***
С. и М. Сильвия Плат и Мессалина? Сердце и Мозг? Слепота и Мудрость?.. Если и есть Бог, то он будет на коленях молить меня о прощении после всего, что он заставил меня перенести. Когда я медленно, будто под гипнозом, поднялась по ступенькам и зашла в нашу спальню, мои ноги подкосились, и парализованное тело тяжело рухнуло на пол рядом с телом другим — в обоих не осталось ни капли жизни. Чёрные волосы поседели, а бескровное лицо обернулось маской раненого зверя, потерявшего своё дитя. Я не плакала. Я не сказала ни слова, потому что больше не могла говорить. Мой голос украли. Мою душу забрали. Не осталось н и ч е г о. Ни тьмы, ни света. Только что-то вроде давящей пустоты, похожей на тупое отчаяние. Я не помню, как пришла Полли, как она убежала позвать Рут, как приехали медики и полиция, как меня пытались оторвать от тела, которое я прижимала к груди мёртвой хваткой, как нашли завещание на кровати и как два дня спустя арестовали медсестру в местной больнице, которая перепутала результаты анализов. Не было у Неё никакого рака. Но разве это имело какое-то значение теперь?.. Мы вернулись на кладбище, где я когда-то в прошлой жизни гуляла среди чужих могил, ещё не зная, что вот-вот зазвонит телефон и я умру. Я смотрела, как гроб засыпают землёй. Рут обнимала меня за плечи и утешала рыдающую Полли. Я не сказала ни слова. Я вернулась в нашу комнату, закрыла дверь и легла на кровать. Оттуда было видно кресло в углу, рядом с которым лежало тело — теперь там было пусто. Моника, ты упала? Я помогу тебе встать. Рут взяла опеку над нами. Она кормила меня с ложки и помогала дойти до туалета. Не вполне корректно заявлять, будто время лечит: скорее уж оно притупляет режущую скорбь и позволяет ей незаметно мутировать в чудовищ разума, что будут преследовать жертву до гробовой доски. Иногда я переносилась так глубоко в пустые закоулки своего подсознания, что не реагировала ни на какие попытки до меня достучаться по несколько дней. Кататонический ступор. Немое ожидание смерти: если она забирает лучших, то есть оправдание, почему я до сих пор жива. Что-то пролетало мимо — то ли минуты, то ли годы, то ли жизнь, то ли время, но на моей груди всё ещё лежал большой могильный камень, такой тяжёлый, что я бы не смогла подняться, даже если бы попыталась. Из-за провалов в памяти и помутнений рассудка мой день превратился в жалкий обрубок на месте ног ветерана войны. Прошло пять лет. Полли выросла и стала похожа на молоденькую Кэри Маллиган. Она нашла себе богатого чёрного парня, которого называла «папочкой», и уехала с ним в Теннесси — тот штат, который почему-то так не любила Моника. Рут дописала свою книгу, взяв за основу для одной из героинь меня. Теперь она приходила реже — автор бестселлера должен давать интервью, а не возиться с инвалидом. Вот мы и остались вдвоём, Моника. Ты и я, и домик из американской мечты. Как мы и хотели. И тогда, спустя ровно пять лет со дня Её ухода, я вновь увидела Монику. Ранним утром из мёртвого сна меня вырвал лёгкий от сладости запах, ниточкой протянувшийся прямиком с того света. Я узнаю его из сотен тысяч – узнала и тогда, и распахнула глаза. В приоткрытое окно падал луч света, внутри которого играли миллионы кристальных пылинок, а за этой пеленой, как за вуалью, в кресле в углу сидела Моника, и бледная её кожа переливалась, хоть она и оставалась в тени. Она говорила что-то важное тихим успокаивающим голосом. Что-то о том, что чувство может быть постоянным, сильным и искренним лишь тогда, когда оно направлено на неизменный образ, не отравленный бытом и не потрёпанный жизнью; образ, законсервированный в памяти и сохраняющийся там в своём девственно чистом состоянии до твоего последнего вздоха; образ, который, в отличие от живого человека, не в силах болезненно разбить твои иллюзии и идеализированные представления о нём; образ, с которым ты вскоре станешь единым целым; а ещё о том, что жизнь — это путь гниения и разрушения, на который встаёшь случайно; путь, по которому Человек пробирается сквозь беспричинное чёрно-белое (но всё больше — серое) к подлинной незыблемости красоты смерти. «Любовь — это всегда трагедия. Настоящая, большая и чистая, Вечная Любовь не может мирно существовать в быту; она строится на страданиях, крови и слезах, она ведёт к красоте — к смерти. Разве ты ещё не поняла? Любовь — это смерть. Любовь — это об одном, а не о двух. Любовь — это самоубийство.» Я не понимала, чьи это были мысли — мои или Её, ведь теперь у