louder than sirens

Просыпался Деррен тяжело; все тело ломило, и голова была такой тяжёлой, словно в неё залили расплавленный свинец. В палате пахло лекарствами и чистотой. Но быть живым, ощущать себя живым было все равно чертовски приятно, и ломота во всем теле служила доказательством в пользу того, что он каким-то чудесным образом пережил безумную эскападу с крышами и сиреной. Деррен мог только вспомнить, как с трудом добрался до чердака, почти не приходя в сознание, и блаженная тьма поглотила его; он только ещё помнил это удивительное ощущение, словно там, на грязном дощатом полу впервые за много дней он смог, наконец, выдохнуть — словно до этого задерживал дыхание всё то долгое время, что тянулось это беспросветное расследование. И сейчас ему дышалось так легко, так просто — совсем не как в той иллюзии счастья — что хотелось просто глупо улыбнуться себе самому, пока никто не видел. И легкая ломота в теле делала счастье только более осязаемым и настоящим. Конечно, потом ещё обязательно придут горечь и запоздала тоска по погибшим, вернутся эхом дурные вести — словом, печаль ещё попытается вернуть его в свои цепкие объятия, но пока, очнувшийся после развязки всей этой дикой истории, он чувствовал себя попросту очень счастливым. И очень живым. Деррен попытался сжать руку в кулак и с изумлением обнаружил, что мизинец был загипсован по всем правилам, и теперь было почти не больно даже при попытках шевелить пальцами. Вчера — или сколько он там проспал? — этот палец его спас. Да и если бы Марк действительно смог распороть ему руку ножом, скорее всего, он бы банально не пережил тот день — рана бы кровоточила, так что силы бы стремительно его покидали, а перепачканные собственной кровью ступеньки были бы такими скользкими, что он бы точно сорвался — если и не со скоб на крыше, так со шпиля, и тогда никакой доктор бы его не собрал по частям. Хотя, он и сейчас не был уверен, что вообще справился бы, решился бы, если бы не увидел, что Марку грозит опасность, там, на колокольне. Точно! Как там Марк? В лучшем случае он отделался парой синяков, но ведь неизвестно, как долго еще потом не спадал эффект от песни, и потому могло ведь все закончиться куда серьезнее. С другой стороны, боль помогала прояснению сознания — но только когда сирена уже не пела, непосредственно во время песни боль только слегка ослабляла эффекты. Именно поэтому, видимо, жертвы все равно оставались безмятежными, когда им раздирали грудь и вырывали сердце — эффект от только отзвучавшей песни ещё не успевал сойти на нет. А что с Мэй, она очнулась? Сколько человек пострадало в этой бойне, которую начала обезумевшая от ярости сирена? Что с остальными из тех, кого он знал? С Алистером и другими констеблями? Деррен огляделся и заметил механический звонок на прикроватном столике, с трудом сел и дотянулся до него, несколько раз постучал по нему пальцами, слыша хриплый звон где-то этажом ниже — видимо, на сестринском пункте. Он откинулся на подушки с чувством выполненного долга — сейчас придёт медсестра или доктор, он узнает у них все новости и, заодно, про собственные перспективы. Хотя казалось, что физически он почти не пострадал. Через пару томительных минут дверь открылась, но пришла вовсе не медсестра и даже не доктор — в чистую светлую палату заглянул Марк и, увидев его, радостно улыбнулся: — Я услышал, что ты очнулся. Деррен приподнял бровь: — То есть, это все медицинское обслуживание, которое я сегодня получу? — но потом не выдержал и наконец рассмеялся, отчего моментально начала раскалываться голова, но хорошего настроения это не испортило. Теперь-то оно точно было его собственное, и он правда был страшно рад видеть Марка живым и почти невредимым. — Все отсыпаются после того, как вчера весь день провозились со всеми пострадавшими. — А ты-то в порядке? — поинтересовался он. — Последнее, что