louder than sirens

Марк сидел у окна и без энтузиазма ковырял отвёрткой разобранные часы. У тётушки Эдвардс за те полторы недели, что его не было, сломалось еще несколько механизмов, так что последние несколько дней после приезда он в свободное время пытался вернуть их к жизни. Марк ненавидел ждать, но теперь, когда ждать больше оказалось нечего, стало еще паршивее. У него сегодня был выходной, так что даже в участок идти было не надо, справляйся сам со своим свободным временем как хочешь. Вот если бы ещё разбитое сердце можно было бы починить так же легко, поменяв пару проржавевших шестерёнок за пару вечеров. Даже так деликатно и мягко разбитое — всё равно у Марка было ощущение, что он никогда не соберёт его обратно, смятое в крошево. Может быть, именно потому, что это было сделано так просто и без всяких драм — их пути просто разошлись, и на прощание ему улыбались всё ещё так тепло, словно это было обычное расставание. И пусть Мэй ещё десяток раз бы сказала, что там, тогда, в больничной палате, Деррен только на него и смотрел, что ему в этом было радости? Да и что Мэй в этом понимала. Марк бездумно погонял отвёрткой крохотные винтики по столу. Он с самого начала знал, что Деррен — плохая идея, безнадёжная. Вернее, с самого начала он об этом как-то и не думал, а потом уже было поздно. Он только надеялся, что Деррен не чувствовал какого-то давления или неуместности с его стороны — видит бог, он меньше всего на свете хотел причинить ему дискомфорт. Только в день перед отъездом сломался, не выдержал. В том числе потому, что мало кто в его жизни вообще так заботился о его чувствах — и больше того, не изменил отношения после того, как вскрылась история с переодеванием. Словно он всё равно был одним и тем же Марком, одним и тем же человеком, достойным уважения и простого человеческого тепла, и неважно, как он выглядел или кем притворялся. Все немногочисленные попытки Марка строить отношения разбивались о его собственную привязчивость — потому что очень быстро становилось понятно, что его чувства — это только его проблема. Остальных же вполне устраивало приятное времяпрепровождение вместе, всё же прочее, по их мнению, только всё портило. Никому не хотелось оставаться в прочных отношениях в двадцать с небольшим, все отчаянно жаждали попробовать жизнь. Или, по крайней мере, никому не хотелось оставаться с Марком. Ирония заключалась пожалуй в том, что так крепко, как к Деррену, он, кажется, не привязывался ещё ни к кому, хотя знал его всего ничего — и ему ничего не светило с самого начала. Но это, опять же, были теперь только его проблемы, верно? Ну, он хотя бы честно сказал, что любит его — пусть и в последнюю секунду, на шумном перроне, когда даже не было уверенности, что его расслышат. Наверное, оттянул до последнего, просто чтобы не оставить возможностей разбить себе сердце больно и громко, прилюдно, как это бывало обычно. Марк вздохнул и задумчиво покрутил тонкий винт в пальцах — вот откуда же он был?.. Глупая груда шестерёнок, на которой не выходило сосредоточиться. Что-то стукнулось в окошко. И ещё. И ещё. Звук такой, будто кто-то кидался мелкими камешками в стекло. Марк поднялся и недовольно выглянул в окно. Что ещё там? Опять соседские дети перепутали этаж? Марк недоверчиво моргнул и принялся торопливо возиться с оконной щеколдой, чтобы распахнуть окно и выглянуть вниз нормально. Оконные створки поддались тяжело, в лицо дохнуло морозом, и страшнее всего было вновь взглянуть вниз — потому что наверняка он поймёт, что ошибся. — Простудишься, и меня твоя сестра убьёт, — крикнули ему снизу, когда он, наконец, выглянул. А потом Деррен совершенно бессовестным образом запустил в него снежком — правда, не попал, и снежок разбился об верх оконной рамы прямо у него над головой, так