***
Она просиживает возле пирса час, еще один, пока от соли не щиплет на языке, пока одежда и волосы не промокают насквозь, и смотрит на ураган. Пока что он еще слабый, почти неопасный, сворачивается тугим узлом над водой, и верхушка его — вогнутое зеркало темноты — окрашивается алым в свете утреннего солнца. И это не страшно, Макс видела это утро слишком много раз, чтобы бояться, это даже красиво. Она так поглощена этим зрелищем, что не слышит чужие шаги на песке. Не видит чужих ног, остановившихся рядом с ней. Не откликается на голос, которому отчего-то захотелось достучаться до нее. — Не занято? — накрывает ее чужая тень. Размытая, искореженная, как мир кругом. Он садится прямо на песок, даже не потрудившись дождаться ответа. Прескотту все равно до ее ответов, это Макс знает. Вряд ли его устроят ее возражения, и она просто молчит. Смотрит в сторону океана, набирающего мутную темноту, ту самую, что всего через пару часов накроет Аркадию с головой, а затем смоет все до последнего указательного знака. — Знал бы, уехал из этого сраного городишки, — зачем-то делится с нею своим мнением Прескотт. Нейтан, его зовут Нейтан, думает Макс. Когда до конца света всего пару часов, можно перестать винить его во всем. Все равно ведь ничего не исправить. Ей вот не под силу. — Но почему-то остался. Сам не знаю, зачем, — он пожимает плечами. Ему нравится вид урагана, набирающего силу, и он смотрит на него с каким-то странным восхищением. — А ты? — Что я? — почему-то дергается Макс. Выбитая из равновесия, потерявшаяся среди бесполезных мыслей о том, что не успела сделать. О том, чего уже никогда не будет. — Почему ты тут, Колфилд? Жить надоело? — Наверное, — вздыхает она. Не делиться же с ним своими сожалениями. — Бегать надоело. Пытаться исправить — тоже надоело. Смотреть, как все... — кому-то другому рассказать это ей было бы не под силу. Но Прескотт, нет, Нейтан, смотрит вдаль, на свой океан, и так немного легче. Будто сама с собой говорит. — ... как все умирают тоже отстой. Она потягивается и зарывает пальцы в сырой песок, кроваво-красный под последними лучами. — Ага, — многозначительно кивает он. Удивительно, как не зовет странной, как еще не бежит в другую сторону, подальше от чокнутой Колфилд, которую сам же травил и ненавидел. — Херовый отстой. Ну, может, зато все это закончится. — Может, — соглашается она. — Скорее всего. — в этот раз она не будет ничего изменять. Совсем ничего, кроме... — Что бы ты сделал, если знал, что скоро умрешь? — какой идиотский вопрос и какой честный. — А хер его знает, — он пожимает плечами и отводит от лица растрепанные волосы. Ветер идет ему, он разрушает тот образ, что так хорошо знаком Макс. Ураган идет ему, вот в чем дело. Ураган им всем идет. Он делает их всех настоящими. Хлою обреченно-испуганной, наконец осознавшей, что она не смогла обогнать время, сыграть с ним в прятки, спрятаться от смерти. Ее саму — спокойной, принявшей тот факт, что ее способности — полная чушь, они только мешали увидеть правду. А Прескотт сейчас куда более настоящий, уязвимый. Как кости, на которых больше нет мяса, нет ничего, кроме самой сути. — Сидел бы тут до конца, с тобой. Макс улыбается. Не лучший конец, это точно. Ну, какой есть. Наконец ураган набирает силу, он глотает остатки солнца, размывая их до серой взвеси в воздухе. Он швыряет ей в лицо мелкие песчинки и соленые капли, которые сложно спутать со слезами, пусть они и катятся по лицу. Закручивается в тугую спираль, надвигаясь на Аркадию. — Ну а ты? — внезапно спрашивает у нее Прескотт. — М-м-м? — Что бы сделала ты? Давай, колись, — он несильно толкает ее в плечо, и это так странно. Как будто они самые настоящие друзья. Те самые, что собираются провести вместе остаток своей жизни. Такой короткий остаток. Час? Или еще меньше? — Ну не знаю, — Макс больше не хочется задумываться. Серьезно, сколько можно. Менять, стирать одну реальность, заменяя другой, возвращать заново, чтобы еще раз потерпеть неудачу. Она не железная. — Сидела бы тут до конца, слушая твои страдальческие речи? — Ауч, ты задела меня до глубины души, — он так смешно кривится, изображая смертельное оскорбление, что ей самой хочется засмеяться. — Страдальческие? Нихрена. Я не жалуюсь. — Ага, — кивает она и прячет улыбку. — Никаких ага. Я серьезно, мне даже не жаль. На крайний случай у меня с собой пистолет. Вышибу себе мозги, когда станет страшно. — Не станет, — это Макс знает точно. Нейтану больше нечего бояться. Остался только он и ураган, все остальное позади. —Тебе не станет. Он наклоняет голову и смотрит на нее так странно. С любопытством. Словно догадывается, что она знает куда больше, что знает все. Когда ураган набирает силу, подступая к берегу вплотную, земля под Макс начинает дрожать. Песок ссыпается, обнажая трещины, заполненные соленой водой. Океан теперь куда ближе, он замочил ее ноги, кипенно-белый, холодный. — Последнее желание? — интересуется Прескотт. В его глазах нет страха, только облегчение, что совсем скоро все закончится. — М-м-м, не знаю. Удиви меня. — Тебе не понравится, — предупреждает он ее. И наклоняется. Так близко, что его мокрые волосы мажут по щеке, и Макс может различить крошечные капли белого в радужках его глаз. Это последнее. Что она видит. Он тянется, чтобы поцеловать ее. Не так, как Хлоя. Не губы, не щека, совсем ничего такого. Прескотт целует ее в глаза, сначала в левый — острый укол по тонкой коже век, такой слабый, что кажется тенью боли по сравнению с царапучим песком, — затем в правый. И оно жжется, до стона, который Макс давит в горле, оно прорастает внутрь. Ослепительной вспышкой белого, боль расползается по лицу, оставляя на месте глаз только цветы, мягкие лепестки, живые, мокрые от взвеси соли в воздухе. Наощупь Макс находит его руку, ее пальцы, все в песке, обхватывают его и больше не отпускают.***
И когда ураган накрывает их, с головой, Макс совсем не страшно. Может, так и должно было быть?