Обезболивающее

Неприятным открытием для меня стало то, что Томми оказался прав. Нас заперли в двойной тюрьме — тюрьме из наших страхов и из стен больницы. Новому врачу было, откровенно говоря, плевать на меня. С ним мы даже толком не побеседовали — я только видела, как он сказал новой медсестре, ткнув в мою сторону пальцем, что я сложная пациентка и могу быть опасна, а значит меня большую часть времени нужно держать в состоянии овоща. Удивительно, как людей меняют деньги, вернее, их отсутствие — из-за урезанного финансирования никто больше не был заинтересован в том, чтобы лечить — лишь бы заткнуть пациентов любыми способами, и всё. Душ в лучшем случае раз в неделю. Никаких прогулок. Приём пищи два раза в день, в меню — непонятного вида помои, слабо напоминающие кашу. Звонкая затрещина как ответ на возмущения. Ограниченные посещения. За стенкой постоянно кто-то горестно завывал, не давая уснуть. И холод, этот бесконечный холод… Не знаю, где Ровена достала лезвие, но она почти успешно вскрыла вены. Её домогался новый врач. Больше я её не видела. Томми жаловался, что из-за негативного щита вокруг клиники он не может подключиться ко всеобщему сознанию и плодотворно медитировать. Я видела, как его, довольно сильно потрёпанного, волокли по коридору бугаи в форме охранников. После этого он долго не отвечал, хотя я звала его ночью. Жизнь в этих стенах стремительно превращалась в фильм ужасов. Один раз я переключилась на Веронику — я поняла это, проснувшись однажды от боли в разбитых в кровь костяшках. Когда я пожаловалась зашедшей меня проведать медсестре на своё состояние, она дала мне проглотить горькую ампулу с лекарством, название которого начиналось на «а», и спокойно ушла. От неё мне сожгло рот и горло, а затем я и вовсе упала в обморок. Утром следующего дня выяснилось, что у меня отнялись ноги — к счастью, я пришла в норму спустя несколько часов. Я злилась на Монику, не понимая, где она пропадает уже третью неделю. Как выяснилось позже, её попросту не пускали. Наша первая встреча после разлуки проходила под суровым взглядом нахмуренной медсестры — которая, впрочем, брезгливо отвернулась, стоило мне поцеловать свою неофициальную жену. — Моника, мне нужно выбираться отсюда, — наклонившись к её уху, прошептала я. — Что случилось? Они мучают тебя? — Это кошмар, Моника. Помоги мне. — Но как?.. — Моника испуганно зажала себе рот, заметив, что на её чересчур громкую реплику обернулась медсестра. — Томми сказал, что ты можешь подкупить кое-кого из персонала, и, если переоденешься в медсестру, то сможешь выкрасть мои документы, а потом забрать меня. Он сказал, что устроит переполох, чтобы отвлечь их внимание… — Ты уверена, что это сработает? Мы же не в фильме про супер-шпионов… — Я не знаю, Моника, я уже ничего не знаю… Но попытаться ведь стоит, правда? Пожалуйста. Мне становится хуже. — Хорошо. Мне нужно добыть денег, и я вернусь за тобой. — Я буду ждать тебя. Я тяжело упала на скомканные простыни. Сохранялось ощущение, будто её голос всё ещё переливается вкрадчивым эхом от стены к стене. Господи, пошли мне ангела, что заберёт меня из Ада… Ночью мы поговорили об этом с Томми. Он согласился помочь. Моника вернулась вместе с зелёными эмбрионами, выросшими на скелетах деревьев — в начале апреля. В тот день я думала о том, что осень — это морщины на лице смертельно больной природы, а весна — нутро её беременного живота. Моника, как тень, скользнула в мою палату и прикрыла за собой дверь, приложив палец к губам. Её волосы были убраны под длинный чёрный парик, но я сразу узнала её. Она показала мне карман своего халата, где появилась толстая папка с документами. Я подошла к двери и тихо присвистнула. Томми знал, что делать. Через двадцать минут ему должны были дать лекарства. Стоило двери в