***
Деревня, как обычно, встречала гостей со всей возможной неприветливостью. Так случалось при каждом посещении, стоило лишь зайти под импровизированный навес — грязные полотнища парусины, натянутые между прокинутыми от домов к скале балками, грозящие лопнуть или сорваться вниз под весом скопившейся в них воды… Всякий раз повторялось одно и то же, но я всё никак не могла определить тот самый шаг, после которого это происходило… В голову будто одним махом вбили раскалённый гвоздь дюймов эдак шести длиной, а уши словно плотно забило ватой, сквозь которую доносился противный, несмолкающий писк; на мгновение всё перед глазами приблизилось и, утратив отчётливость очертаний, поплыло куда-то вправо… …а затем я услышала смех. Заливистый детский хохот за спиной заставил обернуться, хоть я уже и знала, что увижу. Не в первый раз… Припав на колени возле невесть откуда появившегося изрубленного трупа пожилого рыболюда, худенькая девочка лет пяти звонко и совершенно безумно смеялась, глядя в затянутое тучами небо. Кровь тонким ручейком бежала по круглому детскому личику из просверленного во лбу отверстия, стекая по шее и ниже, мимо двух небольших плавничков, напоминающих крылья бабочки-капустницы, на ключицах — под рубаху. Я помнила её. Я знала, что нужно делать. Это прекрасно работало прежде… Собственно, рецепт прост и знаком каждому с детства: крепко зажмуриться, хорошенько помотать головой, предусмотрительно придержав треуголку рукой, и видение развеется — чтобы вернуться при следующем визите. … сработало и на сей раз. — Что это было? — хрипло спросила заметно побледневшая Цири, оглядываясь по сторонам. Я промолчала, пожав плечами. Откуда знать, что привиделось ей? Возможно, то же, что и мне. А может, сновидение подбирает для каждого собственную иллюзию, наиболее болезненное воспоминание. Не удивилась бы, будь так: на то он, в конце-концов, и кошмар. — Озарение, — зато ведьмачке ответил Саймон. Стрелок тяжело и отрывисто дышал, но вовсе не казался удивлённым. Ну да, для него подобные видения привычны. — Такое иногда случается, без всяких раздавленных слизней, просто идёшь где-нибудь — и р-раз! Только видишь не историю чего-то тебе неизвестного, не чью-то тайну или открытие, а собственное прошлое. Частенько — самые скверные его моменты, но и каких-то обычных обрывков памяти хватает. Бесполезная дрянь, только настроение портить. — Вот уж иначе и не скажешь, — мрачно кивнула молодая охотница. — Я бы предпочла вообще не вспоминать то, что снова пришлось увидеть… — А у тебя что, если не секрет? — обратился ко мне лучник. — Тоже, небось, какой-нибудь особо паршивый случай с охоты? — Нет. Местные события, — коротко ответила я, не желая вдаваться в подробности. — Тут всегда вижу одно и то же. — Охотно бы с тобой поменялся. Разгадывать загадки прошлого, открывать чужие тайны — это увлекательно. А что, спрашивается, интересного в эпизоде, который когда-то случился со мной же самим? Да, сценка была по-своему забавной, но слишком обыденной. — Забавной? — Ага. Могу рассказать, если кому интересно. Мы промолчали, но Искатель секретов расценил молчание как согласие: — В общем, патрулировал я как-то раз одну улицу в Старом Ярнаме, за пару недель до того, как его закрыли и сожгли, и хоть там ещё не творилось в полной мере то кровавое безумие, какое разгорелось несколькими днями позже, когда мы перестали успевать разбираться с обратившимися, но уже и тогда вовсю проявлялись нехорошие признаки: что ни ночь — то десяток превращений, а то и два, и с каждым днём всё больше и больше… Скрываться и выслеживать горожан