я видел — это как на тебя бросились там, наверху. Да и я тебе там, на чердаке, сам синяков наставил. Марк отмахнулся: — Мы на колокольне и подраться-то толком не успели. Как только ты шею ей свернул, все чары спали. Губу мне разбили и синяков наставили, а ответить я им не успел — уже неприлично как-то было, я в себя пришёл, — Марк тоже, кажется, ощущал эти отголоски эйфории, связанной с разрешением всего копившегося в Зоннштаттене — и лично в его жизни — напряжения. — Так я всё веселье тебе испортил? — преувеличенно сочувственно спросил Деррен. Марк только улыбнулся и уселся на стул напротив кровати, молча разглядывая его. — Как Мэй? — спохватился Деррен. — Пришла в себя почти сразу же. Я как вернулся на чердак — ты без сознания лежишь, а она сидит у тебя пульс ищет. — То есть, она всё-таки была зачарована? — Да, по всему выходит, что так, — кивнул Марк. — Она потом, как окончательно пришла в себя, рассказала, что поднялась в тот самый день на чердак, пятница же, письмо отправлять пора. А пока кормила голубей, к ней и влетела сирена — прямо через окно, высадив его. Сирена была тяжело ранена и почти обессилена, но Мэй не испугалась, наоборот, пожалела, так что попыталась подойти к ней и наладить контакт, — Марк вздохнул. — Не представляю, о чем она думала. Вернее, кажется, представляю. Я тоже помню из сказок, что если сирена или многие другие магические существа дадут себя коснуться, то больше они тебе не смогут причинить вреда, но не представляю, как она смогла вспомнить об этом в такую минуту, она же жуткая, эта сирена. Но Мэй смогла её погладить, прежде чем та пришла в себя достаточно для нападения. Может, потому что слабая была, поэтому и далась в руки. А потом сирена напасть не смогла — контакт-то уже был установлен, так что она просто усыпила её и потихоньку подпитывалась её силами. Мэйлин всё это время казалось, что она спит и видит один длинный, бесконечный сон, но она почти уверена, что сирена черпала её силы. Деррен только восхищенно покачал головой: — Так вот ты в кого такой умный. А я тогда почему отключился, может, тоже знаешь? И вообще, сколько с того момента времени прошло? Сутки? — Примерно так. Говорят, от переутомления и перенапряжения. Доктор Бауэрс вообще велел радоваться, что ты очнулся здесь, а не в морге, — ухмыльнулся Марк. — Он заходил? — Конечно, на тебя теперь все посмотреть приходят, ты же герой. Ну, на сирену вчера конечно куда больше человек сбежалось, но все точно решили, что ты достоин всяческих почестей. Деррен фыркнул. Ну-ну. Мечтал ловить преступников, делать жизнь лучше, дослужиться до всеобщего признания, а теперь если и прославится, то как человек, убивший обезумевшую птицу. Вот она, ирония. Правда, на душе у него всё равно что-то скреблось — может, всё-таки можно было как-то обойтись без убийства? Вдруг он вообще скинул с крыши самую последнюю такую птицу на свете? Но стоило вспомнить полные ненависти золотые глаза, как Деррен переставал чувствовать себя расстроенным или виноватым и был просто чертовски рад, что это странное, вымотавшее ему всю душу дело наконец было завершено, что больше никто не умрет, одурманенный сладкоголосой песней, что это дело свело его с новыми людьми и новыми местами, напомнило о детстве — и в кои-то веки без горечи, о той тихой живой красоте, которую нельзя было увидеть в Столице, о звуках, которые можно было различить только за её пределами, там, где стихал вечный скрежет и шум. Сидевший же напротив Марк вообще практически сиял, было что-то такое даже не в улыбке, проскальзывавшей по лицу, а в выражении светлых глаз — тех самых, помнишь, Деррен? — и общем каком-то глубинном спокойствии, почти безмятежности. Но это, в общем-то, было неудивительно — Деррен и представить себе не мог, какой камень свалился у него с души. Мэй жива, живы и они оба, город избежал катастрофы. И теперь будет