его палату приоткрыться, как Томми с воплем дикого индейца с лёгкостью повалил медбрата и выскочил в коридор, устремившись в противоположную выходу сторону и увлекая за собой санитаров. Я выглянула наружу. — Пора, — сказала Моника и первая выскользнула из палаты. Сердце билось в глотке, мне казалось, что я бегу по коридорам заброшенной лечебницы от ожившего призрака, что всё это нереально, что я лишь наблюдаю за собой со стороны. В глазах потемнело, но я продолжала механически переставлять ослабевшие ноги. — Ну же, давай! Ещё немного! Я прокусила щёку изнутри так сильно, что почувствовала вкус крови, но всё ещё не могла прийти в себя. Коридоры сливались в один, а лампы упорно кружились над моей головой, как хищные птицы… — Мэм, всё в порядке? — путь загородил глыбой своего силуэта длиннорукий санитар, напоминавший своим видом гориллу. Меня затошнило от страха, и я едва не упала прямо на него. Моника, любезно улыбаясь, впилась мне рукой в плечо. — Ах, да, да, простите, что я так запыхалась, знаете, я здесь новенькая… Вот, поймала пациентку, тоже пыталась сбежать. Столько возни с ними, верно? — доверительно спросила она, ненавязчиво обходя мужчину, не разрывая с ним зрительного контакта. У меня на глазах выступили слёзы, внутри я уже проклинала себя за то, что втянула Монику в это, проклинала всю больницу, государство, доктора, свою больную голову… — И не говорите, сегодня совсем с катушек послетали. Давайте я её отведу, что ли, — огромная мохнатая рука потянулась ко мне, но Моника поспешно оттолкнула меня в сторону и потащила за собой. — Да нет, нет, не стоит… — Да давайте… — Я же сказала — нет. — твёрдо отрезала Моника, загородив меня собой. — Я сама справлюсь. Большое спасибо за проявление дружелюбие… — В сорок будешь так котам говорить, сука, — недовольно пробурчал санитар достаточно громко, чтобы уже скрывшаяся за углом собеседница услышала, и достаточно тихо, чтобы это можно было списать на случайность. Едва мы свернули на лестницу, как тут же снова перешли на бег. Я упорно игнорировала режущую боль в боку, перепрыгивая сразу по три ступеньки и молясь всем богам и демонам, чтобы мы не заблудились. — Постойте, мэм, так ведь палаты в другой стороне! Эй!.. — прокатилось по коридорам нам вслед, но Моника с грохотом захлопнула за нами дверь, и мы пулей вылетели наружу через пожарный выход. Ледяной свежести воздух резанул по лёгким, на минуту лишив возможности дышать. На горящие сухие губы скатилось несколько капель — у меня пошла кровь из носа. — Машина за забором, поднажми, — задыхаясь, крикнула Моника, и мы, стукаясь локтями и едва переводя дух, бросились к последней преграде. Мне послышались сзади женские крики — то ли кто-то из медсестёр нас заметил, то ли это были голоса в моей голове — всё уже потеряло значение, кроме ограды, которую мы штурмовали с усердием заключённых Шоушенка. Едва половина моего туловища оказалась в салоне, как Моника вдавила педаль газа до упора, и мы рванули вдаль. Меня скорчило от нервного смеха — на этот раз Моника смеялась вместе со мной. В боковом зеркале отразилась я — окровавленная, потная, грязная, исхудавшая, истерично хохочущая, но такая счастливая. — Ещё один такой побег я не перенесу, — оттирая тыльной стороной ладони кровь с лица, призналась я. Все мои ресурсы были истощены до предела. — Больше никаких побегов, Саманта. Клянусь тебе. Никаких убийств и никаких побегов. — Только ты и я, и домик из американской мечты? — Вроде того. Но сначала мне нужно съездить в Ричмонд на пару дней. А ты пока что не высовывайся из дома. — Что?! Зачем? — Во-первых, я нашла одну леди из бывших журналистов, она поможет мне накатать столько жалоб на эту больницу, что о тебе там даже и не вспомнят. Во-вторых, нужно забрать свои бумажки из того грёбанного офиса. Я