Не ходите, дети...

      Следующая неделя пронеслась в алкогольном тире наркотическом дурмане, кадры мелькали перед глазами в хаотичном порядке, как будто кинолента событий разорвалась, её собрали по кусочкам, склеили абы как — и так сойдет — и вновь заправили в кинопроектор.       Да, это был именно тот выход из сложившейся ситуации, который был мне так необходим. Я вновь был со своей стаей, мы были выведены из одной пробирки, все на подбор, клонированные с одного ДНК.       Если отбросить предвзятость, так как я говорю сейчас не только о них, моих бывших одноклассниках, но и о самом себе, то нас можно было охарактеризовать всего несколькими короткими, но очень ёмкими фразами: эгоистичные, самодовольные, возомнившие, что мир держится на острие их короны, ублюдки.       А почему бы нам было так не считать? Мы привыкли так жить, привыкли, что все само идет в руки. Все ведь встречали на своем пути таких людей, которые глядят на других свысока, как будто им известно что-то такое, чего не дано простым смертным. Такие люди есть, их немного, и все смотрят на них и не понимают — ну почему кому-то все, а кому-то ничего, ну чем они лучше нас? Может быть и ничем, но вот так карты легли.       Я плыл по течению, старался не выныривать на поверхность, чтобы не дай бог не глотнуть свежего воздуха, чтобы не прийти в себя, чтобы не дать себе возможность проявить слабость. Никакого Сергеева нет, он мне привиделся под какой-то убойной наркотой. И у меня все отлично получалось.       Клубы, притоны, бордели — они неслись в бешеной пляске в каком-то безумном хороводе, чередуясь, перестраиваясь, меняясь местами. Девочки, мальчики, снова девочки, потом мальчики, потом разом и вместе — все это слилось в одну сплошную массу вязкого удовольствия, где и не различишь, а что является причиной экстаза, приправленного развратом извращенных причуд объевшихся сладкого гурманов.       Но любой праздник рано или поздно заканчивается, наступает утро, неизбежное, беспощадное утро, вся гадость которого состоит именно в том, что оно наступит, и неважно когда: на следующий ли день, через неделю, месяц или год — утро всегда наступает.       И вот я, наконец, прихожу в себя. Смотрю тупо в потолок, пытаюсь сообразить, где я. Потолок пошатывается надо мной, тошнота подкатывает к горлу, приподнимаюсь на локтях — оглядываюсь. С одной стороны круглой, в полкомнаты кровати, спит в обнимку с Морозовым Фролова, растрепанная, с размазанной по лицу косметикой, но все равно красивая, с другой стороны, раскинув руки и ноги морской звездой, дрыхнет Константинопольский. Чуть ниже, удобно устроив голову на моем животе, посапывает какая-то незнакомая мне девица.       Для полноты картины не хватает только оператора с камерой и криками: «Мотор! Начали!».       Спихиваю с себя девицу, которая тут же, не просыпаясь, сворачивается в клубок, поджав под себя ноги, встаю — тошнит неимоверно. Наконец, узнаю место — мы на даче Инги, как же я мог не узнать, сколько раз мы тут зависали.       Наливаю воды из графина, пью залпом, чуть отпускает. Смотрю на спящих единомышленников взглядом постороннего наблюдателя, и тут мне становится противно. Отвращение такое острое, что впору тут же проблеваться. Я тру ладонями ноющие виски.       Да уж, озарение как всегда накатывает неожиданно. Когда тебе что-то сильно нравится, и ты не умеешь это что-то правильно дозировать, то наступает момент, когда ты наедаешься этим самым до такой степени, что больше не можешь. Ты понимаешь, что еще чуть-чуть и тебя вывернет наизнанку. В детстве я так сильно любил овсяное печенье, что ел его килограммами, я не мог остановиться — все ел и ел. И в один не совсем прекрасный момент я обожрался так, что меня с отравлением увезли в больницу. До сих пор видеть это печенье не могу, вздрагиваю от одного только вида.       Вот и сейчас, я понимаю, что вот это вот всё мне до такой степени надоело, что дайте мне сейчас автомат, я бы очередью прошил всех на этой кровати, а под конец и сам бы застрелился. Эпичные были бы заголовки.       