. Его продали сюда, когда ему было всего двенадцать — вышвырнули из отчего дома, вручили в руки сверток с чашкой вареного риса и двумя палочками. «Так нужно, Тэхен-а», сказал папа. Но Тэхен так и не понял, для кого так нужно. Для маленького мальчика, что, глотая слезы, держал Джин-хена за руку, когда он стыдливо прятал глаза, словно был в чем-то виноват? Для мужчин, которые стали появляться уже в тринадцать, а в четырнадцать и вовсе стали нормой? Для родителей, избавившихся от лишнего рта, который уже нечем прокормить? Наверное, так и есть. Тэхен своих родителей ненавидел, но и понимал. Не мог принять их выбор, но и любил. Ему больше ничего не оставалось, кроме как смириться. Самыми первыми словами, когда маленького Тэхена привели к взрослому и страшному хэнсу, были: «Твое настоящее имя тебе больше не принадлежит. Отныне ты — Ви». Тогда Ким Тэхен, маленький двенадцатилетний мальчик, умер. И родился Ви. Ви, что стирал пальцы в кровавые мозоли, пытаясь овладеть аджэн. Джин-хен больно бил хлыстом, когда он пропускал ноты, фальшивил или забывал заученную мелодию. Ви горько плакал, только на слезы никто не реагировал, а за сломанные смычки больно били палкой по пяткам. Чимин жалостливо смотрел из-под светлой челки, сжимая в маленьких пухлых пальцах край своего кимоно. Ви, что ударил своего первого клиента по лицу, забрызгав свое невинно-голубое одеяние каплями цвета сангина, каким были выкрашены его собственные волосы. Он до сих пор с содроганием вспоминает те мучения, через которые его провел тогда Джин-хен в наказание, но тихий шепот «Умей сдерживать себя, глупый мальчишка, если не хочешь, чтобы об этом узнал старший хэнсу» грел израненную душу. Ви, что больше не сетовал на свою нелегкую судьбу кисэн, потому что он был не один. Рядом с ним был подсвеченный солнцем изнутри Чимин, который улыбался ярче солнечных бликов на воде, искристо смеялся и на замечания старших высовывал язык, точно маленький ребенок. Потому что рядом были старшие кисэн, которые прошли через боль, через себя, научились жить, считаться с судьбой, заботиться о младших и прижимать к своей груди, когда от жизни больше ничего не хочется. Не малую роль в этом сыграл Чимин — мальчик, проданный на несколько месяцев раньше. Он не плакал по ночам в жесткую подушку, разве что первые два дня. Открытый, готовый познавать мир, крепко держащий пухлыми пальчиками книгу, улыбался новому миру широко, распахивал руки на запад и восток, чтобы вместить в них всех-всех, даже противную черную кошку, которая Тэхена невзлюбила с первых дней. Он расправил крылья, подобно журавлю, а после их безжалостно вырвали. Чимин был старше Тэхена, а потому он раньше него стал полноправным кисэн. Он не кусался, не царапался, как Тэхен, просто замкнулся в себе, повесил на свою душу тысячи замков и выбросил ключи, чтобы никто не дотянулся. Даже Тэхену там было не место. Он слонялся призраком, по инерции читал вслух бесцветным голосом, безошибочно, точно робот, играл на сэнхване и равнодушно принимал похвалу от старших хэнсу. Он и сам становился хэнсу. Равнодушный, замкнутый, сломанный. Только слезы Тэхена, что смывал с худого испуганного лица дождь, словно привели в чувства ледяной пощечиной. И солнце вновь взошло. Чимин не прятался в скорлупе, что выточил из своей боли, а надевал маску развратной шлюхи, когда дверь за его спиной закрывалась, и он оставался наедине с клиентом. И жить так становилось легче. А Ви в глубине своей души не смог убить Тэхена так, как сделал это Чимин. Тот был словно непотопляемый, несжигаемый, неубиваемый — сколько бы Ви не старался. Он любил называть кисэн журавлями, которые никогда не смогут расправить обрезанные крылья. Свободные, но заточенные в свинцовую клетку, из которой не найти выхода. Его попросту нет. — Вы слишком медленные, — хрипло говорит Шуга, подвязывая атласную ленту цвета грозового неба на своем шелковом халате. — Хен! — испуганно взвизгнул Момо, уронив расписную чашку на пол. Та разлетелась несколькими осколками, едва долетая до босых шугиных ног. Тот поднял равнодушный взгляд на младшего, вызывая у Тэхена полк холодных мурашек, пробежавших по спине. — Ох, прости, — поклонился Чимин, принимаясь собирать осколки. — Впредь мы не будем такими медленными, хен, — помогая другу, говорит Ви. Шуга хмыкает себе под нос, а после уходит. Тихий шорох дорогих тканей провожает его ровную спину в утреннюю зарю. Момо кидает извиняющийся взгляд на Тэхена, но тот лишь улыбается. У всех кисэн заведено собираться ранним утром, когда птицы только начинают разрывать нежно-голубое небо с редкими всполохами розового пением. На заднем дворе, выложенном мелкой галькой, стоят немногочисленные круглые столы, вокруг которых лежат подушки. На каждом столе стоит чайник с заваренным зеленым чаем, небольшой сосуд с благовониями, разрезанные тонкими дольками лимоны и несколько чаш по числу сидящих кисэн. Самые старшие и кисэн высшего ранга занимают первые ряды, самые младшие и кисэн низшего ранга — последние. Момо любит занимать стол, с которого открывается вид на маленький импровизированный лес, где переливаются цвета от антрацитового до майского бутона. На кресла, что стоят перед столами, садятся самый старый журавль, его помощник и хэнсу. Тэхен аккуратно опустился на свою плоскую подушку, ощущая коленями каждый камешек. Момо грациозно опустился следом, вскидывая сзади свое кимоно на манер подола, вызывая тихий тэхенов смешок. Кисэн, проснувшиеся и уже успевшие привести себя в порядок, рассаживались по своим местам. Только Шуга, игнорируя заведенные правила, садился всегда один, вынуждая некоторых омег сильно потесниться, прикасаясь друг к другу плечами. От Шуги бил озноб, и Тэхен был не единственный, у кого возникало такое ощущение. Взгляд у него — тяжелый, тяжелее валунов, поросших мхом у реки. Тэхен не может припомнить, когда видел его улыбку, даже слабый изгиб аккуратного маленького рта. Он словно выточен из мрамора — бледный, без единого изъяна, которые Тэхен видел в себе на каждом миллиметре, без лишней складки на теле — идеальный, нереальный, неземной. Легкий, как перо, но тяжелый, как планета. В нем было что-то. Что-то, что придавливало к земле, размазывало органы по каменным плитам и заставляло плакать, скрывшись ото всех под низкими ветвями старой сакуры, когда Мэй трется о его длинные белые пальцы и жалобно мяукает. Никто не знает, что Шуга плачет. Он, кажется, и вовсе этого не умеет. Только Тэхен видел, какими могут быть шугины слезы — переполненными болью, отчаянием, ненавистью. И как же хорошо, что сам Шуга в тот поздний вечер Тэхена не заметил. — Он рожден от кисэн, — тихо прошептал на ухо Момо, когда их в очередной раз послали за водой. — Его папа работал тут. — Откуда ты знаешь? — злился тихо Ви, откинув ковш в сторону. — Снова кто-то распускает сплетни, а ты повелся на них, — шипит Тэхен, тыкая в друга пальцем. Отчего-то думать об этом, когда видел шугины настоящие эмоции, становится трудно. — Думаешь, Джин-хен стал бы врать? — вспыхивает в ответ Момо, сжимая пальцы в кулаке. И тогда все стало на свои места. Шуга — рожденный в