уволилась. — Как так вышло? Тебя там совсем загоняли или что?.. — Дело не в этом… ты же знаешь, что из себя представляет работа секретаршей. Её дают не за красивые глазки и даже не за красивые дипломы, а только за сиськи. Мне это надоело. Я терпела, пока получала подарочки от босса, но когда этот старый хрыч стал намекать на продолжение банкета, я послала его к чёрту. Но ты не переживай, он успел знатно раскошелиться. Взять хотя бы эту машину… Боже, до чего же слаб этот сильный пол! Как можно было вообще купиться на такую явную ложь — не пойму. Ты бы видела его рожу, когда я сказала, что ухожу! Он уже успел развестись со своей старушкой, а тут такое, хах… Мы проехали мимо церкви. Моника вся раскраснелась от довольства собой. Она заметила моё молчание, и продолжила, потрепав меня по плечу: — Не переживай ты так, всё будет отлично. Томми не пропадёт, ты же знаешь. А уже завтра вечером у больницы начнутся такие проблемы, что им станет не до тебя. Тебе будет гораздо легче не в этой тюрячке, а в нормальном доме. Вот увидишь. Считай, что я уже почти устроилась здесь тренером в спортзале. Наверняка мою кандидатуру одобрят, не зря же я в резюме столько всего понаписала, ха!.. — Да, думаю… Думаю, ты права. Всё наладится, — совсем тихо произнесла я, разглядывая деревья сквозь засохшие разводы собственной крови на стекле. Вновь стало не по себе. Что-то было нечисто, что-то не давало мне покоя. Не может быть всё так хорошо. Я не могла в это поверить. Если я проклята Судьбой, то она должна дойти в своей ненависти до конца. В доме пахло жизнью. Разбросанные тетрадки, коробки из-под пиццы, наклейки на стульях, плюшевый мишка… я остановилась посередине, привыкая к простору и обилию мебели. — Полли, посмотри, кто приехал, — позвала Моника, заталкивая в шкаф белый халат и парик. На втором этаже послышалось копошение, и уже спустя несколько секунд радостно визжащий светлый комок скатился вниз по лестнице и обнял меня. — Ура, Саманта-Саманта-Саманта! Здорово! Я погладила девочку по волосам и переглянулись с Моникой. Она устало улыбнулась. — Что ж, девочки, мне пора. Ведите себя хорошо, приглядывайте друг за другом. Ах да, Саманта — при соседях я буду называть тебя Синди, ладно? — ты тяжело больна и из-за слабости редко бываешь на улице, но если начнут задавать вопросы по этому поводу, сделай трагичное лицо и попроси не говорить об этом. И ещё, Поллианна — это наша приёмная дочь… в общем, она сама тебе всё объяснит. Мне пора, я буду скорее всего послезавтра, — параллельно со своей речью Моника собирала вещи в свою сумку, и, повесив её на плечо, направилась к двери. — Ты что, опять уезжаешь? — надув губки, расстроенно спросила Полли. — Ты и моргнуть не успеешь, как я уже вернусь. У меня важные дела. Увидимся! Вместе с закрывшейся передо мной дверью началась моя новая жизнь — вернее, период адаптации к этой самой жизни. Полли показала мне дом, который я уже успела позабыть. Её комната и наша с Моникой спальня располагались на втором этаже. Эта планировка, как и тонкие фанерные стены, напомнила о моём доме в Сан-Франциско, отчего сразу сделалось дурно. Я без сил рухнула на большую холодную кровать и проспала до следующего утра, оставив свою названную дочь с уроками один на один. Она пошла в школу на класс младше, но даже там над её детским поведением некоторые смеялись. Впрочем, Полли не унывала и успела найти себе лучшую подругу и двоих друзей, имён которых я запомнить так и не смогла. По её поведению я заметила, что она несколько разочарована тем, как плохо я справляюсь с ролью матери, потому что вижу в ней только сестру Моники, но никак не отдельную личность, и не способна заботиться о ней должным образом и слушать все её рассказы. Я стыдилась своей чёрствости, однако ничего не могла с собой поделать — в любом случае, мне нужно было для начала восстановить свои силы, а уже потом браться за книжки в духе «Тысяча и один способ стать другом своему ребёнку: Советы по воспитанию для молодых родителей». Утром я оказалась одна дома. Я не вставала с кровати и ничего не делала — всё равно не смогла бы. После полудня Полли вернулась со школы и поделилась со мной обедом. Потом я помню, как стояла в ванной и долго разглядывала новую зубную щётку, не понимая, что с ней делать. Полли окликнула меня, спросив, всё ли в порядке, и я поняла, что забыла её имя. Я несколько раз умылась, судорожно роясь в своей памяти. Я не помнила свой новый адрес. Имя своей матери. Какой сейчас месяц. Сколько мне лет. Я забыла своё имя… — Саманта?.. Это я. Моё имя. Моя сущность. Я уставилась на своё отражение. Разрозненные детали никак не складывались воедино. Вместе с каплями, казалось, стекает и кожа с моего лица. Сползает вместе с мясом… Что-то гудит и щёлкает в глубине моей головы. Полли рассказала мне о соседях в одноэтажном карточном домишке справа. Конноры, Фрэнк и Жаклин. Он — огненно-рыжий, влюблённый в звёзды, с телескопом наготове, в свои тридцать с чем-то всё так же собирался с друзьями из некогда подростковой рок-группы играть в своём гараже; она — в разных носках, с большим ртом, как у Джулии Робертс, и австралийским акцентом, увлекалась серийными убийцами. Ничего примечательного. Картонные фигуры в картонном домике. Я решила отложить знакомство с ними до того дня, когда вернётся Моника. А вернулась она эффектно. У Полли были занятия, а я задумчиво сидела у окна, когда услышала визг шин. Моника выпрыгнула из машины, как ужаленная, и бросилась к дому. — В чём дело? — похолодев, спросила я. Моника жестом попросила подождать, пока она переведёт дух. — Достань из шкафчика внизу мусорные мешки и тащи хлорку. Я застыла. Моника бегала по дому, убирая волосы в хвост и в упор не замечая моего ступора. — Вот, накинь куртку, там не жарко. Мне понадобится твоя помощь. Чёрт, где моя зажигалка? А, в машине… — Моника, что случилось? — сглотнув, едва выговорила я. — Там, в багажнике… В общем, я его застрелила. Я молчала. — Он был из ФБР, Саманта. Он знал, кто мы. Скажи спасибо, что он нашёл меня, а не тебя. Как я поняла, он вёл своё собственное расследование, остальных версия Кея о твоём побеге в Мексику устроила. Он был один, но его больше нет. Но чтобы всё окончательно стало хорошо, мне нужны долбанные мешки! — Блять! Нет! Нет! Нет! Только не снова! — вцепившись в свои волосы, взвыла я. — Ты же обещала мне! Нет! У меня случилась истерика. Я плакала, кричала, обвиняла Монику, обвиняла себя, подбегала к окнам в приступе паранойи и в конце концов упала на пол с судорогами, что сводили руки, ноги и рот. Всё это время Моника ничего не говорила, и я была благодарна ей за это — одно неточное слово, и я могла бы натворить бед. Она отнесла меня в ванную и включила горячий душ, чтобы уменьшить судороги. Мокрая одежда повисла мешком на теле, как тяжёлый груз моего прошлого, тянущий ко дну. Моника молча помогла мне переодеться в сухое, и лишь затем, взяв меня за плечи и посмотрев в мои опухшие глаза, спросила: — Ты поможешь мне в последний раз? — Да. Это был наш свадебный обет на крови. Мы не останавливались, пока не доехали до побережья. Там Моника отыскала кучу мусора, оставленную туристами, и мы, запихав тело человека в дорогом костюме в чёрный мешок, спрятали его под всевозможными отходами человеческой деятельности. После этого Моника полила всю кучу бензином и подожгла. Там же мы отмыли багажник от натёкшей крови — её было мало. Холодный ветер приносил с океана жёсткие капли, бьющие иглами по коже. Волны, переполняемые возмущением, тянули к нам свои серые лапы. В гробовой тишине мы вернулись домой, будто ничего и не