время спокойно оплакать погибших - без того, чтобы каждое утро задаваться вопросом: кто станет следующим? — Кстати, — вспомнил Деррен, и радость его невольно омрачилась. — Как там все? Я имею в виду, как они пережили песню? Много пострадавших? Марк кивнул, но поспешил пояснить: — Самое тяжёлое — это несколько переломов рёбер и пара сотрясений. Все живы. На самом деле, пела она не очень долго и колокол помог вместе с теми шишками, что все друг другу наставили. Деррен с облегчением обдумывал услышанное; сотрясение и рёбра — это мелочи. Главное, что сирена не унесла больше жизней с собой на тот свет в ловушке своей последней песни. Марк совершенно по-мальчишески раскачивался на стуле и, довольно улыбнувшись, сообщил: — Представляешь, я обнаружил записи в архиве об установке магического капкана сорок лет назад здесь, в Зоннштаттене, — Марк явно был в восторге от собственной находки. — Вот почему сирена здесь осталась, — озарило Деррена. — И вот почему она жаждала крови. Чудо вообще, что она выжила после капкана. Скорее всего, просто потому что за столько лет магия ослабла и подрассеялась. Да, по всему выходило, что вся эта кровавая история произошла просто из-за старого магического капкана, который, естественно, давно уже никто не проверял — а зачем? Никто не ждал, что в него действительно кто-то попадётся. Это сотню лет назад за такими вещами следили, теперь же уже все давно махнули рукой. — И я думаю, она просто не могла далеко улететь из-за него. Как я понял, капкан он и есть капкан — если не убивает, то всё равно тяжело ранит и оставляет умирать на этом месте. А она очень не хотела умирать, — неожиданно бесцветно закончил Марк. Кажется, его тоже посещали запоздалые мысли о том, что можно было, наверное, обойтись меньшей кровью; впрочем, чем больше Деррен об этом думал, чем дольше думал о погибших, тем тише становился этот внутренний голос. Сирена всё-таки была частью старого, давно уходившего мира, и теперь расцветал какой-то другой мир, новый, живущий и упрямо растущий по своим законам. В котором больше не было места магическим существам — но, быть может, найдется место чему-то другому? Честно говоря, в этот момент Деррена действительно куда больше волновала предстоящая жизнь, чем картины угасавшего прошлого, остававшегося только в книгах и искусстве. Что его ждало, что их всех ждало в самом непосредственном будущем? Он вернется в Столицу и будет работать за своим несчастным отдельным столом, будет еще одной безликой шестерёнкой системы, до которой никому не было дела? Мэй останется в Зоннштаттене, а Марк вернётся в своё Внешнее кольцо, и они с ним потеряют все с таким трудом наведённые мосты? Он же даже не знал, где Марк жил — или, если на то пошло, с кем. Чем дольше он смотрел на этого спокойного, счастливого Марка, тем отчётливее понимал, что прощаться с ним — это словно выдрать кусок из собственного сердца, причём своими же собственными руками, никакого сердцедёра не нужно будет. Ну, а что? У Марка всё будет теперь хорошо: Мэй жива, докладывать о нарушении режима сепарации Деррен, очевидно не станет, можно вернуться к оставленной где-то там жизни, и вскоре вспоминать об этом просто как о странном, страшном приключении. Да и Деррену надо бы — только вот в системе координат с нулём в солнечном, тёплом Зоннштаттене, таком маленьком и простом, от перспективы возвращения в Столицу становилось по-настоящему тошно. Он, тогда, на крыше, много о чем успел подумать в несколько коротких секунд; и пусть пальцы, вцепившиеся в ледяной металл, сводило судорогой, и тело дрожало от напряжения, это были мгновения какой-то поразительной ясности. Он знал, что очень часто решения, принятые в эмоционально напряженных ситуациях, и данные в таких ситуациях обещания уже наутро казались полной чушью. Но сейчас он понимал, что вот та минута озарения — она никуда не