стенах этого дома ребенок, чей папа был кисэн. Родив Шугу, он предназначил ему такую же судьбу в неволе. Ребенок-омега, рожденный от кисэн, должен был стать кисэн. Ни у кого из них не было выхода, но когда Тэхен думал о Шуге, становилось гадко на душе. Неспокойно. Его тоже продали, не спросили собственного мнения, отдали на растерзание, но Тэхен не всегда был обречен. А Шуга — с самого рождения. С самого рождения запятнан клеймом шлюхи, хотя Тэхена прошибала ярость, когда он об этом думал. Шуга посмотрел в его сторону, встречаясь с глазами цвета лесного ореха, и Тэхен тут же отвернулся, полагая, что щеки стали такими же по цвету, как и волосы. — Доброе утро, ученики, — кланяется пожилой омега и садится в свое кресло, складывая морщинистые руки на коленях. — Доброе утро, мастер-ним, — громко здороваются кисэн, поклонившись, едва касаясь лбами прохладной гальки. — Вы можете начать чаепитие, — объявляет мастер. В воздухе повисла легкая тишина. С ветки, подхватываемые ветром, отрывались маленькие лепестки лавандового цвета. Момо завороженно следил за лепестком, что взмывал вверх и ничком падал вниз, тут же подхватываемый очередным порывом. Тихое журчание воды, что срывалась с бамбуковой трубы прямо в пруд, сливалось со звонким перезвоном птичьих голосов. Горячий чай приятно согревал горло. Шуга отвел взгляд за горизонт. Тэхен увидел мелькнувшее на дне радужки, что цвета алкоголя, выпиваемого клиентами, отражение неба. И то самое, что органы превращает в мелко изрубленную кашу. — Чудесный день, — говорит Джин-хен, аккуратно держа на весу чашку с зеленым клубящимся чаем. Он изгибает пухлые губы в улыбке, постукивая кончиками изящных пальцев по подлокотнику своего кресла. — И начать бы мне его хотелось со стихов нашей великой кисэн. Гора всегда одна и та же, река изменчива всегда, — начал читать старший хэнсу. — Она струится неустанно, и ей не обратиться вспять. И человек реке подобен — уйдет и не вернется вновь, — закончил он под негромкие аплодисменты. — А теперь, мои милые ученики, чьи это слова? Джин-хен указал на омегу, что сидел за передним столом, и тот тихо ответил: — Хва Чжин И, известная поэтесса шестнадцатого века. — Очень приятно, что хоть кто-то слушает меня на уроках, — замечает хэнсу, и по столам разносится тихий смех. — Да, это действительно так. Эта женщина с трагической судьбой была необыкновенной, но тем не менее сумевшей стать известной. Каждый ее стих пропитан болью, несбывшимися мечтами и отвергнутой любовью. И вот к чему я упомянул ее имя за сегодняшним чаепитием, — он обвел взглядом каждого ученика. — Вы все должны выучить один стих к предстоящему мероприятию с очень значимыми для власти людьми, — он сделал акцент на предпоследнее слово, и все склонили головы. Каждый из здесь присутствующих все понял. Момо глянул на Ви, сжимая под столом его прохладную ладонь. — Что ж, перед тем, как вы пройдете в класс, я бы хотел познакомить вас с новым учеником, — сказал Джин-хен. Образовалось липкое, напряженное молчание. После того, как Тэхена продали сюда, он был последним и самым младшим из кисэн. А теперь, спустя три года, было по-странному ново видеть кого-то, кроме них. Чужака, но и брата. Далекого, но и близкого. И когда из дома вышел белокурый мальчишка, что сжимал тоненькими пальцами краешек своего бледно-зеленого пояса, у Тэхена сжималось сердце. — Познакомьтесь, это — Винко. Примите его в нашу семью и оберегайте своего младшего брата, — закончил хэнсу и, нежно улыбнувшись испуганному мальчику, прошептал тому что-то, пока остальные