с симптомами заражения пепельной кровью на первой стадии уже не имело смысла, каждый второй житель квартала им соответствовал, а поэтому я и не скрывался, одет был не в это вот рванье, а в охотничий костюм. В общем, иду себе, и тут, конечно же, слышу — доносятся из одного симпатичного такого домика истошные крики, рычание характерное… — Успел? — задала я риторический вопрос, уже зная, что… — Нет. Дверь у того особнячка уж больно солидная была, такую с плеча не вышибешь, если в тебе не сорок пудов весу, а цоколь высокий, в окна, опять же, не запрыгнешь. Пока добежал до чёрного входа… Врываюсь в дом, а там, — стрелок неопределённо дёрнул плечом, — ну, обычная картина, всем присутствующим, надо полагать, прекрасно знакомая: всюду кровью перемазано-забрызгано, обломки мебели и чьи-то руки-ноги отдельно от тел на полу разбросаны, кишки новогодней гирляндой с люстры свисают… И посреди разгромленной гостиной стоит бывший хозяин дома, ещё какой-то час назад — добропорядочный глава семейства, а теперь — зверь, только что это же самое семейство порвавший на лоскутки. Весь шерстью окровавленной покрыт, пасть длинная, как у борзой, но у собак зубов поменьше будет. Когти на зависть любому медведю, руки как у того рыжего орангутана из бродячего зверинца, что каждый год на осеннюю ярмарку приезжал, — до середины голени. Смотрит на меня сумасшедшими, вытаращенными глазами, я покрепче рукоять оружия перехватываю, к драке готовлюсь, потому как вижу — сейчас бросится. А он вместо того эдак тоскливо рыкнул, — Саймон, откашлявшись, попытался изобразить сбивающийся на рык визгливый голос очередной жертвы Чумы Зверя: — Ты же охотник! Спаси меня, сука!!! — И как, спас? — усмехнулась я, обойдя ещё один свернувшийся кольцом труп детёныша кита — наверное, малого полосатика, хотя в таком состоянии трудно определить точно. — Ну, можно это и так назвать, — вернул мне усмешку стрелок. — От него самого. Бедняга даже не сопротивлялся. Случалось и такое — ненадолго придя в себя после приступа звериной ярости, осознав содеянное, новообращённые звери, в которых оставалось ещё слишком много человеческого, просто не хотели дальше жить. Эти не доставляли особой мороки, в отличие от собратьев, яростно сражающихся за свою жизнь, но на душе потом было тяжело. Мы, всё-таки, охотники, а не палачи. Большинство из нас. Выбравшись из бесконечной и чересчур глубокой лужи на небольшой островок, я зажгла лампу, висящую на фигурной кованой стойке. Не сказать, чтобы слабенький огонёк справился с окружающей мглой, осветив лишь ближайший участок скалы, стеною нависающей над переулком… Но я зачем-то зажигала её при всяком следующем посещении деревни. — Впереди тупик, — указала на очевидное Цири, обращаясь ко мне. — Нам направо? — Да, но сначала тут кое-что надо сделать. Пойдём со мной. А вы пока подождите здесь. Саймон, присматривай за переулком. Сюда они обычно не заходят, но мало ли… — Эй, аккуратнее! — окликнул меня бывший шпион Церкви, когда мы с ведьмачкой вновь сошли с кочки в воду. Я резко обернулась, ожидая увидеть выходящего из проулка рыболюда, вот именно сегодня решившего побывать на окраине посёлка. — Смотри, висельника шляпой не зацепи, это дурная примета. Тьфу ты… Кажется, злоязыкий лучник снова прошёлся по моему росту: неизвестный бедолага, повешенный кем-то над улицей за ноги в перекинутой через балку петле, и своей позой из-за связанных в запястьях рук напоминающий руну «Охотник», висел остаточно высоко, чтобы даже я и Аврора спокойно могли пройти под ним, не опасаясь задеть. — К слову, о покойнике, — прищурилась