журавли с оторванными крыльями

— Так какого дьявола ты забыл на нашей территории, Токудзава-сама? — издевательски тянет Чонгук, отряхивая багровые капли крови со своей катаны. — Разве это не ты грозился прикончить нас прежде, чем наступит новое полнолуние? Он ходил диким зверем вокруг поверженной добычи, скаля зубы и облизывая хмельные губы. Токудзава полуживой лежит на земле. Болезненные стоны срываются с разбитых треснувших губ. Его отрубленные конечности валяются в хаотичном порядке. Перед глазами ускользает звездная ночь, а теплый ветер лижет оголенные кости и куски плоти, что болтаются на них. Маленькие песчинки забились в зияющие раны, заставляли обрубки зудеть и гноиться. Чонгук поднимает острием катаны его подбородок, заставляя смотреть затуманенным взглядом в глаза. — И где твои хваленые псины? — вакагасира обнажает змеиную улыбку. Он присел перед ним на корточки, пряча окровавленную катану в ножны. Чон задумчиво поднимает взгляд в небо, потирая пальцами, забитыми татуировками, подбородок. — Кажется, они на том свете. Или, по крайней мере, — он кивнул на своих людей, что добивали шавок Токудзавы, — скоро туда отправятся. А вот ты, — раскатистый смех сжал чужие внутренности. Если бы только он мог найти в себе силы, чтобы ответить. Чтобы вгрызться зубами в его горячую плоть, разрывая ее клыками. Но он лежит, и смерть дышит ему в затылок. Он, оябун, не смог защитить свою семью. — Ты пойдешь со мной. Чонгук рывком поднимается и, схватив оябуна Черной мамбы за жесткие волосы, потащил его к повозкам, как обычную, бесполезную вещь. Токудзава стонал сквозь сжатые зубы, готовый орать в голос, пока не порвутся связки. Он видел, как его люди умирают от оружия врагов, которых он грезил убить. Зарезать, как жалких свиней на скотобойне. — Разберись с этим мусором, — рыкает вакагасира, откинув обрубленное тело Токудзавы подальше от себя, как мешок с дерьмом. Свет в бесконечном узком коридоре кровавый. Чонгук им упивается, наслаждается, пропускает через себя, через пальцы. Развязанное на груди кимоно открывает забитое татуировками тело. Прямо над сердцем взлетает красный журавль. В пальцах он сжимает чашу с терпким соджу. За дверьми, что разбросаны по коридору, слышатся животные крики, шлепки, взрывы смеха и музыка. Чон распахнул двойные двери, расписанные черно-кровавыми узорами. Альфы заулюлюкали, встречая вакагасиру. Чонгук оскалился в ответ, вместе со всеми поднимая чашу и выпивая ее до дна. Он расслабленно завалился на свое место, поставив на стол, что ломился от количества алкоголя и закусок, свою чашу, в которую тут же налили новую порцию алкоголя. Обнаженные омеги, прикрытые только прозрачной вуалью, тут же пристроились к нему, массируя крепкие плечи. — Чонгук-сан, — громко объявил сайко комон Хосок, поднимая широкую ладонь. Его пронзительный взгляд лисьих глаз стрельнул в Чонгука, и тот перехватил его, облизываясь. — Докажи, что сегодня ты — победитель. Воцарилось молчание. Взгляды якудза были направлены на него. Чонгук просвистел незамысловатую мелодию из двух нот, и в комнату ввалился амбал, один из его людей, что тащил на себе полуживой труп Токудзавы. Чон кивнул на стол, и, слушаясь приказа, альфа кинул его туда, откуда во все стороны разлетелись бутылки с алкоголем и куски мяса. Якудза за столом засмеялись, омеги отмерли, тут же начиная ластиться к господам, а Чонгук ухмыльнулся, склоняя голову. — И это не все, — провозглашает Чонгук, на мгновение покидая комнату, возвращаясь после не один, а в компании девушки, которой едва исполнилось семнадцать. Она загнанным зверенышем оглядывалась по сторонам. На ней — порванное частями платье с сорванной бретелькой, что обнажала только начавшую расти небольшую грудь с потемневшим ореолом соска. Заплаканное лицо исказилось гримасой боли и ненависти, когда взгляд карих глаз упал на труп мужчины, распластавшийся на темном дереве. — Дочь Токудзавы, — говорит Чонгук, словно выплевывает слова. И бросает девушку на растерзание голодных якудза. Ее крики смешиваются со смехом, когда