Драма Рона

Я вытряхнул из кармана остатки сухих лягушачьих лапок. Жевал я их не от удовольствия, а чтобы прогнать сон. Хоть патрулирование было довольно скучной штукой, мне оно скорее нравилось — обычно я ныкался на шестом этаже с картой. Здесь мы мило беседовали с Джастином, у которого была вечная бессонница. Но сегодня за мной были первый, второй и третий, а выше патрулировал Снег. В общем, развлекал я себя лягушачьими лапками. Представлял, что это чешуя фестрала. Лучше бы не представлял. Да в общем-то они закончились. А карту я не захватил. То ли забыл, то ли ступил, сам не понял. Что-то не ладилось в последнее время. А без нее некомфортно как-то, как без рук. Без глаз. Неизвестно, что тебя ждёт за границами люмоса. А, впрочем, известно. Тут у чулана в раме живёт один нудный болтливый старичок, рассказывает то о своих юных похождениях, то о портретных сплетнях. От нечего делать ничего, можно послушать. — Синьор Гуаграу? — Он испытывает отдельное удовольствие, когда его так называют. Едва ли его правда так зовут. Мне пришлось повторить. Он был глуховат, но не спал — тоже бессонница, только старческая. — Ох, Рональд, это вы! — Закряхтел он. — Рад вас видеть, очень рад. Я ждал вас в прошлую субботу, но вместо вас тут был очень угрюмый молодой человек. Вы знаете, как некоторые люди не склонны к цивильному разговору. Да, это правда, в ту субботу я не вышел. Траванулся на зельях, Снег был восхищен. — Как вы тут, сер? Дальше я узнал просто чудные вещи: как на противоположной стене, в натюрморте, яблочко прогрызла гусеница, и шли долгие дебаты, стоит ли его заменять на более спелое, непорочное; как юнец в третьем ряду в 950 раз резал вены, и как этот юбилей отмечали всем пролётом; как леди Бансен потолстела на 2 килограмма. Просто удивительно, с каким интересом этот маленький интеллигентный старик болтает обо всей этой чуши. Меня сморило от усталости, скуки и милой болтовни, я смахнул случайную муху и уставился на порочное яблоко. Всё-таки не заменили. Вдруг что-то в бурчании старика зацепило мое внимание. — Вы сказали, наглый блондин? — Нет, молодой человек, я сказал, что он выглядел, как истинный аристократ, и напыщенность – это часть их натуры. Но вот волосы слишком выбелены. В мое время это было вульгарно. Изящество, понимаете ли, требует натуральных, природных цветов. — Изящество, — хмыкнул я. — Так что с ним? — Ну вот тот, что патрулировал в ту субботу. Родовых отпрысков видно издалека. Была со мной одна история… — Святой Годрик, Малфой патрулировал в ту субботу? — Должно быть, Малфой. — Вместо меня? — Должно быть, вместо, Рональд, вы тогда не пришли. — Но он не должен был! — Отчего же? Кто-то должен был... Меня затрясло. — Девушка кудрявая, темная должна была заменить меня. Вы ее видели? — Нет, Рональд, вы что-то путаете. Девушки здесь не было. Впрочем, когда этот молодой потомок Малфоя засветил в глаза леди Шлеффи, мы все перешли в соседний пролет, у нас там было собрание. Это возмутительно, понимаете ли. — Понимаете. Черт. Черт. Черт. Опять он. Это уже не первая ночь. В выручай-комнате. Хрен их найдешь. Разве что подкараулить. Да нет, там Снег. Неужели они уходили во время патрулирования? Не может быть, чтоб Гермиона! Я стукнул стену и сразу же пожалел об этом. Глупо. Отмахнулся от портретов и поплел на третий этаж. Все было глупо, неправильно, все было не так. Я злился, виски колотило, сердце сжималось, и я, черт побери, разбил какую-то скульптуру. А, доспехи Форнуа Четвертого. Как-то неуклюже собрал их обратно. Сойдёт. Я растерянно брёл по коридорам, мой люмос почти потух. Чудовищная беспомощность перетекала в злость, голова вообще отключилась, потеряла контакт с телом. Мне было больно. Особенно остро я это почувствовал, когда налетел на вазу. Кажется, это амфора называется. Ее не разбил, она только тяжело покачнулась, зато я грохнулся на каменный пол. И как я только оказался на шестом этаже? Твою мать, надо валить. — Ночь добрая, профессор! — Уизли, — холодный и острый, как лезвие, голос. Ну почему я не взял карту.