Кроу — опасные твари, которые не умеют себя контролировать. Они могут предстать перед Вами в виде людей, и Вы доверитесь им. Но когда они проявят свою истинную натуру, когда станут дымом, зверем, будет уже поздно. Из «Записок о кроу», 1415 г. Эры Вощеной Луны.
В прогретой комнате пахнет теплой древесиной. Запах чуть сладковатый, успокаивающий, тянущийся от языков пламени, что пляшут под низким сводом камина. Подле него сидит ребенок — со спины и не понять, мальчик или девочка. Светлые волосы, почти серые, едва достают до плеч. Черная рубаха явно не по размеру, штаны ей в тон обтягивают худые ноги — детская фигура кажется бесполой. Со стороны двери видна лишь узкая сгорбленная спина. — Вы сохранили жизнь. Мужчина, которому приходится слегка нагнуться, чтобы заглянуть в комнату, наблюдает за ребенком. Женщина рядом с ним напряженно вглядывается в его лицо: рубленое, грубое, словно вытесанное из камня. В ответ на его утверждение она едва заметно кивает, плотнее сжимает скрещенные на груди руки. Он спрашивает, не поворачивая к ней головы: — Поэтому вы бежали из Кокритакса? — Да. Они молчат какое-то время, пока женщина не решается задать самый важный вопрос. — Вы пришли сюда для того, чтобы забрать его? — спрашивает настороженно, напряженно, не позволяя голосу сломаться посреди предложения. Мужчина бросает на нее короткий изучающий взгляд. — Да. Со стороны улицы слышится конское ржание и нетерпеливый стук копыт о промерзшую насквозь землю. Отряд, окруживший деревню, ждет своего хозяина. Черные доспехи не блестят на солнце: красуются, матовые, как уголь, твердые, как кремень. Даже среди темной древесины, отдавшей свою жизнь для постройки чужой, они кажутся грубыми. Резкими. Черными — чернее самой ночи, самой адской бездны. Когда всадники несутся посреди белой от снега и пепла равнины, когда они — как сама смерть, как тьма, как грозовая туча — это ни с чем не сравнимое зрелище. Одна из лошадей переступает через остывающее тело деревенского старосты; его желание оставить кроу в селении, чтобы потом либо убить, либо использовать в своих нуждах, уже не имеет значения. Мужчина выпрямляется, отстраняясь от дверного косяка и поводя спрятанными под меховой накидкой и пластинами доспехов плечами. — Откуда мне знать, что вы не сделаете с ним то же, что грозились сделать там? Мать старается, чтобы ее голос звучал жестко и уверенно, но ей не удается скрыть ядовитой змеёй проскальзывающий страх. Жизнь в деревне не назовешь сладкой — местные хоть и попривыкли к чужакам, но нет-нет, а изредка все равно провожают мрачным взглядом на улице. Да и пути отсюда нет — куда дальше-то? Бежать только, бежать, пока глаза видят, а ноги чувствуют под собой землю. Такая судьба страшит, но когда-нибудь ведь придётся. Когда-нибудь, когда невозможно будет скрывать зверя дома. — В своем письме я говорил, что делаю с такими детьми. Их ожидает куда лучшее будущее, чем здесь. Всего лишь вопрос времени, когда Орден узнает о том, куда вы сбежали, и придет за вашим ребенком, — говорит незваный гость низким раскатистым голосом: так камни катятся по горному склону и ударяются об узкие тропы. По дощатому полу стелется черный дым, путается в чужих ногах, загнанным зверем жмется к ступням. — Вы знаете, что будет, когда это случится. Женщина шумно вдыхает, резко опуская руки вдоль юбки и сжимая ладони в кулаки. Она сбежала один раз, сбежит и другой. Спрячет, укроет, никому не позволит забрать. Но сплетни об Ордене слишком правдивы, чтобы игнорировать их. Она поднимает взгляд на стоящего перед ней мужчину. Из соседних деревень до нее доходили слухи, что отряд воронов проносится по улицам подобно шаровой молнии в поисках дыма, знает, где