журавли с оторванными крыльями

К кисэн никто не пришел. Ни на первый день, ни на второй. Их провели в отдаленное крыло, что покрылось пылью от ненадобности. Старые двери с жутким скрипом разъехались, открывая взгляду несколько футонов со смятыми простынями, пол, покрытый вековой пылью и стопкой книг, на которой повисла паутина, в углу. Кисэн за спиной Шуги шумно вздохнули, прикрывая рот рукой. Момо вышел вперед, расталкивая братьев локтями, и тронул дернувшегося от неожиданной близости Шугу за локоть. — Что мы будем делать, хен? — тихо спросил он, и его голос отразился от стен, что целую сотню лет не слышали человеческих речей. Шуга посмотрел Момо в глаза, затем — на остальных младших братьев, что смотрели на него с надеждой, как дети смотрят на родителя, ища поддержки. Омега внутренне хмыкнул, отрываясь от братьев, гурьбой скопившихся за его спиной, и прошел вперед, вынуждая Момо ослабить хватку. Пыль осела на подошве его обуви, оставляя после себя чистые островки. Шуга поднял голову, окидывая взглядом расписные потолки, увитые паутиной, и вздохнул. Пылинки запрыгали в солнечном свете. — Для начала подождем. Постелей хватит не всем, — сказал Шуга, насчитывая двенадцать кисэн и только девять постелей. — Придется спать по двое. Когда к нам придет… если к нам придет тот, кто отвечает за наше нахождение здесь, я попрошу у него еще. А пока — располагайтесь. Кисэн прошли следом боязливо, словно котята, что только недавно были оторваны от кошки-мамы. Шуга поставил свой чемодан возле стопки с книгами, и, подняв самую верхнюю, сдул слой пыли. В его руках оказался грязно-бордовый переплет с пожелтевшим от старости срезом. «История Японии» черным выдавлено на обложке. Шуга провел по чернильным буквам большим пальцем, собирая остатки пыли. — Было бы хорошо убраться, да? — рядом опустился на корточки Момо, обнимая свои колени. Шуга мельком глянул на его грустную улыбку, и в голове всплыл солнечный день, когда трое стояли, обнявшись, а Шуга лишний. Старший кивнул, отложив книгу на место и отряхнув руки от приставшей грязи. Он прислонился спиной к стене, наблюдая, как кисэн боязливо подходят к футонам, стряхивают пыль и решают, кто с кем будет спать. В их чемоданчиках, как и в чемодане Шуги — немногочисленные вещи, что позволили взять с собой. — Хорошо, — соглашается Шуга наконец. — Загон для животных, а не людей, — брезгливо говорит он, отталкиваясь от стены и вставая. — Наверное, нас здесь не ждали? — улыбается невпопад Момо, и поднимается следом, закатывая рукава на своем кимоно. На тряпки было решено пустить старые, невесть когда стиранные в последний раз, простыни. Шуга, которого негласно выбрали лидером, раздавал указания. В ведра, найденные под креслами на крыльце, набрали кристальной воды из фонтана, журчащего в древнем саду, куда вела заросшая сорняком дорожка. Футоны было решено вытащить на улицу, простыни — вытряхнуть и выстирать. Кисэн предпочли бы спать на голом, но чистом полу, чем на грязной постели. Единственной облезшей метлой сняли паутину с потолка и углов, вымели мусор, поднимая вверх вихри пыли. Пока остальные кисэн сели на крыльцо, переводя дыхание и вытирая лбы тыльной стороной ладони, Шуга замочил в ведре тряпку, а после крепко выжал. Под слоем пыли полы оказались блестящими. Кое-где на досках пестрели царапины и трещины, хранившие свою неповторимую историю. Удивительно, но Шуга чувствовал себя как никогда… правильно. Словно так всегда должно было быть. Пока он намывал полы до скрипящей чистоты, сквозь открытые двери доносился искренний смех кисэн, что ласкал слух, успокаивая. Этот смех дарил Шуге надежду, что он все делает правильно — его братья не сидят, забившись в угол, а смеются и обустраивают новое место, что когда-нибудь обязательно станет домом. Солнце кренилось на запад. Первые кровавые лучи заскользили