делась. Он не мог больше жить с зажмуренными глазами и отказываться от всего, что могло вызывать сложности, просто из-за того, что так было проще. Не мог больше смотреть на мир, как на что-то враждебное, потому что там, один на один со зверем он как никогда ясно ощутил, что принадлежит к миру живых, к миру людей, а вовсе не находится с ним в противостоянии, как ему казалось. Может, он привык ждать удара, но в ту секунду вдруг отчётливо понял, что всё, что он делал — он делал ради людей. И ради Марка в особенности. Только вот где бы набраться решимости и, после стольких лет замкнутости, после стольких лет потакания привычке чуть что забираться в свою надёжную раковинку, шагнуть вперед с открытыми глазами? Из размышлений его вырвал неожиданный звук — в дверь коротко постучали, и в палату заглянула Мэй, в этот раз — совершенно точно настоящая. Смотрела на Деррена она с тщательно сдерживаемым любопытством, и Деррен не мог не отметить действительно поразительного семейного сходства с Марком — года три назад их наверняка действительно было практически не отличить, сейчас же Марк потихоньку менялся, терял юношескую мягкость черт — вот, должно быть, о чём он говорил тогда. Господи, теперь Деррену казалось, что с того разговора прошла крохотная вечность, заключённая каким-то чудесным образом в несколько дней, как корабль, запаянный в бутылку. — Добрый день, — поздоровался он весело. Удивительно, но Мэйлин сразу воспринималась им как своя — то ли из-за того, что она была Марку семьёй, то ли из-за того, сколько всего он о ней слышал — а может потому, что привык уже за неё волноваться. Да бог его знает. Важно ли? Кстати выглядела она действительно чуть более серьёзной и сдержанной, чем Марк, как ему и рассказывали местные. Хотя, уже обжегшись с Марком и узнав его получше, Деррен был готов поспорить, что Мэйлин тоже была куда сложнее, чем показывала — тот ведь тоже сначала казался серьёзным и сдержанным. Он только сейчас заметил — глаза у Мэйлин всё-таки были другого оттенка; ясно-голубые, но без той нежной прозрачности, которую можно было видеть у Марка. Он бы по одним этим глазам их никогда не спутал — но ведь ему и не предоставлялось до этого возможности видеть обоих. — Я очень рад, что с вами всё в порядке, — наконец, сказал он. Мэй, вставшая за спинкой стула брата, улыбнулась ему по-настоящему тепло. — Спасибо, — сказала Мэй, и голос у неё был осипшим, говорила она явно с трудом, но в целом казалось, что всю эту историю с сиреной она перенесла практически без потерь. — Не могла не познакомиться со своим спасителем, — Деррен был готов поклясться, что в последней фразе проскользнуло беззлобное веселье, вполне понятное, если вспомнить, что, когда она очнулась, сам он лежал рядом без сознания, подранный и обессиленный. — Марк мне за последние сутки только о вас и рассказывал, — вот тут, надо сказать, улыбалась она уже без тени иронии. — И о всей проделанной вами работе. И о том, что вы его не выдворили обратно, когда он вам рассказал о схеме с переодеваниями. Марк вслух не возмущался и сестру не перебивал, но сидел с настолько независимым видом, что Деррен и сам с трудом сдерживал ухмылку — тому явно сейчас было страшно неловко. — На самом деле, когда он перестал притворяться вами, то действительно смог изрядно посодействовать расследованию, — ответил Деррен. — Он действительно очень помог и к финальной догадке пришёл тоже он. И я не уверен, что всё бы закончилось так хорошо, сунься я на чердак один, — Деррен, когда говорил это всё, совершенно не кривил душой. Да и Марк заслуживал услышать это. Мэй же слушала явно с большой гордостью и даже потрепала брата по плечу, очень как-то ласково и непринуждённо, что сразу стало понятно, что они и правда были так друг к другу привязаны, как Марк и говорил. Марк, по-прежнему, на удивление, хранивший молчание, смотрел на Деррена