я, рассматривая мертвеца. — Черви, что по нему ползают, тебя разве не интересуют? Смотри, как ярко светятся! — Нет, благодарю, я, пожалуй, воздержусь, — ядовито ответил лучник. — А что так? Выглядит ничем не лучше твоих любимых слизняков. Может, какое откровение и снизойдёт… Пока стрелок придумывал ответную колкость, я прошла к ближайшей стене и кинжалом отрезала от висящего на ней невода верёвку длиной, на глаз, футов пятнадцать — двадцать. — Не будь у нас при себе твоей кобылы, по-тихому прошли бы по крышам, минуя значительную часть посёлка… и неприятностей заодно. Но лошадь наверх не затащишь, так что нечего оставлять тем, кто идёт за нами следом, удобную возможность срезать путь. Подойдя ко сбитой из деревянных брусков лестнице, едва заметной на фоне рыжего лишайника и плесени, покрывающих подгнившие доски, я привязала один конец верёвки к нижней перекладине: — Подашь, как скажу, — показала помощнице на ступеньку и полезла наверх, поднимая с собой моток. — Давай, — забравшись на крышу сарая и приготовившись тянуть, скомандовала я младшей охотнице, и та стала поднимать нижнюю часть лестницы, складывающейся примерно посередине, благодаря паре ржавых петель. Когда обе половины лестницы оказались на крыше, хорошенько связанные между собой, я спрыгнула вниз. — Спасибо, — поблагодарила я Цири. — Дело сделано, пошли к остальным. Эти твои эльфы, разумеется, могут забраться и спустить лестницу обратно, но это займёт у них некоторое время… если вообще заметят её, и сообразят, что нужно делать.Сон шестой. Повторение Кошмара (часть 2)
7 декабря 2021 г. в 09:56
От прошлого не убежишь.
Будешь лишь зря бегать по кругу, пока не упадёшь в тот самый колодец, из которого так старалась выбраться, только на этот раз он окажется ещё глубже.
А потому нечего и пытаться оттягивать свою встречу с ним, неизбежную, как смерть.
Да и мёртвым ли бояться её?
Сегодня не прошлое снова настигло меня — я сама возвращалась к нему.
Не в первый раз, но, возможно, в последний.
Миновав пустынную полуразвалившуюся пристань, разлагающуюся тушу небольшого кита и узкие лодки, в которых неизвестные мне усопшие, бережно прикрытые серыми покрывалами саванов, отправлялись в своё последнее путешествие, а затем пройдя и ныне пустующее место, где наяву путь чужакам преградил бы отсутствующий во сне — и к лучшему, само собой, — частокол с привратной сторожевой вышкой и тяжёлыми створками ворот, мы, бредя по колено в морской воде, приблизились к неровной череде первых домов, как ядовитые грибы у корней трухлявого пня облепивших основание массивной, поросшей мхом и лишайником скалы.
Смотрелись они жалко, и отнюдь не только благодаря соседству с каменной громадиной.
Наяву жилища рыбаков, конечно, тоже были старыми, ветхими и неказистыми, то там, то сям неряшливо обитыми поверх бревенчатых стен корабельной древесиной, позаимствованной с корпусов и палуб разбившихся в бухте шхун… В Ярнаме, стремительно разбогатевшем после того, как Церковь начала массово проводить целебные кровослужения, такие постройки едва ли сгодились бы даже на окраинах, в качестве дешёвых ночлежек для пилигримов или довольно крупных сараев, где хранились бы дрова и уголь на зиму.
Однако, при всей своей древности, те хибары выглядели вполне обитаемыми, не создавая тягостного ощущения запустения и заброшенности, ведь их жители, всё же, в меру сил и наличия времени ухаживали за своими домами, латали прорехи в кровлях из тёса, подкрашивали и украшали — с поправкой на скромные материальные возможности и довольно своеобразное, сугубо крестьянское понимание красоты, разумеется.