его искать, знает, как забрать. Но ни разу ему ещё не улыбнулась удача. Женщина бросает взгляд в сторону комнаты: в камине до сих пор потрескивает огонь, а ребенок так и сидит на месте, не шелохнувшись. — Я смогу защитить его, — наконец произносит она, с вызовом обращаясь к непрошеному гостю. В горнице становится тихо, настолько, что голоса с улицы кажутся практически криком. Слышны лишь треск поленьев да дыханье, срывающееся с чужих губ. Хочется метнуться к ребенку, спрятать его под юбкой, увести подальше от всего мира, сбежать, да только слишком поздно. — Спрячете сейчас, пока кроха, а потом делать что будете? Вкрадчивый шепот, проникающий под самую кожу, подобно журчанью горного ручья касается ее слуха. И она теряется на мгновение, но этого достаточно — один укол ядовитого шипа, и вот уже сомнение и раздумья уничтожают изнутри, рушат уверенность, съедают её кусочек за кусочком. Горница наполняется смехом — низким, приглушенным, — или ей это лишь кажется. Мужчина чуть склоняет голову, кивком указывая на дверь, и прядь черных волос падает ему на лицо. — Материнская любовь на многое способна; мне ли этого не знать. Но вы сделали все, что могли: не отказались, не выбросили на улицу, всей душой и всем сердцем полюбили нежданного малыша, а потом увезли из города, рискуя тем, что имели. Позвольте мне закончить начатое. Дать ему то, что вы никогда не сможете. — Это мой сын, — женщина смотрит прямо, почти с вызовом. Показывает, что не чужак здесь хозяин, а она. Лишь гость он в ее доме, а не господин. — Я родила его таким, я его вырастила, я смогу уберечь его. Знаю я, кто вы такой. Звериную сущность не спрятать под броней. Но нет во мне и капли веры тому, что вы говорите. — Если он мне поверит, доверитесь его чутью? Мужчина терпелив. Он смотрит выжидающе, чуть наклонив голову, и вместе с тем тёмное превосходство таится в его глазах. Ему нет смысла угрожать, хотя убить крестьянку было бы проще. Но нет толку от ребенка, ежели сотворить такое на его глазах. Разовьется в нем злость вьюгой страшной, всё на своем пути сметающей, и не покорится он ничьей воле. — Подождите снаружи. — Нет. Это мой дом. — Я прошу. Женщина смотрит исподлобья, морщится на секунду так, словно вот-вот заплачет, бросает короткий взгляд на сидящего в комнате ребенка. Знает где-то глубоко внутри, что не сможет защитить его, когда он вырастет. Не сможет обучить подобающе. Сомневается. И все же детские чувства острее. Нечисть заметят там, где взрослый взгляд замылится, где ощущения притупятся. Если не им верить, то больше и некому. Она медлит, раздумывает, а затем резко подхватывает юбки и отходит в сторону. Вскоре становится слышно, как хлопает входная дверь и лошади встречают вышедшую женщину приветственным ржанием. Хорошо хоть всадникам хватает ума промолчать. Мужчина поворачивает голову в сторону комнаты и шагает внутрь, предварительно пригнувшись, чтобы не задеть лбом дверной проем: он высокий, слишком высокий. Под его ногами скрипят половицы, и ребенок наконец поворачивает к нему голову. Взгляд чистый, глаза — почти прозрачные. Нет в них еще ни крови, ни насилия, ни страха. Пока он поднимается, ступая ногами в теплых шерстяных носках по холодному полу, мужчина разводит руками в стороны, словно приглашающе распахивая объятия. Предлагая довериться. Сделать свой выбор. — Ты не боишься, — он не спрашивает, а утверждает. Ребенок кивает коротко, почти незаметно. Смотрит спокойно. Стоит ровно, спина прямая, будто ему вместо позвоночника несгибаемый штырь вогнали. — Почему? По полу стелется дым. Бледный, сероватый, похожий на туман. На тот, что поутру ползет по земле, окутывая ее, как пуховое одеяло, растягиваясь по