Собираю свою одежду, иду на кухню мне надо выпить кофе, чтобы смыть отвратительное послевкусие, оставшееся во рту, после недельного угара. Еще очень хочется в душ — содрать с себя чужие запахи, оттереть отпечатки чужих губ, пальцев, черт знает еще чего.       Разом накатывает целая смесь ощущений: пустота, желание сдохнуть тут и сейчас, такое острое чувство бессмысленности, что хочется упасть лицом в пол и не шевелиться больше никогда.       Стою, прижавшись лбом к холодильнику, кто-то подходит сзади, обнимает меня, кладет подбородок на мое плечо.       — Ты сам на себя не похож, я тебя не узнаю. Что с тобой? — в голосе Юрки слышатся такие непривычные ноты участия, что не верится, что это именно он сейчас со мной говорит.       Я поворачиваюсь, да, это Морозов, смотрит на меня внимательно и серьезно. Так непохоже на него.       Спрашиваю:       — Сильно заметно?       Он кивает:       — Да. Я наблюдал за тобой. Ты вроде с нами, но тебя с нами нет, — усмехается случайному каламбуру. — Ты как будто через силу все делаешь, заставляешь себя.       А я-то думал, что все у меня под контролем. Оказывается, приняли желаемое за действительное. Мне казалось, что я управляю своим поведением, в итоге вышло, что я сам себя обманывал.       Я не могу контролировать ситуацию, она становится все хуже с каждым новым днем. Желание вернуться и душить Сергеева, пока он не сдастся на мою милость, пока не признает, что бесстыдно притворялся все это время, что простил меня уже давно, что готов отдать мне мое право сильного без боя, такое же невыносимое, как и тогда, когда он стоял напротив меня и орал мне в лицо свои детские обвинения.       Я устал, я измучился, у меня нет больше сил прикидываться, что я держу ситуацию, нет, это ситуация держит меня, давит мне на грудь своим весом, втаптывает меня в грязь так глубоко, что я уже почти задохнулся, еще немного и не будет мне спасенья. И я, потенциальный пациент психиатрической клиники, в смирительной рубашке, обколотый транквилизаторами, лежу в палате с мягкими стенами и радостно, и бессмысленно пускаю пузыри из расслабленного рта, приоткрытого в счастливой улыбке идиота.       Вздрагиваю от представившейся мне перспективы, смотрю в участливое лицо Юрки и не верю, что этот человек способен понять меня. Но другого тут никого нет.       — У меня проблемы, — улыбаюсь, наблюдаю за его реакцией. Лицо Морозова вытягивается в удивлении:       — Странно это слышать от тебя. Человека, который смеется проблемам в лицо.       — Не существует непобедимых, ты же знаешь. Вождь, возомнивший о себе, что нет никого сильнее его, обречен на падение. Вспомни историю.       Юрка кивает:       — Так-то оно так. Но все равно жутко слышать такое признание от человека, которого ты всегда считал чуть ли не полубогом.       Смеюсь. С Юркой и в самом деле легко.       — Ты мне льстишь сейчас, но твоя лесть тешит моё ущемленное эго.       Морозов вскидывает в изумлении брови:       — Это кто же посмел ущемить эго самого Макса Соболева?       Пожимаю плечами, наливаю себе кофе.       Юрка вдруг округляет глаза, тихо присвистывает и опускается на рядом стоящий стул.       — Соболев, ты что влюбился?       Снова пожимаю плечами, озвучить то, что сказал Морозов, нет, это выше моих сил.       А он продолжает:       — А я думал, меня уже ничто в этой жизни удивить не может. Кто-кто, но уж ты — нет, у меня в голове это не укладывается. И что, неужели тебя отвергли? Покажи мне этого сумасшедшего. Кстати, кто это? Девушка, парень?       — Парень.       Морозов удовлетворенно кивает:       — Да, я предполагал это, когда думал, на ком же ты, в конце концов, остановишься.       — Я такой предсказуемый?       — Нет, но я помню твой первый раз, — хмыкает и поправляет сам себя, — наш первый раз. Я тогда охуел от твоих эмоций. Ты, всегда такой хладнокровный и невозмутимый, словно другим человеком стал. У меня самого тогда крышу снесло, когда мы… — он замолкает и вопросительно смотрит на меня, — так в чем дело? Почему он не хочет быть с тобой? Он дурак?       Я улыбаюсь:       — Он хочет быть со мной.       Морозов непонимающе смотрит на меня, а я продолжаю:       — Он хочет быть со мной на своих условиях. А я, ты же знаешь, я не могу все время прогибаться.       Тут Юрка хохочет:       — Что? Что ты сейчас сказал? Да я как бы ни разу не в курсе, что ты вообще умеешь прогибаться, — резко прекращает смех и спрашивает. — Значит он тоже актив?       Я вдыхаю:       — Нет, тут все сложнее, я сам во многом виноват. Мы познакомились с ним, когда ему было шестнадцать, а потом встретились вот только сейчас.       Морозов понимающе кривит рот в усмешке:       — Всё, можешь не продолжать. Я все понял. Ты попользовался им когда-то, мальчишка затаил обиду, подрос — отрастил зубы, нашел тебя и отомстил.       Киваю:       — Ну, в общих чертах, примерно так и есть.       Юрка сочувствующе кладет руку мне на плечо:       — Да уж, не позавидуешь тебе. Наплевать на это не можешь?       Качаю головой:       — Нет, не могу.       — Я могу тебе как-то помочь?       — Вряд ли есть на этом свете человек, который может мне помочь. Только если он, но он гордый, он не признает моё первенство.       Допиваю кофе, смотрю на время. Юрка спрашивает:       — Тебя подвезти? У Инги в гараже одна из моих тачек.       Киваю:       — Да, было бы неплохо.       Большую часть пути мы молчим, потом Юрка, не отрывая взгляда от дороги, роняет:       — Жаль, что ты никогда не рассматривал меня в качестве пары, у нас могло что-нибудь получиться. Я так долго был влюблен в тебя, но ты этого не видел.       — Я видел, но ты же знаешь…       — Я знаю, — не дает закончить мне он, и снова смотрит на дорогу.       — Кстати, — вспоминаю я, — то видео…       — С Колмаковым?       — Да. Мне нужны эти файлы. Но если для тебя это важно, то…       Морозов хмыкает:       — Мне не важно, забирай. Только не говори никому, откуда ты их получил. У Колмакова много врагов, хоть кто мог поставить камеры в том номере.       Киваю:       — Не переживай, эта инфа чисто для Колмакова, в СМИ она не попадет.       — Да мне пофиг, по большому счету, куда она попадет. Воротит меня уже от Никиты, сил нет. Тоже что ли влюбиться? — он хохочет, но мгновение поворачивается ко мне и подмигивает. — Подыщу себе юное создание, чтобы мозг мне ебало качественно и со знанием дела, а, Макс?       Смеюсь вместе с ним, умеет Юрка разрядить напряжение — этого не отнять.       Подъезжаем к моему дому, выходим. Спрашиваю:       — Поднимешься?       Морозов качает головой:       — Нет, поеду обратно. Ты звони, если что, — тянется ко мне, чтобы обнять и замирает, глядя мне через плечо. — Ты смотри, какой экземпляр, да, именно таким я и представляю свой идеал.       Я оборачиваюсь и, задыхаясь от внезапно переставшего поступать в мои легкие кислорода, попадаю в захват серых глаз Сергеева. Он, затянутый в черную плотную кожу, сидит на своем мотоцикле возле моего подъезда и, не отрываясь, смотрит на меня.       Говорю Морозову:       — Прости, но мальчик занят.       Юрка присвистывает:       — Это он? Ну, нихуя себе. Ладно, удачи тебе, я лучше поеду, — садится в машину, сдает назад и выезжает с нашего двора.       Я стою, я не двигаюсь, я словно в вакууме, где нет воздуха, нет ничего, вокруг пустота, весь мир потерялся, исчез. Остались только мы с ним. Внутри все натягивается до невозможной боли, вот-вот лопнет тонкая стальная нить и перережет к чертям все мои внутренности.       Я не знаю, что надо делать в таких вот ситуациях, у меня нет практики, надо что-то сказать, хоть что-то, но слов нет, мыслей нет, одно глухое отчаянье бьется внутри моих ребер, клюет все, что подвернется, хочет вырваться на свободу, не понимая, что этой свободой оно тут же убьет меня.       