Опять же, внутри той избы, в которую я тогда, терзаемая сомнениями и чувством вины, заглянула перед тем, как покинуть разорённую нами деревню, было по-своему уютно, хоть и откровенно бедно.
Немудрёная самодельная мебель и кухонная утварь, белёная известью печь. Дерево, камень, красная глина, пожелтевшая резная китовая кость. Ажурный плед из козьего пуха, слегка попорченный молью. Сероватый застиранный хлопок скатерти, льняные полотенца и занавески с чёрно-красными геометрическими орнаментами.
Здесь же…
И без того столетние избы под непрекращающимся дождём окончательно прогнили, просели и покосились. Они пронзительно скрипели, вздыхали и стонали под порывами ветра, словно горько жалуясь на свою судьбу… или грозя вот-вот окончательно развалиться беспорядочной грудой истлевших брёвен, слишком тяжёлых от напитавшей их влаги, расползтись во все стороны, погребя под собой всех, кому не повезло в этот миг оказаться поблизости.
Занавешенные паутиной старых рыбацких сетей грубо сколоченные стены, зияющие множеством широких щелей меж кривыми, насквозь гнилыми брусьями и досками, обильно поросшие сине-зелёными водорослями, бесчисленными острыми раковинами мидий и колониями «морских желудей», смотрелись так, будто прежде всё это место добрую сотню лет скрывалось в морской пучине, и только сегодня, в ненастную осеннюю ночь, по воле Великих или благодаря неведомому колдовству своих обитателей вновь поднялось со дна, ненадолго явилось из тёмных, беззвучных глубин под бледные, холодные и безразличные ко всему лучи ночного светила, чтобы перед наступлением рассвета вновь кануть в бездонную толщу вод.
А внутри сооружений, которые теперь толком и домами-то не назовёшь, — пусто и безжизненно, словно в брошенных собачьих будках.
Конечно же, на этом различия сна и той реальности, которая сохранилась в моих воспоминаниях, не заканчивались, а только начинались.
Например, очередным таковым, и весьма заметным, — да что там, просто-таки бросающимся в глаза, — стали расставленные повсюду изваяния, что язык не повернётся назвать благородным словом «скульптура» или «статуя»: горбатые фигуры из зеленовато-серого песчаника, отсыревшего под бьющими с крыш струями воды, при всей своей примитивности, впрочем, достаточно узнаваемо изображающие самих рыболюдов, к произведениям искусства отнёс бы разве что напрочь лишённый чувства прекрасного человек.
— Это что ещё за уродец? — по достоинству оценила первое такое творение на нашем пути ведьмачка.
— Памятник кому-то из местных, — хмыкнув, предположила я. — Этого добра тут хватает. К слову, здесь-то пока безопасно, а вот чуть дальше, за входом в деревню, будет поворот направо, на другую улочку, и там уже пяток таких же, но отнюдь не каменных ошивается.
— Ну вот, ты была несправедлива к здешним мужикам. Как видим, они не только бесцельно бродят по окрестностям, как ты говорила, но и преуспели в ремёслах, стремясь себя увековечить, — усмехнулся Саймон, кивком указав на истукана. — При жизни-то они наверняка не могли себе такого позволить, бедолаг всецело занимало удовлетворение наиболее насущных потребностей, в особенности банальная забота о хлебе насущном. А вот в загробном мире — развивайся себе духовно, сколько угодно, о потомстве и пропитании заботиться больше ни к чему.
— Думаю, с повсеместной расстановкой каменных болванов, скорее, постаралось воображение того, в чьём сне мы находимся, — не согласилась я.
Наяву из того, что можно отнести к творчеству, мне удалось припомнить разве что резные наличники на окнах и под свесами крыш, всякую бытовую, утилитарную мелочь вроде прялки, колыбельки, костяного гребешка и керамики, да мельком увиденную у крыльца постоялого двора огромную деревянную русалку. Но и та, очевидно, не имела отношения к деревенским умельцам: искусно вырезанная из заморского дуба нереида изначально украшала нос галеона, разбившегося о скалы близ маяка, однако настолько потрясла воображение мужской части населения деревни своими воистину выдающимися формами, что кабатчик и его дюжие сыновья не пожалели ни времени, ни усилий, чтобы заполучить её себе.