нас было одно сознание на двоих — одно чувство. Как я принадлежала Природе, так и Моника теперь принадлежала мне; то была взаимная власть двух неотделимых явлений друг над другом. Она всё говорила и говорила, а я… Я не могла оторвать глаз. Помню, что последним, что я услышала, было: «Твоё время придёт, а пока… Навести меня, и сделай то, что должна. Ты живая — докажи себе это, пока можешь, но люби смерть, потому что у неё будет моё лицо.» Когда я моргнула, она исчезла. Я аккуратно свесила тонкие ноги с кровати. Я знала, что делать. Купив пару лилий в местном цветочном магазине, я пешком дошла до кладбища. Светило солнце, улицы пустовали — ленивый ветерок шевелил упавшие листья. Я опустилась на колени возле надгробия и, положив цветы, легко коснулась его губами. Просидев там с полчаса, вернулась домой и достала из шкафа пыльный мольберт и краски. Моника хотела, чтобы я не ушла бесследно. Ведь, в конце концов, разве оставить после себя какой угодно, но всё-таки след — не единственное, что имеет смысл? Моника помогла мне найти смысл жизни человека — он в творчестве. Не можешь творить сам — вдохнови того, кто может. Не важно, что ты создаёшь — картины, романы, новых людей или убийства, главное — вложи в это душу. Сохрани кусочек себя в Вечности. Пока о тебе помнит хоть кто-то, ты жил не напрасно. Я работала несколько недель без устали. Работала, не отвлекаясь на сомнения, работала «по-своему», как говорил Томми. Когда приехала Рут, у меня уже скопилась небольшая серия картин. Моника на кресле за лучом света, тени, водящие хороводы вокруг моей кровати, молодая поседевшая дева, придавленная к земле возле могилы огромный камнем, искажённое ужасом потери лицо, окунающееся во тьму, слияние двух призрачных силуэтов воедино… Рут сказала, что прорекламирует меня. Она договорилась со знакомой организовать мне выставку в Сан-Франциско. По дороге мы заехали к Полли. Теперь она жила в двухэтажном особняке со своим новым «папочкой» — сорокалетним бизнесменом в очках. Полли, с перекрашенными в розовый волосами, в коротком платье и с наклейками на лице, убирала с пола своей комнаты кукол. Тень страха мелькнула в голубых глазах, когда она увидела нас на пороге. Ей было больно меня видеть, и я не винила её. Мы не пробыли у них и часа. На выставке Рут говорила за меня — я шептала ей на ухо ответы на вопросы. Одному богатому корейскому дизайнеру понравились две мои картины, и он выкупил их за (слишком) круглую сумму. Рут была в восторге. Я не разделяла её энтузиазма. Когда мы проезжали над проливом Золотые Ворота, я потеряла сознание. Длительная поездка меня утомила, и по возвращении домой я попросила Рут отвезти меня к океану. Когда мы приехали туда, уже наступила глубокая ночь – до рассвета было ближе, чем до заката. Я сняла кроссовки и босиком прошлась до самой кромки воды. Седая пена над чёрной глубиной волн манила своим холодом, и я легла спиной на берег так, что мои ноги лизало море. Рут осталась стоять неподалёку. Серебристые космы потяжелели от мокрого песка и грязи, а солёный ветер продолжал касаться их ледяными пальцами, и на мгновение мне показалось, что я снова там, в ванной, тем последним бесконечным летом, когда Моника решила помыть мне волосы своими шампунями с душистыми травами, а у меня на глазах выступили слёзы, потому что никто и никогда не перебирал с такой ласковой нежностью мои спутанные чернявые колтуны, и никому больше я бы не разрешила их касаться, но не из гордости — из-за стыда за себя, который пропадал только рядом с одним человеком. Пропустив между пальцами песок, я вспомнила, как расчёсывала её белые локоны тёплым фиолетовым вечером, сидя у открытого окна, и верила, что мы в безопасности. Что смерть нас не достанет. Я долго всматривалась в чёрное покрывало неба, пока мне не показалось, что я нашла новую звезду. Рядом со звездой Роджера — только эта, новая, была больше и ярче. Она подмигнула мне, и я расплылась в улыбке, ощутив, как тяжесть, лежащую на плечах все эти годы, уносит ветер, со свистом пронзая дыру в груди. В тот момент я остро почувствовала, что точно знаю, когда умру — волны нашептали мне ответ. Место между двумя особо ярко мерцающими звёздами не будет пустовать долго. Одни говорят, что жизнь души не имеет конца, другие — что в вечности есть лишь смерть. В любом случае…Моя дорогая Моника, Где бы ты ни была, Я буду любить тебя две вечности (и даже чуточку дольше), Ведь не важно, жива ты или мертва — Ты навсегда Моё обезболивающее.