Сергеев тоже молчит, поправляя время от времени свою русую челку, то и дело падающую ему на глаза. У него усталое лицо, глубокие тени под глазами — мой маленький принц в изгнании.       Сжимаю всю свою волю в кулак, надеваю маску — я справлюсь, я смогу, я не дам слабости взять надо мной верх.       Подхожу к нему, чувствую его запах, сжимаю руки в кулаки, чтобы подавить желание обнять его, уткнуться носом в его шею и больше не отпускать никогда. Вместо этого, кривлю рот в усмешке:       — Продал, значит, меня Карпуша, как козу на базаре в воскресный день?       Влад смотрит на меня с такой тоской, что останавливается сердце, слабо улыбается:       — Поверь, у него не было выхода. Мне слишком нужна была эта информация. Я поступил так, как поступил бы ты на моем месте, я надавил на все слабые места старика.       Мне становится интересно:       — Только не говори, что устроил Карпуше сеанс привата.       Влад усмехается:       — Что ты, его бы инфаркт хватил, ты же знаешь, он сам себе никогда не признается, не то, что кому-то. Нет, сначала я пришел с заявлением об уходе. Он так расстроился, уговаривал меня. А потом, когда он уже размяк от моих жалостливых глаз, я подошел к нему, опустился на пол перед его креслом и расплакался, положив голову ему на колени. Он ерзал, он не знал, что ему делать, я ревел, а он гладил меня по голове, успокаивал. Как он мог устоять.       Я восхищенно смотрю на Сергеева. Да, мой мальчик, ты достоин своего создателя.       Киваю:       — Сильный ход. Мне даже жалко Карпушу. Использовал старика по полной программе. Он теперь дрочить месяц будет на воспоминание о твоей, склоненной на его колени, голове.       Влад равнодушно пожимает плечами:       — Пусть дрочит, ради любимого начальника — не жалко. Поговорим?       — А надо?       — Надо, Макс.       — Пошли.       Поднимаемся в мою квартиру. Сергеев удивленно осматривается:       — Ну и дыра.       Хмыкаю:       — Одни эстеты кругом, блядь. Забыл, как простые люди живут?       — Да не забыл, просто это ведь ты.       — Мм, ну я как бы тоже человек, — сажусь на диван и выжидающе смотрю на Влада.       Тот нервно ходит по комнате, я жду. Наконец, он садится на журнальный столик, прямо передо мной, между моих ног, наклоняется ближе и, глядя мне в глаза, начинает говорить:       — Тогда, в тот день, когда я в первый раз увидел тебя, нам сказали, что придет кто-то из газеты, будет урок профориентации. Нам пофиг было, по большому счету, сам знаешь, эти уроки профориентации такое фуфло. Но радовало, что его поставят вместо обычного урока, и можно будет побалдеть.       И вот открывается дверь, и заходишь ты. Ты не знаешь, что это было. Ты зашел и как будто принес с собой свет. Тебе не понять, а у меня в голове строки огненными буквами: «Шли от него лучи — жаркие струны по снегу», и рефреном «Солнце-то! Светоносное!». Это Цветаева Блоку писала, любила она его, что пиздец, восхищалась им на расстоянии, но никогда не пыталась, несмотря на свою распущенность, как-то приблизиться к нему. Ведь он Солнце, на Солнце на расстоянии любуются.       И вот ты заходишь, а я смотрю на тебя, у меня тогда сердце остановилось. Ты на какое-то мгновение растерялся, никто не заметил, видел только я. У тебя взгляд метнулся по классу, а остановился на мне. Это секунда была, не больше, но этой секунды мне хватило, чтобы понять, что я хочу, чтобы ты смотрел только на меня. Я к тому времени даже не задумывался над тем, что можно интерес к парню испытывать, у меня особо-то и к девчонкам интереса не было. А тут меня будто насквозь прошило.       Ты был нереальным, такие, как ты есть вообще? Короче, ты покорил тогда всех. Класс с ума сходил всю неделю. Кто-то из девчонок тебя тайком зафотал и в группу выложил фотографии. Я на эти фотки часами смотрел и думал, что мне теперь с этим делать, как мне приблизиться к тебе?       