чуть влажной от росы траве, как серый кот. Ребенок едва заметно шевелит пальцами, и дымчатая пелена перетекает к чужим ногам, замирая у них, схлестываясь с тьмой. Беспроглядной, жестокой, полной страха и ужаса. Но не растворяется в ней, а переплетается, как коса у молоденькой девицы, прядка за прядкой. — Ты знаешь, что мы похожи. Чувствуешь. Я обучу тебя. Сила станет твоим спутником, могущество — союзником. Никто не сможет больше обидеть тебя. Больше никакой боли. Унижений. И страданий. Ребенок вскидывается, отступает на шаг: в глазах — недоверие, на лице — страх. Все слова, что звучат в комнате, знакомы ему хорошо. Щеки словно обжигает — как от пощечин, ладони дрожат — как от порезов, а колени подкашиваются — как от ударов. Он смаргивает непрошеные слезы, дым отступает ближе к нему, но он контролирует себя. Не обращается. — Ты же хочешь этого. Отомстить. Чтобы никто больше не делал тебе больно. Я помогу. Только служи мне, — он говорит спокойно, опуская руки. Широкая ладонь ложится на рукоять меча в длинных, почти достающих до пола ножнах, перевитых кожей. Ребенок облизывает губы, смотрит в пол. Думает. Напряженно и долго, но его никто не торопит. На улице мороз, снег поскрипывает под конскими копытами, пар вырывается из широких ноздрей, а всадники греют ладони, но все ждут. Наконец ребенок вскидывает подбородок, смотрит прямо и оттого почти смешно. — А мама? — голос слегка ломается, но в нем чувствуется сила. Конечно, как можно забыть о матери. Мужчина усмехается краем губ. — Она много раз помогала тебе, верно? Спасала тебя от обидчиков. Залечивала раны. Говорила и успокаивала. Всегда была рядом. Сказки читала, да? Ребенок не понимает издевки и кивает утвердительно, пока гость делает шаг к нему. Не отводит от него взгляда, когда тот тяжело опускается на колено перед ним. — Мамы всегда рядом. Любящие и заботливые. Готовые всегда обнять и приласкать. Их теплые ладони согревают в холод, а ласковое слово утешает. Ты любишь ее? Ребенок вновь кивает, сжимая ладони в кулаки, и мужчина поддается совсем близко к нему, заглядывая в глаза. — Мама всегда защитит. Но пришло твое время защитить ее. И не требуется больше уговоров или угроз, никакие слова более не нужны. Решение такое же простое, как укрыться под крышей в дождливый день. Только глупец станет отрывать ребенка от матери насильно, заставляя его страдать и ненавидеть того, кто их разлучил. Только глупец будет уговаривать и умолять, предлагая различные подарки. А вот дать выбор, показать, что дороже всего, ради чего стоит идти вперед, — это удел людей иной породы. Удел кроу. Они выходят из избы вдвоем. Мать, стоящая у самого крыльца, распахивает объятия, когда родное чадо бросается к ней. Горячие слезы стекают по ее щекам, она шепчет слова любви, просит, спрашивает, но в ответ получает лишь прижавшееся к ее груди тельце, говорящее о том, что оно защитит ее. Что теперь его очередь. Мужчина проходит мимо них и в один прыжок забирается в седло массивной вороной лошади, взрыхляющей снег копытом. Он ждет, пока мать простится с ребенком, пока скажет ему все, что требуется, пока удостоверится в том, что это осознанный выбор. А тот шепчет легкое «я вернусь; я сделаю все, чтобы защитить тебя». Сердце ребенка сжимается от грусти, но он знает, что делает правильное дело. Что ничто не имеет значение, когда делаешь что-то для того, кого любишь. Мать подсаживает ребенка, и тот устраивается в седле одного из всадников, крепко вцепившись в того. Уже через секунду весь отряд срывается с места, покидая деревню. Лошади несутся по улицам, подобно смерчу, оставляя после себя лишь черную землю. Бегут так, словно за ними гонится сам черт. Но даже ему не догнать воронов.***
