Имя её Невеста Полоза

      Фольтест даже не знал, что когда-нибудь кто-нибудь еще способен его так задеть. Он проиграл, повержен. Эта битва уже не имеет никакого смысла, женщина взяла верх над его рассудком, над его жизнью, над его эмоциями. Она прекрасно знала, куда ударить, так зачем нужен был весь этот цирк? Жалкая пародия, демонстрация уже ничего не решающих чувств и пьянящего запаха на коже шеи? Улыбаться и бархатисто шептать с занесенным клинком. Он не готов был отдавать детей, а она переиграла его, обвела вокруг пальца. Короля, которому должна целовать ноги! Короля, которого должна боготворить. И вместо того, чтобы пользоваться его доброй воле, она укусила протянутую руку.       На его лице расцветало злое изумление. Такое изумление, будто пока он говорил здесь с Мари, всё его королевство полыхало, пока он ластился в ее объятиях, его люди умирали. Теперь ее прекрасный стан, ее лицо, милое королю в любое время суток, не казалось таким уж красивым, что ради него можно было бы жертвовать королевством. Черт тебя дери, Мари, что же ты наделала…       В этих темных, шоколадных глазах ни капли страха, только пьянящая гордость и отчаяние, которое хочется, словно тонкое стекло, разбить об стену.       Фольтест обманут.       Король чувствовал гнев. В глазах вспыхнула холодная ярость. Он держал в руках пустой бокал из-под вина и просто не знал, куда себя деть. Он был так зол в последний раз, когда Смерть отобрала у него Адду. Когда он ничего не мог сделать, чтобы вернуть ее назад, он готов был биться о собственную беспомощность.       В таком состоянии человек может сделать все, что угодно, но не король. Фольтест всегда славился своей рассудительностью и сдержанностью, поэтому, даже находясь в духовной агонии, он понимал, что так и будет дальше стискивать уже металл бокала и смотреть на Луизу, не давая ей даже шанса пошевелиться, иначе пушки запоют, иначе осадные орудия начнут движение, иначе мечники и конница провоет свой боевой клич. Начнется новая война, в которой Луизе точно не победить, ибо Король решит драться на смерть.       — Что еще скажешь? — нарушил он давящую тишину. Напряженный голос, насыщенный праведной, королевской злостью — что вино, которое я только что выпил, отравлено, а?       Он бросил бокал ей в ноги. Со звоном он пролетел несколько метров и, подпрыгнув, лёг у подола дорожного платья Мари. Несколькими тяжелыми, широкими шагами он преодолел расстояние между ними и холодными пальцами, словно кандалами, схватил её за локоть. Он рывком отодвинул ее назад, закрыв хлопком дверь. Стража! Хотелось кричать ему. Догнать лошадей. Вернуть детей. Запереть их мать в темнице, пусть подумает и пострадает так, как страдает сейчас он. Высечь розгами до крови, заставить страдать. Он был в гневе настолько, что не боялся думать о физической расправе, но даже в таком состоянии Фольтест был в здравом уме — он понимал, что никогда не допустит, чтобы с Мари что-нибудь случилось.       — Я уничтожу каждый клочок земли, куда бы ты ни поехала — процедил он сквозь зубы. — Найду, достану из самого пекла, Мария Луиза Ла Валетт, я верну своих детей домой, а с тобой…       Он убрал руку от двери, выдыхая, как ему показалось в тот момент, душу.       — Мне противна одна мысль о том, что за твоё предательство ты отделаешься темницей, этого недостаточно.       Завтра слух о том, что Ла Валетт встала против Короля разнесется по всей Темерии. Совет непременно заявит, что этого нельзя оставлять просто так, нужно наказать предателей, на плаху их, а баронессу — в монастырь. Но всего будет ей мало. Всего.       — Темницы будет недостаточно, виселицы мало. Всего мало, Мари, всего на свете будет мало, чтобы показать тебе, насколько сильно я разозлен. Анаис и Бусси вернутся в мой замок даже если придется уничтожить каждую вторую усадьбу в Темерии, чтобы их найти, но я клянусь, я верну их, помяни моё слово — шипел Король совсем не по-королевски.       Он дал ей осознать то, что он только что сказал.       — Ты не представляешь, в какую ненависть вырастает неблагодарность за любовь.       Фольтест обещает, что вернет домой детей, значит, так и будет. И когда они вернутся домой… Он обязательно узаконит их.       — Пошла вон. Гони лошадь так быстро, как сможешь. Я не пойду за тобой, я приду за моими детьми, что будет с тобой — мне наплевать. Свободна, — по-королевски он махнул ладонью, как отпускал пажей и слуг, даже не глядя более на баронессу.       Он хотел запомнить её светлый облик, облик, который он любил и ценил. Жизнь забрала у него любовь дважды. Сначала Смерть это сделала, теперь — Предательство.       Фольтест содрогнулся.       Когда-нибудь Смерть и Предательство придут к нему вместе.