по чистому полу, а Шуга, бросив тряпку в грязную от пыли воду, сидел, прижав острые колени к своей груди. Его одинокий волк, что когтями драл грудную клетку изнутри, выл, заставляя Шугу отстраниться. Бросить их на произвол судьбы, заботясь только о своей шкуре, которую никто не погладит — только теплые лучи солнца скользнут, приласкав. Он обрекает себя на ответственность, что уже давит удавкой на шею, которую он понесет за своих младших братьев. Омега пропустил сквозь пальцы персиковые волосы. А волк все требует одиночества. Но Шуга рычит на него в ответ, и удавка только сильнее затягивается. Его жизнь, как тот пол — чтобы он стал чистым, вода должна была стать грязной. Кисэн, посмеиваясь, начали заполнять комнату. Раскладывать футоны, раскрывая свои чемоданчики и извлекая наружу книги, пергамент и угольки, вышивные платки, доски для письма — и маленькая жизнь, которой была лишена эта комната, возвратилась вновь. Когда солнце зашло, на Шугу уставились кисэн, точно совята, с единственным вопросом «Как отмыться от въевшейся грязи?». Шуга не успел и рта открыть, как Момо энергично затряс руками, словно на уроке, и предложил сделать фонтан с кристальной водой чуточку грязнее. Шуга уронил подбородок на грудь, больше не сумев держать открытыми глаза. Лунный свет скользил по комнате, освещая спящих кисэн, что ютились друг к другу, закидывая на тела братьев свои конечности, и только самому старшему из них не досталось постели. Омега отмахнулся от внезапно ставших вместо жалобных добрыми взглядов, слегка скривив губы и соврав, что ему и так, сидя на холодном полу, хорошо. Он и сам не понимает, почему комфорт его братьев встал на первое место. Может быть, эта сцена прощания так прочно засела в его голове? А может, оказавшись вдалеке от дома, ему важно, чтобы его младшие… были рядом с ним в целости и сохранности? Шуга раздраженно выдохнул, устав за последние сутки копаться в себе трупным червем. Блондинистая макушка вновь заворочалась, и из-под тонкой простынки выглянули глаза, в которых ни грамма сна. — Хен? — тихо позвал Момо, выпутываясь из простыни. — Хен, ты спишь? — До тех пор, пока ты не позвал, пытался, — обреченно шепчет Шуга, понимая, что самое тонкое наваждение сна безжалостно согнано. — Что случилось, Момо? — Хен, почему ты не спишь в постели? — спрашивает младший, подперев щеку кулаком. — Ты ведь можешь простудиться и заболеть. — Потому что ваше здоровье сейчас важнее. Еще вопросы? — раздраженно ответил Шуга больше для вида, чем на самом деле. — Пользуйся тем, что дают, и спи, Момо. Тот замолчал, обиженно поджимая губы. Шуга вытянул затекшие ноги, устало откидывая голову на стену. В лунном свете блестели корешки книг, которые Шуга отмыл влажной тряпкой от пыли, открывая взгляду приятные цвета от вишневого до изумрудного. Ему понравилось гладить их, очерчивать подушечкой большого пальца корешки и срезы, перебирать пальцами страницы и бегать взглядом по чернильным строчкам. И почему-то в голове просыпался старый призрак, что давил на грудь неподъемным булыжником. — Какая это буква, Юнги-я? — ласково спрашивает юноша, перебирая длинными бледными пальцами детские волосы, пахнущие свежей травой, сочными ягодами и солнцем. Маленький малыш лежал на папиной груди, сжимая маленькими пальцами папин мизинец, как самое драгоценное, что у него есть в этом мире. Прохладным носиком малыш уткнулся в папину шею, не желая смотреть в противную книгу и читать противные буквы, когда за гранью реальности, во сне, его ждут приключения, драконы и странные чудовища, которых молодой самурай побеждает своей волшебной катаной. — Юнги, — тихо и строго повторяет его папа, забавно оттянув сына за пухлую щечку. — Папа! — обиженно воскликнул мальчик, потерев под смешок покрасневшую щечку. — Не хочу читать! — Так нельзя, сыночек, — с грустью сказал