Ночь зимой наступает рано. Крепость Обледеневшей Руки теснится к самому краю скалы, башнями выступает над горизонтом. С двух сторон нависают над ней горные хребты, изрезанные полосками снега. С еще одной обрывается вниз земля, и под ней бушует Бугристое море. И с последней, с той, к которой скачут к ней черные всадники, многочисленной армией заслоняет ее хвойный лес вперемежку с застывшими, будто в судорогах, голыми деревьями. Еще издалека мерцают огни в крошечных окнах теплым желтоватым светом. Ребенок плотнее прижимается к всаднику, пряча покрасневший нос под маленькой ладонью. Мужчина сильнее кутает его в меховую накидку, прижимает к себе одной рукой. Лошади несутся вперед, ударяются тяжело копытами о промерзшую насквозь землю. Пар вырывается из широких ноздрей вместе с хрипами, и лишь глаза горят во тьме. Несколько всадников держат в руках факелы, ветер тянет огонь, растягивает его, заставляет пылающей змеей тянуться вслед за ними, а сам свистит в ушах, в мехах на воротнике путается. Дорога ведет их в лес, в самую чащу, и вскоре они исчезают за деревьями, где только дрожащий огонек выдает их присутствие. Почти лучину спустя они оказываются внутри крепости, и тяжелые прутья ворот опускаются за их спинами. Во дворе Обледеневшей Руки горят факелы. Из конюшен доносится лошадиное ржание, а с бастионов наблюдают за всадниками вооруженные солдаты. Вороные кони проходят вперед, и огненные блики переливаются на темных шкурах светлыми пятнами. Один из мужчин спешивается, передает поводья подоспевшему конюшему и шагает вглубь отряда в поисках ребенка. Лошади трясут головами, роют копытами твердую землю, когда он минует их. Он останавливается рядом со всадником, держащим ребенка, и протягивает руки, чтобы забрать его. Прижимает его к себе и идет к широкой лестнице, ведущей в главный зал. Мальчик поднимает голову на мгновение и тут же вжимает ее в плечи, плотнее прижавшись к чужой груди: при свете факелов кажется, будто держит его каменная статуя, а не человек. Скрипят петли дубовых дверей, когда мужчина распахивает их, проходя внутрь. В лицо тут же ударяет теплый воздух и запах пшеничной каши: горячий и сытный. В зале стоит множество столов, за каждым из них человек по десять, не меньше. И все они замолкают, оторвавшись от своих дел, чтобы посмотреть на вошедшего. За его спиной постепенно возникают и воины, вернувшиеся вместе с ним. Мужчина проходит вперед, держа ребенка обеими руками, лавируя между лавками и усаживая его на одну из них, почти у самого камина, где стоит массивный котел. Из него валит пар, а запах становится невыносимо сладким. Другой мужчина берет деревянную плошку, черпаком наливает туда густую молочную кашу и ставит ее перед ребенком. — Кушай, маленький, — почти заботливо произносит он, подавая ему ложку. Тот поднимает взгляд на принесшего его мужчину, будто спрашивая разрешения. Он усмехается и коротко кивает. Ребенок смешно дергает носом, тихо благодарит, а затем принимается за еду. Обжигается, сопит, но набирает полную ложку каши и отправляет ее в рот, иногда даже забывая подуть, чтоб остыла. — Этот ребенок — один из нас, — мужчина на долю секунды опускает ладонь на светлую макушку, смотрит покровительственно. — Его зовут Кроу, и он будет проходить обучение наравне со всеми. Никаких поблажек, никакого снисхождения. Когда поест, отведите его в общую спальню и уложите спать. Выдайте одежду. И завтра с утра поднимайте на тренировку. В глазах других воинов заметно одобрение. Нет лучшего среди них, и все они равны друг другу. Ребенок поднимает голову, и мужчина смотрит на него сверху вниз, слегка приподнимая бровь. — Добро пожаловать в новый дом, Кроу.