в ее непорочное тело врываются одним резким толчком, заполнившим до краев. Тонкие нити крови побежали по ее бледным бедрам, стекая к узкой голени. Чонгук ухмыльнулся, занимая свое место за столом. Дочь насиловали рядом с трупом отца, разрывали доселе никем не тронутое тело в мясо, каждый желая оторвать себе кусок побольше, кровоточащий, сладкий и пульсирующий в грубых мозолистых пальцах. Намджун ухмыльнулся, переведя взгляд с остывающего трупа, что лежит прямо поверх еды и луж от разлитого соджу, на Хосока, который тихо хмыкает себе под нос, резким движением глотает терпкий алкоголь и встает из-за стола, кинув ответный вопросительный взгляд на Намджуна. А девушка сломалась, рассыпалась трупной пылью по гладкой поверхности, смешиваясь с кокаиновыми возвышенностями, которые якудза вдыхали, зажав ноздрю. Татуированные пальцы скользили по ее телу, разрывали солнечное сплетение, ее девственное нутро, ее трепещущее сердце. Чонгука хлопают по спине, поздравляют. Омеги лезут на его колени, засасывая кожу на шее, ключицах, оставляя багровые метки, спускаются ниже, к дорожке жестких волос ниже пупка. Вакагасира, прикрывая губы очередной порцией алкоголя, вскидывает бровь, смотря на со-хонбуче. — Почему наш достопочтенный оябун не приходит на празднования? — спрашивает он, проведя по кромке чаши языком. — Разве не ради него мы жертвуем своими жизнями? — Ты слишком самоуверен, Чонгук-а, — спокойно отвечает Намджун, приказывая приставучим омегам не трогать его, когда он собирается вставать. Он поправляет свое черное кимоно, расшитое золотыми нитями, прикрывая горло и плечи, покрытые татуировками. — Оябун всегда с нами, слышит каждое неосторожное слово. Лучше направь свою ярость в нужное русло, — Намджун ведет бровью, растягивая губы в улыбке, а после оставляет собратьев праздновать дальше. Дикие звери, облаченные в человеческую шкуру, рассредоточились по периметру дома. Закрылись в комнатах, вытрахивая из очередной попавшейся под руку шлюхи душу. Чернильная ночь облизывает теплым ветром, который Намджун ловит волосами. Он садится на крыльцо, глубоко втягивая ноздрями запах цветущих деревьев, ила близлежащего озера, крови, пота и секса, который так внезапно хочется выплюнуть. Якудза. Японцы никогда не произносят их имен, даже название клана, предпочитая не взывать к богам, что однажды могут откликнуться. Оябун, собравший их с разных концов света, обогрел и вооружил до зубов, дал жизнь, взамен прося безграничную власть. Сначала Япония, затем — весь мир. Намджун ухмыляется чему-то своему, проведя пальцами по жестковатым волосам. Якудза — убийцы, животные, никогда не прощающие, не принимающие правил, которые выдвигает правительство. Протестанты, предатели, отверженные обществом, но уважаемые, вселяющие страх и ледяной ужас, что расползается между костями, всасываясь изнутри, в кожу, в мышцы, в мозг. Чонгук — вспыльчивый, нервный и не в меру агрессивный. Ледяная машина для убийств, которой нужна капля крови на губах, чтобы разорвать зубами свою жертву. Незаменимый дикий зверь, которого Намджун урвал для своего братства, когда его едва не приручили другие. Его невозможно подчинить, обуздать, но упусти они его, перейди он на другую сторону — оябун потерпит поражение. Чонгук держит в кулаке несколько группировок до тысячи человек, что занимаются разбоями, насилием и грабежом. Чонгук — вакагасира. Он стоит только на четвертой ступени в строгой иерархии якудза, но уважаем не меньше, чем тот же сайко комон, только сам Хосок этому не рад. Он прожигает ледяным взглядом чонгукову спину, когда тот склоняется над полем боя, что залит кровью поверженных. — Хен? — тихо шелестит негромкий голос с нескрываемым японским акцентом. — Почему ты не празднуешь вместе со всеми? — В тишине думается лучше, — так же тихо отвечает Намджун, отодвигаясь, чтобы парень присел рядом. Тот похлопал себя по груди, достав из небольшого нагрудного кармана помятую сигарету. — Но почему ты не на празднике, Юта-сан? Последняя ночь в родных стенах. — Не