было. Той ночью я не спала. Моника купила несколько бутылок белого вина, и я выпила одну, сидя в одиночестве на кухне, а потом проблевалась в туалете. Только тогда мне стало легче — стеклянные карие глаза, смотрящие сквозь огонь на меня, смыло вино, и они исчезли. Я готова была поклясться, что это были глаза Лилиан. Сколько, сколько ещё должно пролиться крови, прежде чем это безумие вокруг меня закончится?! Или, быть может, я и есть корень всех несчастий? Если Судьба меня так люто ненавидит за мои неведомые грехи в прошлом, то её ненависть распространяется на всех, кто ко мне приближается, как чума? Потом всё снова пошло своим чередом. Через пару дней следом за Моникой из Ричмонда приехала та самая «леди», которая помогла ей закрутить вокруг клиники скандал. Её звали Рут Томпсон. С короткими жёсткими волосами, забитым рукавом, громоподобным голосом и мускулатурой атлета, она превращала любое помещение, в которое заходила, в паб или боксёрский клуб. Она родилась в Южной Африке, выросла в Новой Зеландии, долгое время училась и работала в в Германии и России, шесть лет была замужем за дизайнером, но бросила его ради еврейской модели, с которой они разошлись уже через месяц, и Рут с разбитым сердцем и кризисом среднего возраста переехала в Америку, чтобы осесть в маленьком городке и начать писать книгу. Она случайно встретила Монику в кафе в Ричмонде во время обеденного перерыва, и сразу же вцепилась в неё, посчитав за первого друга в этой стране. Рут сняла дом неподалёку и частенько заваливалась к нам без приглашения, каждый раз хлопая меня по спине с такой силой, что я едва не выплёвывала лёгкие вместе с душой. Но от неё был какой-никакой толк — иногда мы вместе выпивали за её счёт (она — пиво, я — бренди), когда мне становилось невыносимо одиноко. В Рут было что-то от Мелиссы, что-то близкое и знакомое мне — чувствовалось, что она не меньше помотана жизнью, а может, даже и больше, чем рассказывает. Я заметила, что после того, как мы с Моникой поселились в Уильямсберге, я перестала воспринимать одиночество как норму жизни и стала его побаиваться. Сначала я даже допустила мысль, что любовь размягчает человека — ведь только слабый жмётся к другим. Пока Моника пропадала на работе, а Полли в школе, я оставалась одна, если не считать дружелюбных до навязчивости соседей рядом и Рут. И вроде как страх остаться наедине с собою тяготит, выгоняет на улицу из пустого дома, тащит через дорогу на чужое крыльцо или же на своё — открыть дверь гостям; вытаскивает тебя из панциря, заставляет идти на контакт, но вместо желанного заполнения бреши внутри получаешь лишь порцию разочарования — впрочем, без особого удивления. Пустая болтовня не приносит удовольствия; как вода, протекает сквозь дыру в груди. И краем разума понимаешь, что ничего большего ожидать и не стоит, что это нормально — то, что все заняты своими интересами и не обязаны разделять твои, и это нормально, что ты любим, но безусловно легко заменим и никто в тебе не нуждается, но всё же… всё же до последнего надеешься на чудо. И сидишь в импровизированной тюрьме из страхов и сомнений, и тебя что-то гложет, когда ты внутри, и пугает холодное радушие людей снаружи — ибо нет ничего страшнее одиночества в толпе… Но я старалась подавлять этот жалкий эгоизм в виде позыва требовать от людей соответствия всем моим мельчайшим ожиданиям, чтобы превратить их в материал для заполнения своей пустоты, поскольку это всё равно бессмысленно и невозможно. Даже при другом раскладе я всё равно не понимала бы, что с этой полученной любовью делать, и продолжала бы чувствовать себя не только опустошённой, но и виноватой. В сущности, ничего меня больше не могло порадовать, кроме возможности дарить любовь — дарить, а не продавать. Если задуматься, то получается