папа, оставив легкий поцелуй на лбу сына. — Однажды тебе это очень пригодится, мой ангел. Мальчик скуксился, потерев маленькими кулачками сонные глазки, а после, раздраженно уставившись в книгу, ткнул в нее пальцем, обиженно прошептав: — А! — Умница, — просиял его папа. — А это какая бу- — Папа, — перебил мальчик, отрываясь от теплой груди. — А почему, когда мы одни, ты называешь меня «Юнги-я», а когда рядом хены — «Шуга»? Старший омега со вздохом закрыл книгу, откладывая ее на низкую тумбочку. Он грустно улыбнулся, рассматривая ангельское лицо своего сына. Большие карие глазки смотрят на него сонно-заинтересованно. Он провел аккуратными пальцами по лобику, на который спадают шелковые волосы, по маленькому носику и пухлым губам, а после вновь поцеловал в лоб. — Потому что твое имя — Юнги, малыш. Только этого никто, кроме нас с тобой, не должен знать. Хорошо? — Хорошо, — соглашается малыш, а после засыпает, пока папа прижимается к его мягким волосам, в которых тонут слезы. — Хен, — вновь зовет Момо, приподнимая край простыни. — Ложись со мной. Шуга ловит чистый взгляд в темноте. А после, тихо вздохнув, тихо идет к его постели. — Притащили какой-то сброд, — ворчит чей-то голос, разрывая сладкую дрему. — Господи, еще бы бродяг с улицы подобрали! Со стороны слышится мерзкий смех, остроконечной стрелой пронизывая голову. Шуга распахивает глаза, встречаясь с пепельными глазами напротив. Он вскрикивает, выкидывая руку вперед, но парнишка сразу отшатывается, хватаясь за сердце. — Они еще и дикие, точно бешеные псы! — выкрикивает он. — Вы кто, к черту, такие? — Шуга подрывается с места, хватая ближайший подсвечник с потухшей свечой. Остальные кисэн, проснувшиеся от громкого смеха, вскочили со своих постелей, прячась за спиной Шуги. Молодой парень, что возвышался над ними, вздернул накрашенную бровь, скептично оглядывая всклокоченного омегу с чистой яростью в глазах и подсвечник, что он крепко держал в своих пальцах. Алые губы распахнулись, и он начал громко заливисто смеяться, хватаясь за живот. Шуга сжал губы в тонкую полоску, недоумевая, почему этот разодетый в дорогие шелка павлин смеется над ним. — Тебе смешно? — шипит он, поднимая подсвечник выше. — Давай, подойди к нам еще хоть на шаг, и я покажу тебе, каким смешным могу быть, — Шуга стиснул зубы, ощущая, как маленькие пухлые пальцы смыкаются на его локте. — Лучше убери это, милый, — ядовито-ласково советует омега и, глянув куда-то за спину, ухмыльнулся. — Нет, ягодки, посмотрите на этих невоспитанных дикарей. Смеют угрожать своему учителю, да и чем — подсвечником! Смех да и только. Мальчики, что столпились за спиной наглого омеги, загоготали. Шуга перевел на них обжигающий взгляд. Все, как под копирку — с накрашенными губами, напудренным лицом, золотыми подвесками и браслетами на тонких запястьях, красивые, словно сами демоны, с золотыми струящимися локонами. Их тела — идеальные, без единого изъяна и грамма лишнего жира. Их лица — выточенные из самого дорогого камня. Они — шлюхи якудза, и Шуге мерзко становиться одним из них. — Мне все равно, кто ты и кто эти подстилки, — выплюнул Шуга, наконец, опуская подсвечник. — Посмей еще раз ворваться в нашу комнату, пока все спят, и этот подсвечник проломит твою напудренную голову. — Йа! — возмутился омега. — Ты слишком наглый для хваленых кисэн. С какой мусорной ямы тебя подобрали? — он сморщил аккуратный носик, а у Шуги оторвался последний клапан. Он дернулся вперед, но мягкие руки прижали его к себе, уберегая от глупости, которую он может совершить. Момо прижался губами к его уху, шепча тихое «Хен, пожалуйста, успокойся», но из Шуги рвались ядом те обидные слова, что ему пришлось глотать, позволяя им прожечь горло насквозь. Младший прижал к его рту ладонь, не шевельнув даже мускулом, когда зубы на его ладони сомкнулись слишком сильно. — Меня