хочется, — неопределенно пожимает плечами Юта, поджигая кончик сигареты огоньком спички, что протянул со-хонбуче. Намджун промычал в ответ, складывая локти на собственных коленях. Юта курил рядом, выпуская сквозь губы табачный дым, что поднимался вверх витиеватыми струйками. Из дома доносились взрывы смеха, когда звучала очередная не слишком смешная шутка. Соджу хмелил голову, туманил ускользающее сознание. Чонгук шлепнул омегу, сидящую на его коленях, по подтянутой заднице, вгрызаясь в губы жадным поцелуем. В паху тянет, ноет — очевидный стояк приподнимает легкую ткань кимоно. Он вжимает парнишку, что извивается в его руках, к стене, к попавшемуся на пути комоду, почти отрывает кусок горячей плоти от его шеи, беспорядочно водя мозолистыми руками по гладкому телу. Чонгук упал спиной на кровать, поднимая вверх ворох пылинок, что кружились в причудливом танце в свете бледной луны. Омеги окружили его. Беловолосая шлюха, имени которой Чонгук даже не знал, присосалась к его шее, оставляя поверх татуировок наливающиеся кровью засосы. Вторая выводила губами узоры на его груди, спускаясь, словно специально цепляя длинными пальцами возбужденный орган. Кажется, их было трое или четверо — Чонгук не запомнил. Губы сливались с губами, шлепки мокрых тел друг о друга заводили, распаляли, заставляя вновь и вновь трахать подвернувшуюся под руку омегу, сжимая крепкими пальцами спинку кровати. Чонгук с животным рвением вдалбливался в тело шлюхи, у которой не было лица, и нюхал кокаин с поясницы другой. Наркотик расползался ядовитыми артериями-реками по организму, заставляя зверя, что спит, рвать когтистыми лапами грудь Чонгука и тела шлюх, что добровольно отдались в его руки. — Хочу набить татуировку, — разрушает уютную тишину Юта, вытягивая вперед жилистую руку. Он, сунув фильтр сигареты меж губ, провел пальцем между большим и указательным, где кожу уже оплетал чешуйчатым хвостом дракон, скалящий кровавые зубы. — Silentium, — запинаясь, выговорил он. — Оно имеет для тебя какой-то смысл? — спрашивает Намджун, наблюдая за плавной траекторией ютиного пальца. — Пока не знаю. Но, думаю, скоро я пойму в чем дело. Ким кивает. Юта не сказал это конкретно ему, наверное, он сказал это самому себе или ночному небу, что где-то на горизонте начало светлеть. Холодает. Шелковое кимоно совсем не греет, но никто из них не спешит встать, чтобы не разбить редкую минуту, какая не часто выпадает на долю хотя бы кого-то из якудза. Наверное, думает Намджун, им, стоящим на несколько ступеней выше всех остальных, легче. Никто не пытается стереть иерархию, она — основоположник порядка. Чонгук ненавидит подчиняться, но подчиняется, а за это заставляет своих подчиненных ненавидеть себя. Сколько он делает сам, столько же он требует от других. Подчиненным Юты повезло больше. Он был одним из немногих, кто был коренным японцем, родившимся в Осаке. Накамото не любил распространяться о себе, рассказывать о своей семье, предпочитал не иметь слабостей, которыми могут воспользоваться против него. В отличие от Чонгука, в котором каждый угол — острый, Юта не был столь жесток, когда дело касалось обыденной жизни. Любил читать книги на родном языке, не употреблял наркотики, мастерски владел своей белой катаной, с педантичностью относясь к чистоте лезвия. Наверное, он и сам был каким-то чистым, как и его оружие, что редко окроплялось кровью. Но иногда у Намджуна было ощущение, что в одном человеке живет две личности. Когда ему приказывали убить, из парня, что иногда любит говорить с Намджуном о поэзии, он превращался в монстра. Его зубы окрашивались багровым, а руки по самый локоть тонули в крови врагов. Юта был монстром, разрушителем, демоном, которому ничего не стоит раскрошить собственными зубами чужие кости в порошок. Юта был сатейгасирой, не любившим проливать чужую кровь потому, что так хотелось. Он убивал, потому что так нужно. Хосок закрыл за собой дверь, полностью отгораживая собственный мир от посторонних звуков. За пределами этой комнаты — хаос, похоть, разврат, убийства, десятый