всё довольно просто: пока ты нуждается в ответных чувствах, то, что ты испытываешь, полноценной любовью назвать нельзя. Отдавать до бесконечности, без остатка, опустошаться и снова добывать ресурсы из окружающей вечности для своего возрождения — вот мой удел. И в этом, как мне казалось, было гораздо больше силы, чем если бы я заперлась в доме одна. Поэтому я, как преданная псина, начиная с шести вечера сидела у окна, и подпрыгивала как ужаленная, когда замечала вдали белую шевелюру. Кроме неё — и, может быть, её сестры — никому я больше не отдавала столько, что иногда ночью просыпалась в холодном поту, с ужасом понимая, что нужно срочно «перезагрузиться» и накопить в себе тепло для отдачи, потому что все резервы опустели. Так и только так я могла ощутить себя целой. А что Моника? Ей такое отношение было в новинку, она нуждалась в нём для того, чтобы выбраться из ямы дёгтя, где она провела большую часть жизни. Я помогала ей увидеть светлое в тёмном для нас мире. Мы не боялись одиночества — этого старого, давно прирученного зверя. Мы не хотели его. А ведь насколько было бы легче и счастливее жить, будь разум людской устроен проще!.. Незаметно мимо прокатилось лето, оставив после себя терпкий сладковатый привкус. Такое лето приятно вспоминать, сидя в тепле поздней осенью — поездка к океану, когда мы разожгли костёр и сёстры танцевали вокруг него, а я изо всех сил старалась не замечать среди горящих деревяшек облезлую голову, которую никто, кроме меня, не видел; Моника, решившая сесть на шпагат во втором часу ночи, как героиня из фильма, что показывали по телику, и я, полчаса стучавшая после этого в дверь к соседям, чтобы попросить у них мазь, потому что её «заклинило»; Рут, подарившая мне велосипед, с которого я навернулась в овраг и подвернула лодыжку в первую же поездку; новость о закрытии клиники, которую мы отмечали, как Рождество; наши дни рождения, на один из которых мы едва нечаянно не спалили дом из-за неудачного барбекю; дождливый август, когда я отправилась в одиночку гулять по округе и заблудилась, вымокнув до нитки и умудрившись заболеть; солнечные деньки, когда я, перемазанная мороженым, помогала Полли лепить в её дневник наклейки; душные летние ночи, когда я сидела у открытого окна, пытаясь проветрить табачный дым и заодно освежить замученную кошмарами голову; первая попытка вновь рисовать красками, которая очень понравилась Монике… Время пролетало, как птица, и неминуемо подползал сезон обострения и мрака. Это случилось как раз тогда, примерно через год после того, как мы приехали в Уильямсберг. В один из осенних дней я была особенно истощена и потому в плохом расположении духа, и, когда вернувшаяся с работы Моника закурила на кухне, моё терпение лопнуло. Я просила её бросить курить, жаловалась, что мне нечем дышать в доме, что я и так плохо сплю из-за кошмаров и не хочу больше просыпаться от приступов её кашля, припомнила также тюбик с зубной пастой, которую она никогда не выдавливала с конца, скомканные полотенца, разбросанные по ванной, тонны скрабов и кремов, среди которых я при походе в душ не могла найти свой шампунь, следы помады на всех чашках в доме, всё ещё не выброшенный пистолет, напоминавший мне об ужасных поступках, и много чего ещё — все эти незначительные мелочи, которые скапливаются внутри и однажды становятся мотивом убийства. Моника ничего не ответила, но молча потушила сигарету и ушла наверх. И хотя я извинилась тем же вечером, выражение её лица оставалось таким же тревожно-задумчивым. На следующий день она задержалась на работе, никак это не объяснив. Всю неделю проходила дёрганая и молчаливая, зато почти не курила. Однажды вечером я услышала, как она нервно засмеялась в гостиной, но, когда я спустилась, она лишь просматривала какие-то бумаги — должно быть, счета. Лениво проспав до полудня, я сразу после пробуждения решила выбраться на прогулку, чтобы развеяться. Созерцание пустого дома вгоняло в тоску, я не могла найти себе место, и обычно слонялась из угла в угол, изредка бессмысленно перелистывая страницы книг, так и не вникнув в смысл написанного — из-за длительного приёма сильных препаратов моё восприятие и внимание заметно притупились, поэтому я стала меньше читать, чтобы не перегружать мозг — это могло вылиться в очередное «переключение» на другую личность или паническую атаку. Когда я спустилась, мои догадки насчёт того, что я одна, подтвердились — Моника куда-то уехала, Полли тоже не было дома, так что я, скудно перекусив разноцветными хлопьями и тостом с арахисовым маслом и кленовым сиропом, который Полли забыла съесть после вчерашнего ужина, взяла свой велосипед и поехала на юг, в сторону кладбища. Холодное тусклое солнце купалось в лужах; было сыро, дожди уже смыли с природы все краски. Я часто гуляла среди могил — близость смерти помогала привести мысли в порядок. В дальнем углу я издалека узнала наших соседей. Не желая вымученно улыбаться и заводить разговоры ни о чём, я скрылась за деревьями и подождала, пока они уйдут, и только после этого выбралась из укрытия и подошла к тому надгробию, возле которого Фрэнк положил пластмассовую ветку с маленькими красными цветами, похожими на капли крови. Должно быть, здесь лежит его мать — в камень врезалась фамилия Коннор. Я представила её такой же рыжеволосой, как и её сын. Всё вокруг заполнено до краёв напоминаниями о смерти, она просачивается в каждую щель жизни. И всё-таки существует больше смерти, чем жизни, но непонятно, что от этого становится красивей и ценнее?.. Изрядно замёрзнув, я определила по выглянувшему солнцу, что прошло чуть больше часа. Ноги сами понесли меня к выходу, и в тот момент, когда я в последний раз обернулась, чтобы бросить прощально-уважительный взгляд на могилу матери Фрэнка с алыми каплями вечных цветов, что никогда не знали жизни, у меня зазвонил телефон. Это была Моника. Её голос непривычно дрожал. — Саманта? Ты меня слышишь? — Да, что стряслось? — Ты сейчас дома? — Нет, выехала погулять на кладбище. А что? — Я немного… задержусь на работе сегодня. Ты не могла бы забрать Полли со школы и довезти до дома её подруги? Они вроде как делают школьный проект вместе… — Конечно, без проблем. Тебе приготовить ужин? — Что? А… нет, спасибо, не надо. Извини, что так нагружаю тебя… всё время. — Да брось, Моника, всё путём. Это ты прости, что я тогда сорвалась, не знаю, что на меня нашло. Люблю тебя. — И я… И я тебя. Прости за всё. На этом она отключилась. Я подобрала велосипед, отъехала от кладбища и вдруг остановилась, разом похолодев. Сегодня было воскресенье. Полли ещё утром ушла к подруге, и должна была вернуться через пару часов. Нехорошее предчувствие стиснуло в комок всё моё нутро, и я, развернувшись, помчалась к дому, одной рукой набирая Монику. Она не отвечала. Ещё издалека я увидела её машину, с которой вспорхнули две скрипящие на своём языке вороны. Бросив велосипед у дороги, я подбежала к приоткрытой входной двери. Внутри стоял полумрак, такой знакомый и привычный мне. Сухой листик, шкрябая по земле, пролез мимо моих ног в дом, как в склеп. — Моника! Моника! Секунду ничего не было слышно, а затем наверху раздался короткий громкий звук, означавший последний удар моего сердца. Звук, благодаря которому я в один миг поняла, что все те мелочи, которые меня раздражали в Монике, на самом деле были тем, что я в ней любила и ценила больше всего. Звук, из-за которого мне стало нечем (и, главное, незачем) дышать, ибо лёгкие мои пронзила игла, и боль оглушила так непередаваемо жестоко, что я навсегда потеряла способность чувствовать.

В Ы С Т Р Е Л.