зовут Рюк, — представился омега, грациозно откинув волнистый локон за спину. Он снисходительно оглядел горстку новобранцев, что должны служить своим господам. — С вами, дикари, предстоит долгая и очень упорная работа. Рюк ухмыльнулся, выделяя предпоследнее слово, и задержался взглядом на Шуге, который метал взглядом молнии. Омега подошел ближе, стуча высокими каблуками по полу, схватил опешившего Шугу пальцами за подбородок и покрутил его головой из стороны в сторону, рассматривая в солнечных лучах каждый его недостаток. А после отвернулся, как ни в чем не бывало, и даже не обратил внимание, что шугины зубы едва не сомкнулись на его пальцах. — Мне кажется, никто не разрешал вам здесь вольничать, — хмыкнул Рюк, осматривая каждую деталь комнаты, которой коснулась рука кисэн. — Какое право вы имели подвергать изменению то, что дали вам господа? — Мы не привыкли жить, как животные — в грязи, пыли и вони. А лизать задницу и перебиваться подачками свыше — ваша прерогатива, — говорит Юнги прежде, чем успевает подумать. Но дерзкий взгляд с лисьего прищура не опускает. На губах Рюка заиграла ядовитая ухмылка. — Вам придется несладко, — лижет накрашенные губы омега. — Особенно тебе, принцесса, — он отвернулся, шагая прочь из комнаты. — Занятия начинаются ровно через тридцать минут. Опоздавшему — тридцать ударов хлыстом. Дверь захлопывается под общий стон. Шуга стиснул кулаки до побеления костяшек, чувствуя, как легкий ветерок ласкает его пылающие щеки.

☽

Намджун задерживает дыхание, пропуская через пальцы холодную землю. Влажная трава легким касанием тронула его пальцы. Он прислушался, точно летучая мышь слышит каждый шорох в непроглядной темноте. Из его рта вырвался пар. Близкий ветер осени обводит тучные контуры людей. Намджун распахивает глаза, резко оглядывается и кивает — пора. Кровь омывает его ноги. Черная катана окрашивается в кровавый. По острому лезвию вниз стекают грузные капли, разбиваясь с оглушительным треском о каменную кладку. С первыми петухами убитых найдут продавцы и старики, что вываливаются на хрупких ногах из домов, едва первый солнечный луч украсит утреннее небо, еще не проснувшееся от бесконечной ночи. Четкий план — безупречное исполнение. Мелкие и большие чиновники — приближенные к власти — королевская семья, а после — война, что кровавой волной смоет остатки государства, оставив после себя пыль и разруху. И тогда явятся они, короли, что поведут за собой новый мир. Чонгук скалится, насаживая на лезвие своей катаны охранника. С хлюпаньем он вырвал катану из его тела, и из проколотого насквозь горла вырвался сдавленный хрип с брызгами крови. Чон слизал каплю крови с подушечки большого пальца, лихорадочно оглядываясь. Якудза рассредоточились, пикируя с крыш домов, за которыми спят ничего не подозревающие люди. Юта добивает мужчину, чье заплывшее жиром тело с глухим стуком ударилось о камень. Чонгук рассмеялся. — Кто… — булькает мужчина, выплевывая кровь на землю. Его глаза, что почти покинуты жизнью, смотрят в глаза, до краев заполненные возбуждением и азартом, напротив. В них нет ни жалости, ни стыда — в них только животное желание убивать. Хосок безумно улыбается, а после вновь и вновь вонзает в живот чиновника катану. Тот обмякает в его руках, и валится, отчего катана плавно выскальзывает из его тела. В его руках — раскаленное железо. Хосок с криком победителя, что подхватывают остальные, вгрызается своим оружием в плоть противника, разрубая кости, разрывая мышцы и сухожилия. Кровь багровыми струями течет по его лезвию, капая с цубы. Намджун рычит, защищаясь. Лезвие нагинаты проходит в сантиметре от его плеча. Крепкий мужчина напротив ходит вокруг тигром, облизывает губы, на которые стекает пот. Под его маской — ярость. Якудза убили его господ. Лишили людей правителей, что связывали их с государством. Они