круг Ада, но здесь, в последней комнате западного крыла, тихо. В открытое окно дует слабый ветер. Легкие шторы колышутся, доставая подолом до кровати, на которой, свернувшись, спит человек. Чон глубоко вдыхает родной запах бергамота, перемешанный с ночным трепетным воздухом. Альфа подходит к кровати, опускаясь аккуратно, — матрас прогнулся под тяжестью чонова тела. Ресницы на мягком лице затрепетали, отбрасывая тень на щеки. Хосок провел по ним большим пальцем, собирая тень на кончике своей кожи, словно старался запечатлеть легкий холод от трепетного взмаха чернильных ресниц. Девушка приоткрыла сонные глаза, расфокусировано вглядываясь в черты родного лица. — Хосок-а, — хрипло зовет девушка, накрывая маленькой ладонью с тонким запястьем хосокову ладонь, покоящуюся на ее щеке. — Ты поздно сегодня… Я уснула, не дождалась, — в голосе сквозят нотки обиды, но не на Хосока, за то, что опоздал, на саму себя, что не дождалась. — Все в порядке, Енсон-а, — Чон поломал губы в улыбке, помогая девушке присесть на кровати. Она удобно устроилась на кровати, подкладывая под спину подушку. За окном начало светать. Хосок блуждал бесконечным взглядом по ее лицу, ловя нежную улыбку алых губ, смешной сонный взгляд и пылинку, что вспорхнула и приземлилась на ее пухлой щеке. Из-под полупрозрачной сорочки выглядывали острые ключицы и узкие плечи. Бусинки сосков на аккуратной треугольной груди потемнели, когда прохладный воздух облизал ее тело, заставляя Енсон кутаться в шерстяную накидку. На животе сорочка натянулась, обтягивая выпирающий живот. Хосок положил широкую ладонь, испещренную нитями-реками вен, на ее живот, замирая, прислушиваясь, ожидая, что изнутри толкнутся. Но в ответ — тишина. — Он спит, — шепчет девушка, длинными пальцами оглаживая хосоков затылок, переходя на шею. — Даже не попрощается с отцом? — пытается пошутить Хосок, но как-то не выходит. В груди тянет, ноет невозможно. Внутренний зверь воет протяжно, не желая расставаться с любимой. От ее понимающей улыбки только гаже. Хосок ложится рядом, прислоняясь ухом к ее животу. Целует его губами невесомо сквозь тонкую ткань, гладит, вычерчивает кончиками татуированных пальцев узоры. Кожа Енсон — чистая, нежная, нетронутая, непорочная. Енсон — ангел, Енсон — демон. Она — жизнь, она — смерть. Енсон — нее-сан, хотя она и не имеет права носить такой статус. Хосок тяжело вздыхает, не получив желанного пинка с той стороны. Енсон его омега, та самая, которую называют судьбой, хотя давно и не веришь в это. Маленькая и хрупкая, сильная и жестокая. Только не здесь, не лежа в их с Хосоком постели, вынашивая под сердцем его ребенка, с которым ему так не терпится встретиться. — Ты успеешь вернуться? — спрашивает Енсон. Мягкий голос, сотканный из нежности всего мира, льется в воздухе, тонет в птичьих перезвонах, что разносятся за окном. Взгляд у нее тяжелый, грустный — Хосока придавливает к земле невообразимой силой. Она не ставит рамок, не уточняет, к чему он успеет — к рождению ребенка или ее смерти, скорее спрашивает — вернешься ли вообще? Хосок дергает уголками губ, заставляет себя улыбаться, вглядываясь в испуганный черный омут ее глаз. Счастье — чувство чуждое Хосоку, чужеродное, несвойственное, но распирающее грудную клетку на части, на составляющие, отламывающее ребра с оглушающим хрустом, когда она смотрит вот так, словно целого мира в ее руках нет, когда Хосок не держит ее теплую, невесомую ладонь в своей. — Успею, — обещает он. Ее губы слаще меда, краше роз, ее слезы горячее лавы, разрушительней землетрясения. Хосок ловит ее слезы большими пальцами. Она улыбается, сильная, и понимает, что он может не успеть. Может не вернуться. Сначала Япония, потом — весь мир. Их ребенок толкается, словно чувствует. Словно прощается. Енсон молчит. — Вешняя моя, — хрипло шепчет Хосок, целуя ее слезы, — Нежная моя, — его губы на ее трогательных ладонях, — Странная моя. Он обнимает ее руками долгими, прижимает к своей груди. Небо рассыпается кровавым, что подсвечивает ее глаза цвета янтаря.