— Да, и смотрите внимательнее по сторонам: тени слишком резкие, как для такой тусклой луны…
— Которая, кстати, вообще висит слева и низко, а отражение на воде такое, будто она ярко-белая и где-то высоко в небе прямо перед нами, — себе под нос отметила очередную странность Аврора.
— … и рыбаки этим успешно пользуются, — закончила я. Что же до наблюдения подруги, то, собственно, достаточно единственного взгляда на грязно-оранжевый со странными красновато-чёрными прожилками лик ночного светила, чтобы убедиться: с Луной и в самом деле что-то сильно не так.
— Прячутся, значит… — понимающе протянул лучник. — Те самые засады, о которых ты предупреждала?
— Именно. Многие из них предпочитают притаиться, разлёгшись под водой или среди какой-нибудь груды мусора, чуть реже — пытаются выдать себя за одну из этих каменных поделок. Одно счастье — ума у бедолаг как у копчёной селёдки, так что, как бы удачно ни замаскировались, а когда нападают, всё равно отчаянно верещат…
… как будто этим своим боевым кличем намеренно предупреждают или вызывают на поединок, благородно представляя противнику время отреагировать — и сводят тем самым на нет весь эффект неожиданности, какого могли бы достичь в ином случае…
Не думаю, впрочем, что рыболюды осознанно поступают так бессмысленно-благородно.
Сдаётся мне, всё проще, и настоящая причина столь рыцарственного и в то же время безрассудного поведения лежит на поверхности — кошмар не просто изуродовал их тела, завершив трансформацию начинающих мутировать под влиянием соседства с Кос людей в амфибий, столь же омерзительных, сколь и жалких, но и полностью лишил бедолаг последних крупиц разума.
Вот и действуют они словно дворняги-пустобрёхи, норовящие с истерическим лаем выскочить из подворотни, напугав задумавшегося прохожего истерическим лаем, а в идеале цапнуть за щиколотку. Разве только, в отличие от какого-нибудь лохматого Шарика или Дружка, не боятся за свою жизнь, а потому куда как более настойчивы в своём желании «укусить» ненавистного чужака.
Может, такими они с той самой злополучной ночи запомнились Гер… спящему? И его подсознание превратило отчаяние жителей деревни, что, осознав неотвратимую, близкую и, несомненно, мучительную смерть — свою и всех односельчан без исключения, решили продать свои жизни подороже, в простую глупость.
В любом случае, оно и к лучшему: стоит признать, будь деревенские хоть чуточку умнее или хотя бы хитрее, поход нашего маленького отряда через их территорию стал бы во сто крат опаснее.
— Ха! Видела похожие горшки на Скеллиге, — указала Цири на грязно-бурые пузатые ёмкости, расположившиеся вдоль избы с осевшей внутрь крышей. — По форме прямо-таки один в один, будто тот же гончар лепил. Только там были расписные, в зелёный горошек, и с какими-то соленьями, а эти пустые и без крышек. Дождевую воду в них, что ли, собирают?
— Не знаю, как с теми, что ты видела раньше, а это не горшки, а губки, — хмыкнула я. — Морские животины такие. Потому и размер разный, от совсем мелких до здоровенных, — кто как вырос. И не спрашивай, что обитатели коралловых рифов делают на поверхности. Во сне нет логики.
Даже если спящему совершенно искренне кажется, что таковая в происходящем присутствует.
