ладонь верблюда

Сегодня на улице непривычно тихо, словно запустение пробралось и туда, приглушая фонари и разгоняя жителей по домам. Снег бесшумно падает, подхватываемый до сих пор осенним ветром, и ложится на безлюдные улицы тонким слоем. За окном ноябрь, но сейчас Вару это не интересует. Очередной рекламный баннер, чуть интереснее его предшественников, и вот снаружи уже темнеет, отчего фонари зажигаются один за другим. Однако ему не важно происходящее вне рисунка, ведь на данный момент Вару наедине с собой. И это не то отвратительное одиночество, что съедало его на протяжении месяцев, но приятно греющая расслабленность, от которой даже тусклые лампы будто светят ярче. Шорох слева отвлекает Вару от работы на пару секунд, смешиваясь с его мыслями, воспоминаниями и привнося их в призывно размахивающий цветастой ладонью плакат. От чёрного, не запоминающего лиц, до белого, не помнящего душ. Алый — самый яркий, в нём голос переплетается с именем «Габриэль» на косом бейджике. Аквамариновый — как резкий звон разбитой чашки, не первой и не последней, ведь возможных новых работников словно смыла волна безразличия цвета индиго. Отстранённое наблюдение резко выделяется ярко-фиалковым и дикой астрой — такими похожими, однако разнящимися темнотой. Первый ближе к свету, последний же наоборот, оттого оба наполнены неопределённостью. Между полос проглядывает безобидный лютиковый, тихий, роняющий тень, полную аконитового яда. Вару не думает о лиловой отраве, видя перед собой лишь рассветно-жёлтый, поэтому упускает момент, когда всё идёт наперекосяк, осознавая его с опозданием. Совсем рядом с ним приземляется листок. Замеченный краем глаза, он словно лежит там вечность, ведь время застывает, ледяными иглами пронизывая всё тело. И вечер трескается, пропуская мороз сквозь разломы, а ночную тьму звёздами рассыпая в глазах, мутнеющих от частого стука сердца. Уже не вдохнуть, словно это осталось в том настоящем, что за секунду превратилось в прошлое. Чуть шатаясь, Вару поднимает бумажку, слыша оклик, которого боялся больше всего. — Что это? — едва выдыхает он, плывущим взглядом смотря на коричневого динозавра, так схожего с лошадью. На образ, преследовавший его по воле судьбы. — Верблюд, — Габриэль с неким смущением вытягивает у него из рук лист, покрываясь бледно-маковым румянцем до кончиков чуть длинных ушей. Ему очевидно неловко, но Вару просто перестаёт замечать что-либо. В голове отголосками перекликается диалог, будто произошедший вечность назад. От паники его удерживает лишь немногое, однако и это готово оборваться. — Вам плохо? — обеспокоенный голос вырывает из спутанных мыслей, заставляя резко поднять голову, отчего Габриэль слегка отшатывается назад. Он выглядит взволнованней, чем должен бы быть, но Вару сейчас плевать. Резко поднявшись, он тут же кривится — голова словно трескается на части. Его сердце стучит по глазам, и не видно лица напротив. Может, даже к лучшему. Вару собирается и выходит на холод молча, игнорируя шумящие в ушах слова, несущиеся ему вслед. Призрачный ветер охлаждает разбитое сознание, заостряя ледяные углы, на которых умирают мысли. Улица пуста, и на снегу лишь его следы, сбивающиеся, путающиеся кругами. Ближайшая автобусная остановка становится пристанищем, где Вару с облегчением садится, пытаясь осознать всё, глядя на небосвод. То, что теперь будущего не существует, то, как глупо закончилось относительное счастье. То, что он никогда больше не сможет переступить порог кафе, ведь теперь оно заполнено тем же, чем и вся беспокойная, одинаково постылая жизнь. Бледные краски, раскрывающиеся с наступлением темноты, остались за порогом, который Вару переступил в последний раз. Их тоже поглотила бездна, неотступно следующая за ним. Габриэль стоит напротив зеркала, установленного так неудачно. Ещё совсем недавно он был готов благодарить создателей за такое расположение, однако сейчас ему кажется, что лучше бы его вообще не существовало. Всего на несколько секунд мелькнула в нём так знакомая Габриэлю разноцветная ладонь, и тогда он чуть не расплакался от радости. Сейчас же слёзы льются совсем не из-за этого, капая на сжимающие запястье с рисунком пальцы. Та немая глухота к словам и взгляд умирающего сказали всё яснее, чем если бы Габриэль последовал за своим соулмейтом. И, Боже, он ведь даже не знает его имени. Словно никого никогда не было, а столик пустовал весь злополучный снежный вечер. Плечи Вару трясутся, но глаза предательски сухие, будто внутри ничего уже не осталось. Последний автобус, проехавший мимо него уже в третий раз, открывает двери, и тогда он садится, бросая взгляд на дорожку следов, наполовину занесённых свежим снегом. Скоро от них ничего не останется, как и от памяти, которую сотрут рутинные дни. Кафе остаётся позади, когда автобус сворачивает на тёмную улицу, где забыли включить фонари. В этой черноте никто не видит катящихся по щекам слёз. Габриэль не двигается с места. Гладкая поверхность отражает его, гипнотизируя, возвращая во время, где в нём находился лишь тот посетитель. Верны слова о зеркалах и проклятьях, так некстати мелькающие в памяти. И жизнь могла бы стать другой, но идут минуты, а она всё та же. Наконец он находит в себе силы пошевелиться, ощущая боль в затёкшем теле. Смирение и глухое непонимание смешиваются друг с другом принимая решения вместо машинально бредущего Габриэля. Ему плохо; гораздо хуже, чем когда у него не было никого, кто имел бы при себе пёстрый знак, указывающий человека, на которого можно положиться. В идеале. На деле же ничего не соответствует рассказам окружающих, нашедших себя в своих вторых половинках, так идентичных им. Габриэль выходит на тихую улицу, где больше не падает с неба снег, и поднимает взгляд наверх, словно в последний раз встречаясь глазами с Вару.