с вызовом, но теперь было видно — Марк, никем больше не притворяясь, носил волосы зачёсанными в хвост — что уши у него горели от смущения. — Спасибо, главное, что за Марком приглядели, — ответила Мэй, совершенно, кажется, решившая не щадить Марка. — И вообще за всё спасибо. — Это моя работа, — Деррен постарался как можно галантнее склонить голову в полупоклоне, но, сидя на больничной койке, мало кто может сделать это изящно. — И я действительно очень рад, что вы оказались в порядке. Марк за вас страшно переживал. Думаю, он вам уже живописал, как несколько дней дурил настоящему столичному детективу голову своим маскарадом ради высшей цели? — Деррен чувствовал, что улыбка у него против воли выходила полная такой чудовищной нежности, что у Мэй иллюзий явно никаких на его счёт не останется. — Давно хотел вам сказать, что работу с этими переодеваниями вы проделали титаническую. Мэйлин неожиданно застенчиво улыбнулась, явно довольная этими словами. Чем дольше он, кстати, разговаривал с ней, смотрел на неё, тем отчётливее понимал — она была замечательной, чудесной, тоже по-своему очень живой, но у него бы и мысли не мелькнуло о влюбленности, встреть он в Зоннштаттене сразу настоящую Мэйлин. Но подобный вывод его, кажется, не удивлял. Мэйлин побыла ещё немного, пожелала ему скорейшего выздоровления и покинула палату — по её словам, за время её отсутствия она катастрофически отстала от собственного графика часовых работ, и пора было возвращаться в мастерскую. Когда дверь за ней, наконец, закрылась, повисла какая-то неожиданно ломкая, неуловимо звенящая тишина — давно такого не было, Деррен уже даже привык, что молчать с Марком ему было спокойно, а теперь снова что-то переменилось. Только вот что? Марк нервно барабанил пальцами по обтянутому брюками бедру и долго кусал губы, явно не зная, как начать. Деррен его не торопил. Наконец, Марк собрался с духом и поглядел ему прямо в глаза, неожиданно серьёзно и, откашлявшись, признался: — Ты извини, но в тот день я прочёл письмо от твоих родителей, которое ты выкинул, не дочитав. Мне не следовало этого делать, и я так никогда не поступаю, мне до сих пор крайне стыдно, но ты выглядел таким потерянным, когда его читал — я не мог просто взять и сжечь его. Я было решил, что тебе сообщили какие-то ужасные новости, судя по твоему лицу. Но оно оказалось от твоих родителей, ты его не дочитал, а они пишут — они несколько раз это повторили — что любят и ждут тебя. Несмотря ни на что. — Несмотря ни на что? — горьким эхом отозвался Деррен. — Знаешь, несмотря на что именно? — переспросил он тяжело. — Несмотря на то, что я сбежал из дома ещё подростком, не сказав никому ни слова. Не написал им ни одного письма — кроме короткой записки с новым адресом, которую и отправил-то, надравшись после проваленного дела. Не ответил ни на одно из писем матери. Не рассказал, за что я так долго их ненавидел — потому что это такая глупость, что я не знаю, как о таком рассказать. Марк слушал и не перебивал, смотрел сочувственно, и Деррен все ждал, когда на его лице проскользнет отвращение или разочарование, неизбежные и неотвратимые, но этого все не происходило. Хотелось вывалить всю неприглядную правду, лишь бы он, наконец, перестал на него смотреть так. — Я вырос во Внешнем кольце, — медленно сказал Деррен. Но Марк смотрел все так же спокойно и выглядел совершенно не впечатлённым. — Деррен, — наконец, мягко сказал он. — Я же сказал, я держал в руках письмо. Адрес отправителя там написан. Это город Внешнего кольца буквально в полутора часах езды от моего. И учитывая, что у тебя есть и мать, и отец, я бы предположил, что они там живут из-за того, что кто-то из них имеет судимость, а не из-за их… наклонностей. Деррен почувствовал, что даже теперь, спустя столько лет, обсуждение этого факта заставляло его покрыться мурашками. Он не был готов