***

      Было тяжело думать о том, насколько больно. Казалось, сердце режут на живую. Но кто тому был виной? Снова она, Луиза?       Да, Ла Валетт совершала ошибку. С точки зрения политики, может даже рационализма и холодного расчета. Фольтест, может, и справедливо считал её предателем. Он забыл только одну вещь: Луиза была матерью, а материнство делает с женщинами страшные вещи, оно превращает их в безрассудное агрессивное орудие защиты, готовое выстрелить в любую секунду, стоит только увидеть угрозу для своих детей.       Она злилась, что Фольтест этого не понимал, злилась, что был упрямым как ребенок, делящий все только на белое и черное. Правду говорят, что женщине в союзе с мужчиной всегда сложнее: у неё на одного ребенка больше.       Она смотрела на те карты, что теперь остались в её руке… Эту партию ей не выиграть без потерь. Кровь будет литься из-за того, что они с Фольтестом так и не смогли договориться: он не услышал её, а она больше не смогла терпеть. Коса и камень, лёд и пламень.       Что ж, он её отпускал. Могла ли Ла Валетт это предвидеть? В общем, да, могла. Не знала лишь, насколько сильно Фольтест рассердится… Вышло, что сильно. Теперь он будет мстить, стараться сделать безмерно больно. Простая истина пришла в голову Луизе, старая, как жизнь: сделать больно проще всего тому, кого мы любим. Она сделала ему очень больно, теперь его очередь. Обида была только в том, что Луиза не могла поступить иначе, для неё вопрос стоял ребром потому, что выбрать нужно было между Фольтестом и детьми. Впрочем, какой там выбор, все ведь и так было ясно…       Она подняла с пола бокал, что король бросил ей под ноги. Хлесткий жест, призванный ранить. Что ж, она не такая гордая, как он, она может и стерпеть. Объяла бокал, из которого пил король, ладонями. Серебро ещё хранило тепло его рук… Должно быть, они сейчас очень горячие. Руки её короля всегда были жарче металла из печи, когда его переполняли эмоции. Любого рода.       Бокал занимает своё привычное место на небольшом столе у графина с кислым вином, рядом со вторым фужером, холодным как лед, безразличным и, может быть, все ещё обиженным на судьбу.       Она поднимает на Фольтеста глаза, упрямо сверля его опущенные веки, исказившееся гримасой ненависти и презрения лицо.       — Не выдумывай себе врагов, Фольтест. Я делаю это ради наших детей, — холодный, спокойный голос. Пауза, вынужденная необходимостью того, чтобы сказанное осмыслить.       Ведь это все равно последние слова, что скажет Луиза прежде, чем они расстанутся навечно друг другу врагами.       — Мои чувства к тебе не изменились. Ни к чему, — будто отвечает Луиза на его незаданный вопрос, — просто хочу, чтобы ты знал.       Она делает ещё шаг, очень короткий, её ладонь проскальзывает в его быстро, стремительно, прежде, чем король может брезгливо одернуть ладонь. Рука короля, как она и думала, горячая, чуть грубоватая на краях, там, где кожи касалась рукоять меча и жесткая выделка перчатки. Как же до боли она знакома, как о многом она напоминает. Сейчас только тепло чужой ладони и кажется чем-то настоящим, куда более явственным, чем призрачные опасения, надуманная ссора и перемешанная с болью ненависть друг к другу. Может всё же привиделось? Сейчас эта ладонь подымется выше, сожмет платье меж лопаток, будто сдерживая собственную волю. Ей на помощь подоспеет и вторая, такая же горячая, только с большим количеством царапающих не прикрытую платьем кожу на спине перстней. А потом, может, и запах надежности снова ударит в голову, зайдет со спины, обнимет за плечи. В голове помутится, руки отяжелеют, тело обмякнет, поддаваясь чужому желанию. Дыхание, с жаром вырывающееся на шею, точно пламя дракона, негромкий шепот и её собственный скоропостижный вдох, скрючившиеся пальцы. Миражи над головой, ясное чистое небо и остановившиеся взаправду часы…       Снаружи был дождь, она запрыгнула на лошадь и ударила по бокам ногами, крикнув «но, пошла!». Кобылка загорцевала под упряжью и двинулась вперед шагом, готовясь перейти на рысь. Луиза обернулась через плечо назад, чтобы увидеть освещенные окна собственной спальни. Нет, там не было знакомого силуэта с широкими плечами и длинным, перехваченным в поясе, королевским платьем. Он не смотрел ей вслед, он больше её не знал. Луиза сдавила зубы, заставляя желваки проступить на щеках.       Увы. Такова цена за то, чтобы быть с Королем.       Жаль, что понимала это только Луиза.

***

      Если бы Мари осталась тогда в темницы Вызимы, многое бы изменилось; судьба не только Фольтеста, но и Темерии, целого Севера могла обернуться иначе. Баронесса Ла Валетт с детьми укрывалась в монастыре под опекой слепого монаха, по чести говоря, в ожидании того, когда же, наконец, войска Фольтеста разгромят замок Ла Валеттов, не оставив и камня на камне. Последней надеждой на спасение был дракон, который сейчас с рыком орудовал пламенем где-то в проложенном надо рвом мостом. Но избавления от мучений такая подмога, откровенно говоря, Луизе не приносила. Она чувствовала, что Фольтест не преминет лезть на передовую со своими солдатами, и легко может оказаться для дракона наживой. С другой стороны, её король так отважно верил в своего ведьмака и командира Полосок… Конечно, ведь они его не предавали. С другой стороны, детей они от него тоже не рожали. Кто бы знал, как они повели бы себя на её, Луизы, месте.       — Бусси, отойди от окна, — скомандовала баронесса голосом, холоднее ледяной пурги. — Анаис, я же ясно сказала следить за братом.       На детях не было лица, девочка только коротко кивнула и, взяв Бусси за руку, отвела за слепого старца, прячась за ним, будто за каменной стеной. Луиза прикрыла глаза и мысленно стала что-то шептать. Это не было похоже ни на проклятие, ни на молитву… она просто говорила, говорила с созданным в голове образом, стараясь образумить, убедить, утешить. Только вот сердце в груди не прекращало скакать как бешеное, заставляя баронессу часто и мелко дышать, вздымая грудь.       Её судьба была уже решена, за себя она не волновалась. Теперь решалась судьба её детей: клинками, осадными орудиями и драконьим жаром.       Совсем не похожим на тепло знакомых рук.