За кулисами

Видясь с Эммой каждое утро, а иногда, когда он бывал приглашен к кому-нибудь на ужин, и ему требовалось подновить свой затейливый грим — и по вечерам, Андраши мало-помалу привык к ней. Сокрытие следов сенной лихорадки, которые упорно не желали проходить, но, по счастью, и не усиливались, обычно длилось не менее получаса, и сложно было проводить это время в полнейшем молчании. Дьюла не упускал случая переброситься с девицей хотя бы несколькими ничего не значащими фразами — так, по крайней мере, он не чувствовал себя трупом, который гробовщик готовит к похоронам при помощи масляных красок. Эмма, мало-помалу утратив всякий трепет перед персоной министра, охотно поддерживала беседу и даже пыталась шутить; тем заметнее стала странная молчаливость и даже мрачность, начавшая одолевать ее на второй неделе конгресса. Ни следа былой приветливости не осталось в лице девицы — напротив, она как будто торопилась побыстрее закончить свою работу и исчезнуть; вдобавок ко всему она начала прятать глаза и как-то криво, неестественно клонить голову набок. — Что с вами? — наконец поинтересовался Дьюла на четвертый или пятый день такого отчуждения. — Только не говорите, что и вас одолевает болезнь. Что же я буду делать без вас? Смешок, которым он сопроводил последнюю фразу, не встретил никакого отклика. Эмма только потупилась еще больше и буркнула себе под нос: — Я в порядке. Не о чем беспокоиться. Притворщица из нее была скверная, но Дьюла не стал допытываться дальше — вгляделся в нее внимательнее и, когда она в очередной раз приблизилась к нему, чтобы легко мазнуть по щеке терпко пахнущими румянами, отвел с ее левого виска густую прядь пышных русых волос. От прикосновения Эмма шарахнулась, как мелкий зверек из-под лошадиных копыт, но Андраши успел понять, что он не единственный в этой комнате, кто пытается скрыть за пудрой и помадой изъяны на своем лице. В случае с Эммой это был синяк — небольшой, но налившийся лиловым достаточно сильно, чтобы его невозможно было замазать полностью. — Что это? — спросил Дьюла, хмурясь. Эмма, помолчав немного, ответила ожидаемо: — Я ударилась. Сказано было слишком поспешно, чтобы он допустил хоть какую-то вероятность правдивости ее слов, но по тому, как она насупилась, точно закрывшись невидимым щитом, ясно было — откровенности от нее сейчас можно было ожидать меньше, чем от Дизраэли. По счастью, процедура гримирования уже подходила к концу, и, когда Эмма покинула комнату, Дьюла не стал ее задерживать, только проводил беспокойным взглядом. Какая-то неясная мысль начала оформляться в его сознании, но не успела обрести четкость — тут очень кстати заглянул Фабиан: — Будут у вас поручения, господин граф? — Будут, — согласно кивнул Андраши, жестом подзывая его ближе. — И весьма деликатного свойства. Юноша вытянулся еще больше — ни дать ни взять соляной столп. — Слушаю, господин граф. — Похоже, наша общая знакомая, которую я и вы наблюдаем каждое утро, угодила в какие-то неприятности, — заговорил Дьюла задумчиво. — Осмелюсь предположить, что она подвергается насилию с чьей-то стороны. Не буду скрывать, что меня это несколько встревожило, но у меня нет ни одной лишней секунды, чтобы выяснить, что с ней происходит. Поручаю это вам. Присмотрите за ней. Непонятно было, что подумал Фабиан по поводу сказанного, но если его и удивили слова патрона, то он не подал виду, ответил молодцевато, только что честь не отдал: — Есть, господин граф! Учитывая, что юноша уже успел зарекомендовать себя весьма неплохим образом, Андраши без особых колебаний выбросил эту историю из сферы своего пристального внимания: у него и без этого была масса поводов для головной боли. Он уже внутренне смирился с тем, что не получит от русских четкого ответа по поводу статуса санджака, но в довоенные договоренности о Боснии и Герцеговине вцепился бы, будь это возможно, и зубами. За бесконечными заседаниями, встречами, совещаниями и дискуссиями он спал, бывало, по два часа в сутки, пил галлонами кофе, который разливали в буфете имперской канцелярии (препоганейший кофе, надо сказать) и к концу третьей недели заработал болезненно-желтоватый цвет кожи, нервозность и дрожь в руках. Про себя Дьюла уверился в том, что по