Потом эта экскурсия, и когда ты, там, в редакции, меня за шею трогал, я понял, что ты меня заметил, что ты обратил на меня внимание. Надо было держать этот шанс. Затем, случилось это. Сказать тебе правду? Мне понравилось, мне было хорошо с тобой, ты сделал всё для этого. Я предполагал, что этим закончится, я был готов к этому, но к чему я был не готов, так к тому, что утром ты выставишь меня за дверь.       Это было так больно, ты не представляешь. Я ведь всю ночь не спал, я нарисовал себе в голове такую идиллию. Как я тебя любить буду всю свою жизнь, как мы будем счастливы вместе, потому что ты был таким нежным со мной, значит, ты ко мне что-то чувствуешь, иначе, ты бы просто трахнул меня, не заботясь о моем состоянии.       Я прерываю Влада:       — У меня была такая мысль, просто взять тебя, просто без изысков, ты был слишком милым, мне хотелось тебя напугать. Я сдержался.       Влад усмехается:       — Кто знает, что было бы, если бы ты не сдержался. А потом, прорыдавшись, я начал строить себя. Я тебе рассказывал, ты знаешь. Мне хотелось стать сильнее тебя, отомстить тебе. Ненависть так сильно жгла меня, что я забыл о том, как сильно люблю тебя.       И когда я получил желаемое, я не смог остановиться. Ты что думаешь, мне доставляло удовольствие делать тебе больно? Нифига! Мне было противно от самого себя, но что-то толкало меня изнутри, мне каждый раз хотелось видеть тебя на коленях, видеть, что это ты мне подчиняешься. Но потом мне становилось тошно, потому что всё было неправильно, мне не этого хотелось на самом-то деле.       Это не могло продолжаться вечно, и ты, ну, конечно же ты, я бы сам не смог прекратить это, ты, по своему праву сильного, закрыл эту тему. Ты ушел, а я начал подыхать без тебя каждый день. Я пытался отвлечься всеми доступными мне способами, но ничерта не помогало. Тогда я пошел к Карпуше, я был уверен, что уж кто-кто, а он-то знает, куда ты свалил.       А теперь, Макс, я прошу тебя, дай нам еще один шанс.       Я смотрю на Сергеева, и вот сейчас я ему верю, я верю, что он пытается усмирить своих демонов, что он почти уже выпустил на свободу зайчика Славочку, способного теперь зацепить меня, потому что за его спиной стоит Влад, который, если что сможет постоять за себя.       Я притягиваю Сергеева к себе, он склоняет голову мне на грудь, я глажу его волосы и прошу:       — Прости меня.       Он поднимает на меня глаза:       — И ты прости меня.       Приподнимается надо мной, толкает меня на диван, падает сверху, целует так долго, до эйфории от недостатка воздуха, до покалывания в поджавшихся пальцах. Потом, оторвавшись от моих губ, снова смотрит мне в лицо, и говорит, отчетливо проговаривая слова:       — Но я хочу, чтобы ты знал одну вещь. Подчиняюсь я тебе только в кровати, ты понял? Вне спальни ты даже не смей хоть взглядом, хоть жестом заявить, что ты верхний. Я тебе твою самодовольную морду размажу по всему периметру.       И еще. Никаких походов налево, направо, вверх и вниз. Поверь мне, я вскрою тебе горло во сне, потом я буду долго и со смаком трахать твое холодное тело, пока оно еще будет в кондиции, а потом, я возьму тебя на руки, сяду с тобой в ванну, наполненную водой и перережу себе вены, сжимая тебя в объятиях. Мы прославимся с тобой, малыш, посмертно. О нас будут писать все журналы. Ты понял меня?       И снова я ему верю, но что самое интересное, эта угроза не вызывает во мне возмущения, потому что вот никуда ходить мне от Сергеева не хочется. Он добился своего, он подчинил меня себе. Не физически, не это ему надо было. Он взял надо мной верх духовно. И вот тут открытие — я совсем не против.       Влад все еще угрожающе нависает надо мной и снова спрашивает:       — Ты понял меня?       Я смеюсь:       — Я понял, только не бей. Я люблю тебя, Сергеев.       Он удовлетворенно кивает и улыбается:       — То-то же. И я люблю тебя, Соболев, — наклоняется, снова целует меня, подтверждая в который раз избитую истину, что любовь способна на невозможное.

The end