Indulgence

      Для Адама все последующие дни проходили, как во сне. Его ничто не радовало, и даже на репетициях и саундчеках не было дня, чтобы Адам не прекращал песню на полуслове, сбиваясь с ритма и вдохновения. В конце концов Питтман понял, что так они далеко не уедут. Разговаривать с Ламбертом было бесполезно, призывать его совершать попытки возвращения в нормальное состояние — тоже. Монте пришлось смириться с тем, что пока в жизни Адама что-то не сдвинется с мёртвой точки, ничего не изменится. Сердце Айзека также обливалось кровью при одном взгляде на его друга и шефа. Казалось, Адам даже похудел и осунулся, а какой бывает его радостная улыбка, все уже успели забыть. Каждый день Айзек наведывался к Адаму, чтобы убедиться, что тот хотя бы не морит себя голодом. Да и оставлять его одного Айз не хотел и даже побаивался. Адам не был против присутствия друга в своём доме. Ему самому так было легче, хотя большую часть времени они проводили в молчании. Не было дня, чтобы Адам не думал о Томми Джо, не вспоминал черты его лица, улыбку, его глаза в ореоле длинных ресниц, смотревшие на него с чувством, которое Адам назвал бы нежностью. Звонить Томми Ламберт больше не пытался. В Бёрбанк после последнего их разговора он тоже больше не ездил. Теперь все свои надежды Адам возлагал только на тот день, когда он приедет в костёл на исповедь перед крещением, и тогда Томми не сможет никуда от него деться, ему придётся выслушать Адама. Этим разговором певец надеялся заставить сердце Томми Джо по-настоящему дрогнуть, а самого его — задуматься о том, действительно ли он так жаждет спрятаться от мира за стенами церкви и похоронить свои живые, человеческие чувства. А в том, что Адам пробудил их в Томми, он не сомневался, увидев это в глазах объекта своей любви во время последнего их разговора.       День исповеди наступал уже завтра. Адам не спал всю ночь, проведя её в мыслях о предстоящем разговоре. Айзек ночевал у него и даже предложил поехать с ним в качестве группы поддержки, но Адам отказался, поблагодарив друга за всё, что тот всё это время делал для него. — Я справлюсь, Айз… Спасибо тебе, что ты меня не бросаешь одного во всей этой ситуации, — Адам обнял Айзека со всей теплотой дружеского чувства, — Я позвоню тебе, как только вернусь из Бёрбанка. Сразу же позвоню, обещаю.       Адам уехал и вскоре уже был в костёле. За окном стоял пасмурный день, периодами шёл дождь, дул ветер, но холодно не было. В костёле было пусто, прихожан не было совсем. Посидев немного на скамье в двух шагах от исповедальной комнаты, каким-то внутренним чутьём понимая, что Томми сейчас там, за дверью исповедальни, Адам поднялся и двинулся в сторону двери, почти неслышно проскользнув вовнутрь. Окошко возле него немедленно открылось, и только краем зрения Адам увидел силуэт знакомого и так любимого им лица. Томми тоже понял, кто находится сейчас за тонкой перегородкой от него. Сегодня с самого утра он принял уже ни одну исповедь, и он знал, что в этот день здесь будет Адам. И вот сейчас, в эту самую секунду, у Томми не было сил произнести хотя бы слово, чтобы начать исповедь, и он просто молчал, ожидая, когда Адам начнёт говорить. И Адам начал первым: — Благословите, святой отец, ибо я согрешил, — Адам сидел с опущенной головой, опираясь локтями о свои колени и глядя куда-то себе под ноги. Смотреть в сторону окошка и видеть там знакомые черты лица, которые так сводили его с ума, ему было слишком тяжело. — Благославляю, сын мой! — Голос Томми звучал тихо, но было слышно, что слова тяжело даются ему, а дыхание учащено от волнения, — Я, отец Томас Рэтлифф, слушаю тебя и обещаю хранить тайну исповеди, — Говорить Томми себя буквально заставлял, а голос срывался против его воли. — Святой отец… — Выдержав недолгую паузу, Адам начал говорить, в этот момент постаравшись отрешиться от всего внешнего мира, — Когда я ещё был подростком, лет шестнадцати, а, может быть, даже и младше, я встретил одного человека. Точнее, я его давно знал, но именно, в тот момент я начал понимать, что этот человек вызывает во мне странные чувства. Он был моим другом, и, как вы понимаете, тоже мужского пола, как и я… но уже тогда, вместо того, чтобы любоваться точёными фигурками и прекрасными улыбками окружающих меня девушек-сверстниц, я любовался его улыбкой… и мне хотелось… ужасно хотелось её поцеловать… Парни вокруг меня встречались с девушками, назначали свидания, любили, ненавидели, сходились и расходились, а я любил его… и ни одна девушка никогда не могла стать для меня чем-то большим, нежели просто другом. Выбирал ли я сам в тот момент для себя такой путь? Нет, я понимал, что жизнь такого выбора мне и вовсе не предоставила. Живя в обществе обычных людей и по законам этого общества, я понимал также и то, что если оно узнает обо мне… о моих