возвращении из Берлина ему потребуется продолжительный отдых, если не отставка; конгресс выпил из него все силы не хуже любой смертельной болезни. Но все в мире имеет свой исход — наконец-то начали с уверенностью говорить о том, что итоги вскоре будут подведены, и договор подпишут буквально на днях. Незадолго до заключительного заседания Дьюла неожиданно оказался предоставлен сам себе — он сам не мог понять, как так вышло, что ему выдались несколько свободных часов, не занятых словоблудием и ожесточенным торгом над истрепавшейся, перечеркнутой во все стороны картой. В тот день жара прогнала людей с улиц, и центр Берлина казался вымершим, чему Андраши глухо радовался — даже он, никогда не чувствовавший себя стесненно в обществе людей, последнее время стал ценить редкие моменты собственного одиночества. Ему самому погода была нипочем: он привык, что летом в Пеште иногда нельзя продохнуть даже глубоким вечером, после захода солнца, и берлинский климат казался ему щадящим. Побродив немного по окрестным улицам и вдоволь начихавшись в одном из городских скверов (кажется, первопричина чертовой лихорадки крылась в одной из богато усаженных цветами клумб), Андраши сам не заметил, как оказался возле кофейни рядом с отелем — той самой, где, как он помнил, работала его юная знакомая. «Кафе госпожи Гуммель», — гласила основательная, весьма потертая временем вывеска. На решение Дьюлы заглянуть в заведение хоть на пару минут повлияла стоящая у входа табличка, обещавшая лучшее мороженое в Берлине; расположившись за одним из уличных столиков, он вытащил портсигар и пожалел, что не прихватил из какого-нибудь киоска газету. Ему казалось, что следующие полчаса он проведет в спокойствии и умиротворении, с несомненной пользой для души, но следующая же минута показала, как сурово он ошибался. Увидев приближающуюся к нему коренастую женщину — очевидно, хозяйку, — Дьюла обратился к ней со всей любезностью: — Не будете ли вы так добры… — Ты что тут делаешь? — вдруг заявила женщина гневно, и у Андраши отнялся язык. Такого резкого демарша он не ожидал бы даже от Шувалова. — Что тут делаешь, говорю?! — женщина разъярялась все больше с каждой секундой, и Дьюла, решив, что она помешалась от жары, поспешно вскочил со стула. — Чтоб я тебя тут не видела! Девку мне попортил и сидит, ухмыляется, морда австрийская! — Венге… — машинально поправил ее Андраши и осекся на полуслове, когда до него дошел остальной смысл сказанного. — Позвольте, что? Женщина меньше всего была расположена давать объяснения; резким жестом она сдернула с плеча грозное оружие — полотенце, которым до этого протирала дверное стекло. Чувствуя, что теряет всякий контроль над ситуацией, Дьюла попятился. — Катись отсюда! — рявкнула хозяйка, и министр, поняв, что это его последний шанс отступить без видимых потерь, поспешно ретировался. Мороженое он все-таки съел у себя в номере — порция сладкого способствовала осмыслению произошедшего, — и к тому моменту, когда вечером в его номере появилась Эмма, успел испытать и стыд, и даже чувство вины. — Наверное, я должен просить прощения, — заявил он, стоило девице переступить порог. — Я поставил вас в двусмысленное положение… Он ожидал, что она будет расстроена или даже заплачет, благо все недомолвки разрешились, пусть и таким несколько болезненным образом, но Эмма неожиданно улыбнулась, совсем не вымученно: — Не обращайте внимания, господин граф. Я совсем не обижаюсь! Только не приходите больше в кофейню, матушка на вас все еще злится. — Но позвольте, — ответил Андраши с некоторой растерянностью, — должно быть, был скандал… — Да и черт с ним, господин граф! — Эмма продолжала сиять не хуже начищенного ордена. — Посудачат и забудут. А кое-кто, говорю вам, мне еще и позавидует. Все еще не до конца понимая, что стало причиной столь кардинальной перемены в ее настроении, но благоразумно решив не вникать в дальнейшую подоплеку этой странной истории, Дьюла занял свое привычное место у окна, и процедура гримирования пошла своим чередом. Прояснить все ему удалось лишь вечером, когда он, возвращаясь с ужина у Бисмарка, в дверях отеля встретил Фабиана. — На пару слов, — скомандовал Андраши, поманив юношу за собой. — Хочу у вас кое-что