что снег ледяным крошевом осыпался ему на шею. Обжигающе-холодный, отрезвляющий, приводящий в чувство. Марк торопливо бросился прочь от окна, чуть не задев головой раму, не глядя сунул ноги в форменные зимние сапоги и кинулся вниз по лестнице, спотыкаясь. Дверь на улицу он распахнул с колотящимся где-то под горлом сердцем — но Деррен никуда не делся. Так и стоял, нахохлившись и засунув руки в карманы и никуда не спешил. Ровно такой же, каким Марк его вспоминал все эти дни — только, кажется, неуловимо счастливее, спокойнее — не было вечных синяков под глазами и измученного вида, хотя Марку было плевать на то, как Деррен выглядел. Он ведь его не за это любил. Марк так и стоял в дверях, и сердце всё не желало успокаиваться. В голове роилась сотня вопросов, но он в итоге задал самый дурацкий: — Почему ты здесь? — Приехал вот. Не сразу, конечно — надо было дела в Столице завершить, протолкнуть приказ о переводе. К родителям съездить, поговорить. К родителям съездил, смог. Судя по лицу — хорошо съездил. Марк, наконец, медленно шагнул в его сторону, а Деррен всё так же стоял и улыбался. Стоп. — Приказ о переводе куда? — уточнил он, уже, кажется, зная ответ — и всё-таки он был слишком хорош, чтобы быть правдой. В его жизни такие догадки никогда не срабатывали — выбирали кого-то ещё, удача улыбалась другим, и люди в итоге оставляли его. — Во Внешнее кольцо. Сюда. В горле у Марка моментально пересохло. — Почему? — наконец, спросил он, стараясь звучать как можно спокойнее, но ему казалось, что было прекрасно слышно, как дрогнул его собственный голос. — Я больше не могу жить в Столице, — пожал плечами Деррен и улыбнулся, опять. Марк и не помнил, чтобы Деррен столько улыбался. — Там чудовищные рабочие условия и отвратительная экология. И квартира у меня там та ещё коробка. И тебя в Столице тоже нет. Так зачем мне вообще такое место? Марк сделал ещё несколько шагов и теперь стоял так близко к Деррену, что чувствовал его тёплое дыхание. — А сразу ты мне сказать не мог? — вспыхнул он запоздало. — Гордость не позволяла? Кто так вообще делает? — возмущенно спросил он, едва ли не хватая Деррена за отвороты пальто. — Зачем тогда весь этот спектакль с отъездом был нужен? Ты на станции сказать не мог? Только Деррен совсем не злился. — Я собирался, но не сказал, извини. Мне нужно было некоторое время, чтобы завершить дела. И чтобы написать твоей сестре и точно узнать, что я случайно не разрушу твоё счастье с кем-то ещё, приехав. Он написал Мэй. Чтобы удостовериться, что не поставит его в дурацкое положение своим приездом, и это даже после того, как Марк ему прямым текстом сказал о своих дурацких чувствах. Удостоверился заранее, а всем ведь всегда было плевать на такие мелочи. Надо было срочно что-то сказать, но вышло только спросить: — Где твои чемоданы? — Марк поморщился: господи, ну и вопрос, ничего лучше не мог? — Я снял квартиру в трех кварталах отсюда. Надеюсь, не слишком близко и это не выглядит как давление с моей стороны? Давление? Давление с его стороны? Господи, невозможный человек. Марк тут стоит и дышать боится от счастья, а он, видите ли, не уверен, что всё достаточно хорошо сделал. И снежинки дурацкие ему уже все ресницы запорошили, так что глаз не отвести от такой красоты. Нет, это всё было решительно невозможно. Марк рывком притянул его в себе и поцеловал, и в этот раз ему было не стыдно за это. — Как будто я тебя куда-то отпущу, — пробормотал он, на секунду отрываясь от Деррена, — даже если за три квартала. Деррен, кажется, смеялся ему прямо в губы, не выпуская из объятий. Марк, опомнившись, снова слегка отстранился и поинтересовался: — А тебя не беспокоит, что мы прямо посреди улицы? — Нет, — как-то очень просто ответил тот. Его, кажется, и правда это мало волновало.