должны заплатить за это — потому мужчина с криком кидается вперед, но Намджун, увернувшись, изо всех сил вонзает лезвие своего оружия в его горячую плоть. Стон раненого зверя перемешивается с воплями, полных первобытного ужаса. Мир окрасился в кровавый. Намджун резко выдергивает катану из его плоти и, не дав опомниться, вонзает в грудь. Кровавый кончик катаны блестит в бледном свете луны с обратной стороны. Со-хонбуче свистит мелодию из трех нот, и на мгновение замирает весь мир. Поверженные якудза стражники падают на землю, и больше не поднимаются. Намджун убил их командующего, что был сильнее его в несколько раз, превосходя по массе. Его подчиненные собираются в круг, начиная петь песню, кричать и требовать совершения ритуала. Намджун скалится, прикладывая больше силы, чем хотелось бы, чтобы распороть грудную клетку. Он встал перед ним на колени, руками раздвигая обнажившиеся ребра. Мужчина под ним едва жив, и его сердце отстукивает последние, прощальные ритмы. Намджун сжал пальцами его сердце. Холодный свет облизал его лицо, и мужчина вдохнул последний раз. Со-хонбуче вырвал его сердце, ощущая, как липкая кровь течет по рукам. Он поднялся с колен, поднимая сердце над собой, и закричал — якудза тут же подхватили его крик, улюлюкая и приветствуя своего лидера. — Сегодня — Япония, завтра — весь мир! — кричит Намджун, и якудза кричат в ответ еще громче. — Так будет с каждым нашим врагом. С каждым, кто посмеет перейти нам дорогу. Сердца наших недругов будут в наших руках! Мы подчиним этот мир себе, — выкрикивает он, срывая голос, и его крик эхом отражается, возносясь к небу. Намджун вонзает острые зубы в еще теплое сердце, ощущая, как рот заполняется кровью. Он отрывает смачный кусок, сжимая в кулаке скользкий орган. Под общий крик он жует неподатливые мышцы, упивается свежей кровью, а после лижет металлические губы. Чонгук зарычал, стискивая зубы, пока те не сотрутся, к черту, в порошок. На месте Намджуна должен был быть он. Кожаные вставки на рукоятке трещат от силы, с которой вакагасира сжал ее, смотря на очередную победу со-хонбуче. Однажды он устранит его. Он устранит всех. И станет оябуном. Хосок почти задохнулся весельем. Его жизнь, лишенная красок, наполнилась одной — кровавой. Он оживал, когда убивал. Его чернильные крылья, с перьев которых стекали багровые капли, расправлялись. Ангел смерти. Его глаза становились непроглядно черными. И сам он точно не человек. Смерть — его горячо любимая любовница, с которой даже Енсон никогда не сможет сравниться. Хосок ею упивается, наслаждается, оставляет ледяные поцелуи на ее гибкой шее, а та, точно самая послушная сучка, льнет к нему, ласкается. Он не гонится за званиями. Ему просто нужно убивать. Нужно дать лезвию своей катаны войти в чужое поверженное тело, а крови противника брызнуть на свою кожу раскаленными ожогами, чтобы удовольствие раскатами грома прокатилось по телу сладкой негой. Хосок смертью живет. Его жизнь заключается в убийствах. Смерть — похлеще героина, и каждый раз хочется закинуться все большей дозой. Поднявшийся ветер яростно треплет черные шторы на окне во всю стену. Хосок сжал кровавыми пальцами стопку с дорогим алкоголем, опрокидывая в себя раскаленную жидкость. Горло разодрало, заставляя его рычать, прижимая сжатый кулак к губам. После успешной операции якудза, получившие незначительные травмы, засели на дно, латая свои раны. В государстве поднимется волна негодования и усилится охрана, когда мертвые тела, чья кровь впиталась в твердый булыжник, будут найдены. Якудза дали о себе знать. И их никто не остановит. Хосок безумно улыбается, резко поворачивая голову в сторону мальчишки, что присел на колени и поклонился, касаясь лбом прохладного пола. Его обнаженное рельефное тело сверкало в темноте, точно серебряное. Бледный лунный принц. — Подойди, — хрипит