кисэн хором приветствовали его: «Здравствуй, Винко!» Он был похож на маленького дикого звереныша, которого поймали в неволю. И Тэхен сейчас так понимал его. Винко, словно опасаясь, присел рядом с Момо, который широко улыбнулся, обнажая свои глаза-полумесяцы. Мальчишка опустил голову, отворачиваясь и упорно смотря на свои пальцы. — Винко, — тихо позвал его Тэхен, перегибаясь через стол. Он положил свою ладонь на его, но Винко тут же отпрянул, будто ударенный током. — Эй-эй, все в порядке. Я просто хочу подружиться. Меня зовут Ви. Он смотрел на Тэхена глазами-пуговками испуганным зверьком. Вытянулся весь, словно натянутая струна. Момо шикнул, отгоняя Тэхена и прошептав яростное «Ты пугаешь ребенка». Занятия — важная часть в жизни кисэн. Винко молчаливо следовал за Ви в танцевальный класс, когда чаепитие окончилось, и на небе вовсю светило августовское солнце. Он двигался тихо, почти бесшумно, маленькой дикой кошкой ступая по доскам. Даже его кимоно не шуршало, когда он неуклюже вскидывал руки в попытках повторить новый поставленный танец с мечами. Он постоянно оглядывался по сторонам, боясь упустить Ви из поля зрения, а тот, мысленно улыбаясь такой привязанности, неизменно возникал рядом, сбиваясь с ритма и помогая принять Винко правильную позицию. Джин-хен, на удивление, не ворчал на него, не грозился высечь, только благодарно и коротко кивал, а после возвращался к плавным движениям под мелодичные звуки инструментов, на которых играли старшие кисэн. Танцы — это то, в чем Момо был хорош. Самый лучший и преуспевающий ученик, стоящий в самом центре, где лучше всего видно. Тэхен и Винко стояли на последних позициях, выглядывая из-за спин старших братьев, чтобы разглядеть, как меч учителя рассекает пропитанный сладким ароматом цветущих деревьев теплый воздух. — Ви, — тихо говорит подошедший хэнсу, дергая его за локоть. — Джунг-хен, — прошептал Тэхен, вытирая краем кимоно пот со лба. — Вы так не вовремя. Что-то случилось? — Да, — кивнул омега, оттаскивая Тэхена от танцующих кисэн. — Молодой господин скоро будет здесь. — О… — Тэхен растерянно трет шею, но после собирается и твердо кивает. Винко смотрит на него потерянно, не обращая внимания, что пропустил половину движений. Он было хотел сделать шаг вперед, но Тэхен улыбнулся, потрепав мальчишку по шелковым волосам. — Винко, не переживай. Момо позаботится о тебе, — Тэхен тыкает пальцем в Момо, что старательно повторяет движения за учителем. Тэхена уводят. Отмывают в бане, натирают маслами, что перебивают его собственный запах лилий, оставляя после себя миндаль, который так любит молодой наследник престола. Его лицо раскрашивают белой краской, губы — алой, подводят глаза и рисуют на щеках витиеватые узоры. Укладывают струящиеся локоны на плечи и спину, скрытую под алого цвета шелком. Он сидит в комнате с расписными стенами. На них белые журавли улетают ввысь, распахивают свои огромные крылья. Только один из них — красный. Дверь отъезжает в сторону, и в комнату заходит человек. Тэхен знает его, выучил наизусть статное лицо молодого господина, что выбрал его, Тэхена, своим фаворитом. Он низко кланяется, касаясь лбом скрещенных перед собой ладоней. Молодой принц подходит к нему, присаживаясь на колени, заставляет поднять голову. Его пальцы касаются огненных тэхеновых волос, в которых играют солнечные лучи, поджигая. Альфа провел большим пальцем по его губам, размазывая алую краску, а после голодным поцелуем вгрызается в его губы. И никто из них не сможет быть свободен, как те журавли, что взмывают в небеса.