спросить. Не протестуя, Фабиан поднялся в номер следом за ним, где Андраши, расстегнув тяжелый и невероятно жаркий доломан, обратился к порученцу с любопытством: — Вы выяснили, что случилось с нашей общей знакомой? — Так точно, господин граф! — отрапортовал юноша; мимоходом Андраши отметил на его лице точь-в-точь такую же счастливую улыбку, как у Эммы. — Дожидался вас, хотел доложить. — Докладывайте, — разрешил Дьюла, наливая себе вина из графина, дожидавшегося на столике; все-таки, хоть кровати в этом местечке были и ни к черту, прислуга раз за разом оказывалась на высоте. — Мать фройляйн Эммы была очень огорчена, узнав, что ее дочь посещает вас каждый день и за эти посещения получает весьма щедрую плату, — заговорил Фабиан, заметно смущаясь. — Она обладает весьма несдержанным характером, господин граф, и могла выразить свою горечь… физически. Дьюла усмехнулся, вспоминая случившуюся днем сцену: — Это я понял. — Эта почтенная женщина не хотела слушать никаких объяснений, и фройляйн Эмме не удалось убедить ее, что она воспринимает все в превратном свете. Полагаю, она не выдала вашу тайну, господин граф, и ей было сложно придумать правдоподобное объяснение своих визитов к вам. — И как вы считаете, — обратился к нему Дьюла после недолгого молчания, — мне стоит явиться к этой женщине и лично дать объяснения, дабы эта история не просочилась в прессу? — В этом нет никакой необходимости, господин граф. Если позволите, я уже все уладил. День был воистину полон неожиданностей. — Как же? — поинтересовался Андраши, болтая вино в бокале. — Надеюсь, без ответного насилия? — Нет, господин граф, — ответил юноша несколько уязвленно. — Причиной столь глубокого огорчения этой почтенной женщины было то, что, как она думала, никто не захочет взять ее дочь в жены после того позора, которому она подверглась. Стоило мне сказать ей, что я буду счастливейшим человеком на земле, если фройляйн Эмма согласится вручить мне свою руку и сердце, как вся ярость госпожи Гуммель улеглась, точно ее и не было. Осмелюсь предположить, что она рассчитывала на подобный исход изначально. Дьюла ощутил, как к его горлу начинает подкатывать смех. — Действительно? — осведомился он и добавил, дождавшись ответного кивка. — Я и не знал, что вы с фройляйн Эммой так близко знакомы. — Вы же поручили мне присматривать за ней, господин граф, — отозвался Фабиан, краснея. — За эти дни мы достаточно сблизились, чтобы я… чувствовал себя твердым в своих намерениях. Госпожа Гуммель дала свое благословение на брак, и я займусь улаживанием этого дела, как только конгресс завершится. Дьюла все-таки не отказал себе в том, чтобы засмеяться. Стоило ехать на этот богом проклятый конгресс хотя бы ради того, чтобы оказаться в центре столь забавной истории — единственным, что могло пострадать в результате, могла оказаться лишь его собственная репутация, но, немного поразмыслив, Андраши пришел к выводу, что в этом смысле ей мало что уже может навредить. — Что ж, — сказал он с улыбкой, доставая кошелек и вытряхивая оттуда пару монет, — могу вас поздравить, друг мой. То, как вы себя повели, достойно всяческого уважения. Я думал, такая лихость в вопросах любовного свойства… — неосознанным жестом он коснулся собственного нагрудного кармана, где лежала, надежно скрытая в кожаном футляре, сложенная вчетверо записка, — давно осталась в прошлом. Вот, держите… С изрядно обрадованным видом Фабиан принял из рук своего патрона деньги. — До завтрашнего полудня можете быть свободны, — великодушно сказал ему Дьюла. — Закажите хорошего шампанского, отметьте помолвку как следует. — Я выпью за ваше здоровье, господин граф! — выпалил Фабиан с восторгом, на что Андраши только усмехнулся, чувствуя, как навалившийся на его плечи невыносимый груз точно становится легче на небольшую, но все же ощутимую часть: — Приятно это слышать. Ступайте. Фабиан выбежал из комнаты, едва не забыв при этом шляпу, а Дьюла, подождав, пока его шаги стихнут в коридоре, отправился смывать с лица пудру. «В конце концов, — думал он, наблюдая, как вода в умывальнике мутнеет и становится бежевого с розоватыми прожилками цвета, — хоть кто-то по итогам этого конгресса будет доволен и счастлив без всяких встречных уступок».