Хосок севшим голосом. Мальчик поднимает голову, а на пухлых губах сверкает нежная улыбка. Он с грациозностью кошки встает с пола и подходит к нему, взмахивая подолом полураскрытого кимоно. Его кожа на груди светится, приглашая чужого оставить окружности своих зубов, но дверь после тихого стука раскрывается, и входит прислуга, держа в руках бутылку соджу и два бокала. — Господин, позвольте, — скрипит он старческим голосом, преклоняя спину, скованную болезнями. Хосок хмыкает в ответ. Старый альфа мелкой поступью подходит к низкому столу, на котором рассыпаны белый снег, сигары и стоит пустая бутылка алкоголя. Он поставил на уголок, чистый от белых разводов, бокалы и бутылку соджу, потянувшись скрюченными пальцами к мусору, который посчитал нужным убрать. Но дуновение ветра, случайность, неправильность траектории — и бокал падает с оглушительным треском на пол, разбиваясь на куски. Альфа не понимает, в какой момент лезвие катаны пронзает его грудь и впечатывается в деревянную стену. Алкогольные глаза смотрят на него с отвращением, яростью, презрением, наблюдая за тем, как тонкая струйка крови потекла из уголка чужого рта. Хосок надавил на катану, вгоняя ее глубже в грудь старика и припечатывая того к стене. Он закашлялся кровью. Мутные глаза наполнились слезами. Его тело обмякло. У Чимина перехватило дыхание. Он завороженно смотрел, как Хосок отходит от тела мужчины, в чьей груди сверкала катана, и широким шагом подошел к нему, хватая грубыми мозолистыми пальцами за запястье. Кимоно распахнулось, обнажая его душу. Альфа повалил его спиной в наркотики, что пылью взмыли вверх и осели на его кожу. Он диким зверем набросился на его тело, слизывая наркотики, прокусывая кожу до крови и тут же зализывая раны. Чимин широко распахнутыми глазами смотрел в глаза старика, который, в свою очередь, смотрел прямо на него. Он, ни в чем не повинный, умирал. И никто не мог ему помочь. Одинокая слеза упала с уголка его глаза и пропала в белоснежных волосах. Хосок грубо раздвинул его худые ноги, устраиваясь меж них. Он приставил пальцы к сладким алым губам, что тут же распахнулись, обильно смазывая их слюной. Чимин давился всхлипами. Скажи он хоть слово — его участь будет такой же, как у того мужчины, что задыхался, припечатанный катаной к стене. Хосок растягивал его сразу всеми пальцами, не заботясь о чужом комфорте. Только для себя. Чимин вскрикнул, выгибаясь на столе. Его спина перепачкана в кокаине. Он — грязный и порочный, только сильнее развел ноги, жмурясь до белых пятен перед глазами. Хосок резко перевернул его на живот и, не готовя, вошел до самого основания. Чимин выгнулся, закричал, царапая короткими ногтями гладкую поверхность столика. Хосок сгреб в кулак кокаин, рассыпая неровной дорожкой по чиминовой спине. Зажав ноздрю, он вдохнул ее, гортанно застонав вслух. Чимин сжимал гладкими стенками изнутри, не переставая стонать, срываясь на крик. Хосок двигался грубо, размашисто, вгоняя член до самого упора, долбя головкой по простате. Чимин дернулся, сбивая со стола бутылку с алкоголем. Янтарная жидкость растеклась по полу. Альфа зарычал, вгрызаясь зубами в чистую кожу, что начинала расцветать кровавыми бутонами. Он прошелся языком по его спине, слизывая кровь, перемешанную с наркотиками. Чимин плакал от боли и одновременно — от наслаждения, самостоятельно насаживаясь на чужой член. Кисэн впился пальцами в край столика, что противно скрипел, когда Хосок вновь и вновь входил в его тело. Агрессия, что скопилась в его груди, выливалась на Чимина через укусы, кровавые засосы, через шлепки тел друг о друга и сорванный голос. Старый альфа, что случайно разбил бокал, умер. Чимин старался не смотреть на него, чтобы не увидеть лицо монстра, с которым он связался. Слезы капают в кокаин, растворяясь. Однажды Чимин будет точно так же растерзан.