говорить об этом. — Ты, судя по всему, не в курсе, — спокойно продолжил Марк, — но на это всем наплевать. По крайней мере, в последние годы всем нормальным людям. Люди, совершившие по-настоящему тяжкие преступления, оказываются запертыми на всю жизнь или вовсе казнены, остальным же во Внешнем кольце дают шанс зажить заново. Потому что все мы, с точки зрения нашего прекрасного государства — отбросы общества. И нет такого, что кто-то равнее других, и никто не хочет устраивать еще одну сегрегацию внутри основной. Мало того, есть люди, добровольно переезжающие во Внешнее кольцо — потому что это их выбор, они не хотят жить в огромных мегаполисах. Деррен чувствовал, как яростно у него защипало глаза; он ни с кем никогда об этом не разговаривал — с самого момента приёма в констебли, когда этот факт неизбежно всплыл, и не собирался. А теперь Марк рассуждал об этом так легко и настолько без тени неприязни, как о чем-то совершенно обыденном, что у Деррена было такое ощущение, что он руками касается прямо его беззащитного голого сердца. — Я больше не мог там жить, — медленно сказал он. — Много лет мы жили вдвоём с матерью, она ждала отца. А потом он вернулся, но оказался совсем не тем человеком, которого я представлял себе по её рассказам. Он в её рассказах всегда был самым смелым и отважным, я вырос на легендах о нём. И когда он вернулся, он оказался самым обычным человеком, тихим и печальным, очень нервным после долгих лет заключения — бывали дни, когда он шарахался от собственной тени. Все мальчишки, у которых отцы отсидели, хвастались тем, какие у них они смелые и суровые — и я все детство повторял им мамины рассказы — а в итоге всё оказалось неправдой по моим тогдашним меркам, а я сам стал в чужих глазах белой вороной. Меня дразнили за то, что мой отец оказался терпилой и покорно отмотал чужой срок, за друга. Я потом уже узнал, что друг тогда ждал второго ребёнка, а они с матерью ещё не знали, что она сама была беременна. Мной. Срок светил совсем небольшой, но там навесили организованное. И мама действительно невероятно им гордилась и уже после его возвращения, говорила, что отважнее человека не знала, а я видел, как он вздрагивает от резких звуков, — Деррен помолчал. Это теперь, с высоты своего жизненного опыта он и правда мог оценить, сколько храбрости было в отцовском решении. И дурости, конечно, но всё равно. Но тогда, в детстве, на это ума не хватало, и даже сейчас чувствовались отголоски той, былой горечи. — И ещё были взрослые. Некоторые мои учителя считали, что мой отец врал про друга, и на самом деле был виноват, только хотел строить из себя героя, обиженного судьбой и властью. А отец никогда не возражал, позволял им думать всё, что угодно. Ещё говорил мне, что бессмысленно переубеждать тех, кто не хочет слышать, осуждал меня, когда я лез в драки. Как я злился тогда. Деррен окончательно иссяк и уткнулся пылавшим лбом в колени. Он действительно никогда так подробно не рассказывал ни о чем из этого — в юности из-за стыда за родителей, в последние годы — из стыда за себя. Ну в самом деле, разве это повод был уходить и вот так рвать связи? И теперь, в результате этой внезапной исповеди глаза у него были совершенно мокрыми — он чувствовал, как слиплись его ресницы. Смотреть на Марка он не хотел. В конце концов, он только что в красках разъяснил ему, что представлял из себя на самом деле, и чувствовал, как всё то счастье, что сияло в груди ещё буквально полчаса назад, теперь потухло, словно перегоревшая нить в лампе накаливания. Он почувствовал, как кровать скрипнула, и Марк опустился рядом на край, мягко коснулся волос Деррена, привлекая его внимание. — Ты убежал из дома, так ведь? — наконец, мягко спросил он, и в его голосе почему-то не было слышно ни разочарования, ни отвращения. — Да, — хрипло признал Деррен, всё ещё не поднимая головы. — Прямо в