— Недурственного размера были улиточки, — лучник, видимо, посчитал тела губок раковинами, и, представив соответствующий размер тела моллюска, пропорционального такому-то внушительному панцирю, нешуточно впечатлился. — Любопытно, как их готовят… Извлекают и обжаривают в масле? Нарезают кусочками и варят? А может, прямо так, в «доспехах» пристраивают над огнём и готовят в собственном соку. Мария, помнишь виноградных улиток, как их в трактире возле старой Мастерской подавали? На подстилке из свежих листьев кислого щавеля, с корзиной белого, горячего хлеба с хрустящей корочкой, сами улиточки — шипящие, брызгающие чесночным маслом, а к ним ещё щипчики такие забавные, и вилочки… М-м, какой был аромат! Какой божественный вкус!
Помню. Такое не забудешь. Эх…
Разбередил, зараза, воспоминания! Я же ничего не ела с тех пор, как умерла…
Надо бы ввести правило — не говорить о еде. Пусть мы в ней и не нуждаемся, отсутствие потребности никак не препятствует желанию.
— Это не брюхоногое, и обжаривать там нечего. Вот то что видишь, и есть всё её существо, — мстительно огорчила я размечтавшегося охотника, вовсю предающегося воспоминаниям. — Под водой не понятно, но они не стоят, а растут на земле, отверстиями кверху. К тому же, даже на вид явно чересчур жестковаты, чтоб разгрызть… если, конечно, не можешь похвастать такими же мощными челюстями, как у рыбы-попугая.
— Ну, тогда на животное как-то не больно похоже, — усомнился разочарованный в лучших чувствах Саймон, покосившись на «сосуды» со стенками, действительно напоминающими изрядной толщины неглазурованную керамику. — Если это — тело, то… Растение — ещё может быть, допускаю. Что-то навроде кактуса, но пустотелого и без колючек. А животина-то должна двигаться, на то она и фауна. Укоренился на одном месте — значит, всё, флора.
Я пожала плечами:
— Ещё лет за пятнадцать до моего рождения свои труды о губках и кораллах издал ныне покойный сэр Джон Эллис, заведующий кафедрой Бюргенверта… а ранее — официальный агент Короны в колониях. Ха, несколько презабавнейших баек о приключениях бравого представителя Кейнхёрста нашему курсу всё тот же старичок-лектор рассказывал, они были близкими приятелями в молодости. Так вот, было там, среди опубликованной переписки, что-то о умении губок создавать поток воды, каковая способность растениям определённо не присуща. Увы, подробнее уже не припомню, но оттуда пошла и нынешняя классификация — коллеги сэра Джона согласились с представленными им аргументами.
— Ой, да если этих ботаников послушать, то… — соглядатай Церкви начал было что-то отвечать, но договорить не успел, прервавшись на полуслове.
Точнее, его прервали.
— Бюргенверт… Бюргенверт… — раздалось невдалеке бормотание — неразборчивое, хлюпающее и булькающее, будто кого-то одолел сильнейший насморк.
На бегущей меж домами широкой лунной дорожке, сверкающей холодными серебряными бликами, осторожно переступая в воде воде тощими босыми ногами, возник тёмный силуэт, высокий и сгорбленный одновременно.
Что-то на этот раз он подзадержался, обычно куда как раньше появляется.
— Богохульные убийцы… Изверги, одуревшие от крови…
Это про нас.
Охотников.
— Искупление для грешников… Гневом Матери Кос… Милосердие для бедного, сморщенного дитя… Смилуйся, пожалуйста… — отвратительно шмыгая заложенным носом, продолжал жрец свою бессвязную речь.
— Это тот самый старик, о котором ты предупреждала? Безобидный, но несдержанный на язык? — скептически уточнил Саймон, бесцеремонно заглянув старому шаману, как только тот достаточно к нему приблизился, под засаленный, почерневший от грязи и жира капюшон хламиды. — Ма-ать моя Ибраитас, ну и пугало… Что-то мне его внешность доверия не внушает. Уверена, что эта мерзкая рыбья морда не ударит нам в спину?