предпочтениях, о том, что я, будучи мужчиной, люблю мужчин… я стану изгоем. И я боялся этого. Боялся ужасно. Боялся также, как и осуждения родителей, друзей… боялся быть отвергнутым всеми, кто был мне дорог… боялся открыться тому, кого любил, и быть отвергнутым и им… И я решил спрятаться от жизни, убежать от себя самого, делать вид, что я обычный, нормальный парень, который, повзрослев, найдёт себе прекрасную девушку, женится, станет отцом и будет жить обычной, одобряемой обществом жизнью. И я честно пытался уже тогда начать такой жизнью жить, встречаться с девушкой, любить… девушек, потому что так правильно, потому что мир так устроен, потому что общество такое одобряет… Но увы… я быстро понял, что такая жизнь не делает меня счастливым… напротив, я мучаюсь… живя такой жизнью. Наступил момент, в который я перестал нормально спать, нормально питаться, нормально общаться со сверстниками… я утратил интерес к жизни, стараясь быть «нормальным»… таким же, как большинство. Но ведь я — это я. И когда я, наконец, это понял, я решил, что пусть лучше общество меня отвергнет, ибо отвергать самого себя — это ад на земле. Я признался родителям, признался друзьям, я рассказал тому, кого любил, о своей любви… и, безусловно, меня отвергли… И меня попытались изгнать из правильного общества, в котором мужчины любят женщин и наоборот, а я казался им грязью под ногами. Но были и те, кто меня не отверг… мои родители, мой брат, мои друзья… те из них, кого потом я смог назвать настоящими своими друзьями, и даже девушка, с которой я встречался и расстался потому, что не смог её полюбить… даже она, получив от меня по своему самолюбию такой удар, меня не отвергла… И именно эти люди стали моей поддержкой и опорой на моём дальнейшем пути. Когда общество говорило мне: «Посмотри на себя, ты… рыжий толстый уродец в брекетах и с веснушками… куда ты лезешь?! Да кто вообще посмотрит на тебя такого, даже если ты офигенно поёшь… к тому же ещё и гей… лучше не позорься», мои родители, мои друзья говорили: «Ты самый лучший, Адам… ты наше рыжее солнце… иди к своей мечте, к той жизни, которая сделает тебя счастливым, а мы будем рядом… всегда…» И я шёл… не один год я шёл к тому, что имею сейчас. Я перестал бояться, святой отец. Я принял себя таким, какой я есть, и я сумел стать счастливым, хотя и отвергнутым тем самым правильным большинством, которое составляет основу общества, в котором живут такие, как я, — Адаму перестало хватать дыхания, и он на время замолчал, собираясь с дальнейшими мыслями, — Да, я грешен, святой отец… Все религии мира обещают геенну огненную таким людям, как я… неспособным жить по законам мироздания, в которых бог постановил: «Плодитесь и размножайтесь», но иначе… если я буду жить иначе, я создам на земле ад для себя самого и снова впаду во грех… грех уныния, святой отец… ибо такая жизнь, жизнь по правильным законам общества меня просто уничтожит… — Адам снова замолчал и издал тихий стон, похожий на всхлип, как показалось Томми. Всё это время тот, молча, слушал Адама, изо всех сил стараясь унять разбежавшееся сердце. Внутри у Томми всё сжималось от одного голоса Ламберта, и он давно перестал бороться с дрожью в теле, понимая, что Адам говорит в том числе и о нём, о человеке, который пытается следовать тому, что в большей степени нужно окружающим его людям, его родителям, нежели ему самому. А Адам, тем временем, собравшись с духом, продолжил говорить: — Я грешен, святой отец… и вряд ли что-то способно смыть мой грех, но я люблю… очень люблю одного человека… Он случайно встретился мне на пути… и я не мог даже представить, что такое может со мной случиться. Я полюбил его, едва увидел, едва услышал его голос, едва прикоснулся к нему… Я узнал его ближе, и только сильнее полюбил… Я узнал, что он талантливый музыкант, который вкладывает душу полностью и без остатка в момент, когда прикасается к струнам гитары, заставляя сердца людей замирать, слушая его музыку… Я узнал, что душа у него такая же красивая, как и его улыбка… я узнал, что он был бы способен и мир сделать прекраснее, если бы позволил себе заниматься музыкой, ведь это то, что он по-настоящему любит… — Адам снова замолчал, и Томми увидел, как он спрятал лицо в ладонях, по-прежнему избегая смотреть в его сторону, — Если бы позволил себе любить… как люблю его я… Простите, святой отец… я не могу больше… Простите… Прости меня, Томми… Прости, что я люблю тебя… так сильно… что не в силах с этим бороться, совсем… Я пытался… но я не могу… я люблю тебя! Просто, знай это… — Адам выскочил из исповедальни, не дав Томми даже опомниться, и бросился вон из костёла, лишь бы только Томми не успел увидеть его слёз, услышать их в его голосе. Адаму было всё равно, куда бежать, где спрятаться, и он нёсся, не разбирая дороги, в глупой надежде убежать от самого себя.