Столицу, не знаю, чем тогда думал. Но как-то устроился. Потом пошёл в полицию работать, сначала мальчиком на побегушках, потом констеблем, дальше, думаю, представляешь. — Ага. Они помолчали ещё какое-то время, Марк всё так же сидел рядом, почти привалившись к его боку, но тишина больше не казалась звенящей. Да что там, Деррену казалось, что он только что содрал с себя перед ним всю свою кожу. — А ещё, — Деррен, наконец, поднял голову и посмотрел на него с невесёлой усмешкой, — я тогда поклялся, что ни за что не стану жить во Внешнем кольце. Марк на этих словах неуловимо изменился в лице. Но не отшатнулся, не стал смотреть на него с осуждением или горечью, просто что-то изменилось в его взгляде, какое-то понимание пришло, что ли. — Тоже можно понять, — наконец, сказал он. И спросил, внезапно и очень серьёзно: — Когда ты возвращаешься в Столицу? — Поездом завтра, я и так слишком долго здесь пробыл по меркам столичного начальства, наверняка. И у меня несколько очень важных дел в Столице, которые надо срочно уладить. Например, разорвать договор о помолвке. Жизнь с открытыми глазами, верно?.. Деррену на самом деле было невероятно тоскливо от мысли о скором отъезде. Он по-настоящему прикипел сердцем к Зоннштаттену, его нарядным черепичным крышам и бесконечной глади озера. — Завтра, значит? — эхом переспросил Марк, но будто и не ждал ответа. — Тогда заранее прошу прощения, — грустно улыбнулся он, а затем бесцеремонно сгрёб Деррена за воротник больничной рубахи и притянул к себе ещё ближе, хотя сидели они и без того тесно; только вот поцеловал он его очень мягко, почти невесомо, так что Деррен даже вздрогнул от неожиданности, такой нежности он не ждал. Марк вообще был очень осторожен и явно ждал возражений — или, по крайней мере, был к нему готов, но Деррен не возражал. В этой какой-то умопомрачительно хрупкой нежности чувствовалась такая горечь, что как-то сразу все слова терялись и казались глупыми. И в этот раз, когда его разум не возводил дурацких иллюзий, когда Марк оставался просто Марком, огненный цветок в его груди разгорался с небывалой яркостью. И, что ужаснее всего, чувство было такое, будто Марк прощался. Наконец, Марк мягко отпустил его, машинально разгладил им же самим смятую ткань у него на груди и, не глядя ему в глаза, ещё раз повторил тихо: — Прости за это всё. А потом Марк поднялся, решительно выложил на стол несколько бумаг из просторного внутреннего кармана пальто, оставленного на спинке стула, и вышел из палаты, тихо притворив за собой дверь. Когда Деррен, наконец, пришёл в себя и дотянулся до бумаг, то понял, что Марк оставил ему тщательно разглаженное письмо от родителей — не только от матери, оказывается, отец в письме присоединялся позже, дописав ниже свою часть. И ещё — записку. В которой аккуратным почерком был выведен адрес Часовой башни, а ниже — ещё один адрес, во Внешнем кольце. И никаких «напиши мне», ничего, просто адрес — на случай, если Деррен хотел его знать. Солнце сияло ослепительно в ясном зимнем небе, снег вокруг расстилавшихся железнодорожных путей нежно искрился голубым. У Деррена против воли сжималось сердце: так много людей пришло его проводить в этот день. Больше, чем его когда-нибудь бы пришло провожать в Столице. Знакомые и случайные знакомые, просто жители города — и действительно важные ему люди. Поезд уже стоял у перрона, но никто не торопил его, и Деррен знал — без него не уедут. Он деловито пожал руки доктору Бауэрсу и паре констеблей, в том числе и Алистеру, даже хлопнул его по плечу и дал пару напутствий, велел не бросать полицейскую службу; кстати, захочет перебраться в Столицу для серьезной работы — он может рекомендательное написать. Деррен душой не кривил — из Алистера мог выйти толк. Мэйлин, тоже пришедшая его проводить, протянула ему маленькие часы на цепочке, которые теперь тихонько тикали у него