— О, даже не сомневайся, он бы с огромной радостью убил бы всех присутствующих, и не по одному разу — но не может, — без особого сочувствия хмыкнула я. — Слишком стар, слишком слаб, слишком слеп. Да и глух как тетерев: не похоже, чтобы он сейчас нас слышал. Всё, что ему остаётся — это бродить тут одному, на отшибе даже от основных стай соплеменников, и призывать гнев Кос на наши головы.
Будто решив для пущей наглядности самостоятельно проиллюстрировать мои слова, или каким-то шестым чувством почуяв во мне одну из тех, кто некогда погубил всех его соплеменников, включая и самого колдуна, старый тритон разгневанно забормотал, плюясь вязкой слюной из чересчур широкого, как для человека, рта:
— Искупление для грешников… Наложи проклятье крови на них, их детей и детей их детей во веки веков!!!
С каждым словом его голос становился всё громче, переходя едва не на визг, однако, достигнув апогея экспрессии, успокоился несчастный безумец столь же внезапно и резко, как перед тем и разъярился:
— Всякое греховное рождение ввергнет каждого ребенка в пучину страданий, — пробулькал он куда более спокойным тоном, зато с изрядной долей мстительного злорадства и предвкушения.
— Ужасающе скверное произношение, — осуждающе заявила Аврора, подойдя ближе. — И четверти слов не разобрать. Он простужен?
— Едва ли, проблема явно в другом, — вступился за рыбака лучник, всё ещё рассматривающий чешуйчатую физиономию жреца Кос. — Попробуй-ка, поговори членораздельно, когда твоя пасть заполнена доброй сотней мелких клыков, тонких и загнутых внутрь глотки рыболовецкими крючками, как у сома. Вон, сама полюбуйся. Бедолага явно пытается не уколоть о них лишний раз собственный язык, тут уж точно не до хорошей дикции.
— Бюргенверт… Убийцы… — вновь и вновь повторял шаман.
— Почему он обвиняет университет? — недоумённо склонила набок мешкообразную голову Аврора. — Леди Мария, вы ведь тогда уже работали на Церковь, если память меня не подводит. А студенты, посланники мэтра Виллема, так же погибли, как и впустившие их рыбаки, от вашего оружия.
— Во-первых, мы тогда не стали представляться — как-то не до церемоний было. Во-вторых, ему плевать на нюансы. Для старика что мы — чужаки, что те старшекурсники — такие же. Или, возможно, он считает, что именно школяры принесли несчастье, умышленно или невольно привели за собой убийц.
— Милосердие для бедного, сморщенного дитя… — окончательно успокоившись, вновь перешёл к почтительно-просительным интонациям рыболюд. — Пусть отмщение Кос будет неминуемым, как преданность матери… Услышьте пагубные песни. Зов всем бескровным, где бы они ни были. Навострите слух, чтобы услышать наш зов.
Старик меня утомил.
— Ладно, нечего тут стоять. Пойдём. Нас догонят, если не поторопимся.
— Вода стоит по колено, она отлично скрывает следы, — пожал плечами лучник. — Всё равно что пройти по ручью, уходя от погони.
— На таком расстоянии от башни нашу компанию можно и просто разглядеть невооружённым глазом, если прямо сейчас пролезть через циферблат. Мы же не знаем, насколько отстают преследователи, а свернуть тут тоже особо уж больше некуда. Дорога одна, прошли мы пока совсем немного.
— Да будет проклято и то, и это! Она и он — мне дела нету. Бездонно проклятье, бездонны моря, источник великого, источник всея, — перебив Саймона, неожиданно заговорил стихами рыболюд. Возобновив движение, жрец обошёл нас и направился в сторону курантов, не прекращая свой монолог:
— Услышьте пагубные песни, рыдайте в такт, рыдайте вместе. Поплачьте с нами, о, поплачьте с нами…
Даже отойдя, мы всё ещё слышали его причитания:
— Те, кто призывает боль и горе, вместе с нами возрыдают вскоре.
Поэт из старика вышел весьма посредственный.