на ладони. На крышке был выгравирован силуэт башни, и Деррен не мог его не узнать — последнюю неделю он видел его каждый день, резкий, изящный, устремлённый вверх. И, наверное, больше никогда не увидит — теперь только на крышке часов. Он открыл их и полюбовался на тонкие ажурные стрелки поверх минималистичного циферблата. Ему действительно страшно нравился её подарок — и он совершенно не представлял, когда она успела их сделать. — Спасибо, это лучшие часы, что у меня были, — в восхищении признал он. Мэй решительно обняла его и торопливо ещё раз поблагодарила за всё, уткнувшись носом ему в плечо. И отдельно ещё раз поблагодарила за Марка — сердце у Деррена против воли заныло на этих словах. Когда она его отпустила и отошла на пару шагов, он понял, что только Марк теперь и оставался. И… честно, Деррен не знал. Он был невероятно благодарен ему за всё. В том числе за то, что тот так легко перевернул его жизнь с ног на голову. Только вот к серьезному разговору он сейчас готов не был. Он до сих пор чувствовал себя уязвимым после вчерашней откровенности. И да, что теперь? Что он должен сказать на прощание? Марк, стоявший напротив, улыбнулся и, заметив колебания Деррена, первым стянул кожаную перчатку и протянул ему ладонь для пожатия. Совершенно обыденно и просто. Деррен, повторив его движение с перчаткой, медленно вернул пожатие, задерживая чужую горячую ладонь в своих пальцах. Эти руки заботились о нём, цеплялись за него в минуту отчаяния, причиняли боль из необходимости. Эти руки однажды обнимали его во время поцелуя — когда он считал Марка кем-то другим; не обидно ли? Марк смотрел на него так прямо и так просто, с улыбкой, без какой-то тени разочарования или обиды, ничего не требовал, что Деррену от этого было вдвойне тоскливо. Марк же, кажется, для себя накануне уже попрощался — и теперь был готов играть по его правилам. По его дурацким, ригидным, им же самим возведенным, будто крепость, правилам. Он плюнул на всё — на всех — и притянул за руку к себе, обнял, утыкаясь лицом в его запорошенный снегом воротник, чувствуя щекой чужое тепло. Стиснул в объятиях так крепко, как мог, но всё равно казалось — недостаточно. Мешалась дурацкая зимняя одежда, из-за которой невозможно было почувствовать чужое тепло. Мешались собственные страхи. — Спасибо тебе за всё, — наконец, пробормотал он Марку куда-то почти в висок. — Я бы без тебя тут не выжил. И он ведь не сирену имел в виду. А вообще всё. Только сформулировал, как всегда, совершенно по-дурацки. Надо было как-то объяснить, что-то добавить — но Марк вдруг приподнялся на носках, так чтобы достать до его уха, и коротко прошептал ему несколько слов; кожа моментально вспыхнула от чужого горячего дыхания. Деррен отстранился, собираясь сказать… Недовольный гудок поезда прозвучал оглушительно, сбил с мыслей, принялся поторапливать отъезд. Деррен против воли оглянулся на заволочённый паром состав, и момент был безвозвратно упущен. Так что он просто улыбнулся Марку и, поймав его всё ещё голую, стремительно замерзавшую ладонь, коротко и ободряюще сжал её на прощание. Но на сердце всё равно что-то тоскливо скреблось, поэтому в последнюю секунду, почти отпустив его руку, он снова поймал её и сжал крепче, поднёс к губам и коротко поцеловал тыльную сторону ладони. И плевать ему было на смотревшую на них толпу. Деррен вскочил на подножку поезда и глядел, как медленно дёрнулся и стал удаляться перрон, Зоннштаттен, фигуры провожавших его людей, схлопываясь в неразличимую точку на горизонте. В глазах противно щипало, ветер трепал его волосы, проводник в который раз хмуро велел ему подняться в вагон. Наконец, он бросил последний взгляд на снежное полотно и вошёл в вагон. Поезд уносил его всё дальше от всего того, к чему он успел так быстро привязаться, но в Столице его и правда ждало несколько важных дел. Деррен ненавидел поезда.