***
До празднества Зимнего Солнцестояния остается не более полуторы недель. Примерно столько же проходит с той ночи, когда Ворон приходит к ворожеям. Сращиваются за это время переломанные ребра, заврачевывается грубая линия носа с узкими ноздрями, делая его еще более неровным, коли смотреть прямо в глаза, а не сбоку коситься. Все тело Ворона — это история. Долгая, расписанная цветными витражами на потолке, разбитая выпущенными подожженными стрелами, срезанная острием заточенного клинка. Остаются лишь шрамы, длинными перепутьями испещряющие его тело. Кроу любит вести по ним пальцами. Любит, едва-едва касаясь кожи, очертить крутой изгиб от самой яремной вены до низа живота, от которого разве что другие увечья тонкими ветками не расходятся. Кроу помнит каждый шрам. Помнит, где он расположен, помнит, как получен. Жаль, не видать под тяжелой броней ни одного из них. К празднеству Ворон готовится ответственно. Скрипит под копытами вихрем вылетевших из Обледеневшей Руки лошадей снег, взмывают в воздух полы меховых накидок и бряцают в набедренных сумках тяжелые монеты. Со скрежетом закрываются за ними ворота, и тьма утопает в сугробах, теряясь средь заснеженных елей с тяжелыми белыми шапками. Конь Ворона взрыхляет мощными ногами снег, рвется вперед, и остальные всадники мчатся вслед за ним. Будто широкой черной полоской прорезается горизонт, когда они покидают заснеженный лес и оказываются в чистом поле, ровно посреди земли и затянутого серыми облаками неба. Рынок Саагдавара в это время года становится неожиданно многолюдным. Деревянные, наскоро выстроенные стойки ломятся от специй, привезенных укутанными в меха южанами. Стебли пшеницы свисают длинными пучками с навесов над прилавком, шуршат, соприкасаясь с ветвями остролиста. Омела с крохотными белыми ягодами переплетается с завитками плюща. Тяжелые дубовые поленья высятся у ног торговцев, прорезая трещины на коре припорошенным снегом. Сжечь его во время солнцестояния месяца Скрипучего Снега — добрая традиция, светлая. Остатки тяжелого чурбана, медленно прогорающего в очаге, сохраняют до следующего года, пока в камине будет тлеть новое полено, разотрут в порошок и рассеют по полям, чтобы урожай богатым вышел. Лежат на прилавках и кабаньи туши, а охотники зазывают люд бахвальством и уверованиями в том, что только утром подстрелен крупный зверь и мяса свежее к праздничной ночи не найти. Неохотно соглашаются поделить тушу между несколькими крестьянами, неспособными заплатить за всю тушу. Рубят ему ноги с острыми копытами, разделывают тело под восхищенные взгляды зевак здоровым охотничьим ножом или же сразу тесаком. С неба крупно валит снег, засыпая рыночную площадь, застывая белыми пятнами на матовых доспехах и меховых воротниках. Ворон медленно шагает от одного прилавка к другому, смотрит придирчиво, оценивающе, никуда не торопится. В отличие от Кроу, что тенью перемещается, скользит, едва касаясь ногами земли, Ворон ступает уверенно. Остаются после него глубокие следы на протоптанной дороге, а черный силуэт бросается в глаза, выделяется среди остального люда. Звенят монеты, оброненные на прилавок, когда Ворон щедро отсыпает за палочки корицы, привезенные издалека; когда забирает тканевый мешочек с засушенной гвоздикой. Он не берет мяса: воины сами охотятся, сами приносят в крепость жирного кабана или тонконогого оленя, тащат его на своих плечах и скидывают к ногам повара. Тот ворчит, ругается, требует немедленно помочь ему в том, чтобы все освежевать, а потом пустить на сытные похлебки или целиковую тушу, поджаренную на вертеле так, что масло и собственный сок будут литься на языки пламени, и те начнут шипеть, вздымаясь еще выше к мясу. Зато несколько бочек пряного сидра, оседающего на языке яблоком и корицей, берет вместе с телегой: воины запрягают лошадей, отъезжают прямо на ней обратно в крепость, хлестко щелкнув кожаными поводьями о конский круп. Кроу провожает их взглядом, снимая с ладоней утепленные перчатки. Мороз тут же хватает за пальцы, покрывает кожу красным рубцом. Кроу тянет руку вперед, раскрытой ладонью кверху, ловит падающие на мягкие подушечки снежинки, смотрит, как они тают. Медлит, а затем возвращается к Ворону, торгующемуся за ветки падуба. − Милсдарь, уважьте, это не такая уж большая цена, − пытается убедить его торгаш: крепкий мужчина с бритой налысо головой. — Жалко вам что ли монеты для простого работяги? − Ты и так наживаешься на том, что твой товар — обычная древесина. Все, что ты сделал, чтобы ее получить — пошел в лес и срубил пару веток, − холодно парирует Ворон, склоняя голову вперед. — Большого ума не надо. Да и усилий, если говорить начистоту, тоже. − Ну дык это… Это же еще пойти, найти, в сугробах этих змерзнуть… − Я могу пойти точно так же. И это не будет стоить мне ни копейки. − Ну и идите, милсдарь! Идите! Посмотрю я, как вы найдете в эту пору падуб! Посмотрю, ух, посмотрю! − Эй, Яцык, хворь тебе на язык, ты чего препираешься? — один из торгашей, стоящих за другим прилавком, одергивает приятеля. — Ты знаешь, с кем торгуешься? − С рожей этой дурной! Тебе чего? − Простите его, милсдарь, − мужчина подходит к ним, будто не замечая, как угрюмо скрещивает руки на груди его знакомый. — Не знает, с кем говорит. − Чаво? Кто это? Ты чего так яшкаешься с ним? − Потому что это тот, кого стоит уважить, Яцык. Живешь на своем отшибе и не знаешь ничего. Когда Гурдвуг грозится опять налоги поднять, он к нему наведывается. Кумекаешь? Наведывается, Яцык. Ежели кто дурной приходит в город, он тоже помогает. − И чаво? Взамен ему чаво надо? − Чтобы тупой башкой ты не был, Яцык! Вот чего ему надо! Яцык кривит губы. Его приятель продолжает, уважительно глядя на Ворона снизу вверх: − Милсдарь всегда на нашей стороне. Не то, что бургомистр наш или Гурдвуг, будь он неладен. Никому до нас нет дела, а он всегда тут. Милсдарь наш защитник. Когда Орден по деревням рыскал, помнишь? Детей сгонял в сараи, выискивал тут кроу, без разбора всех, кто не по нраву, запихивал да поджигал, он ведь пришел, чтобы прогнать их. Он детей вернул. Он, понимаешь? − Так он… этот… − Да, Яцык, чтоб жопу твою лишаем обсыпало, да! Понял теперь, сукин сын? Кроу подходит как раз к той части разговора, в которой незнакомец рассказывает о Вороне. Встает позади своего наставника, смотрит с приглушенным интересом, слушает. Взгляд Яцыка становится более виноватым с каждым чужим словом. В конце концов, он понуряет голову, мотает ею, а затем указывает рукой на ветви падуба. − Это, милсдарь… Берите так, чего я, в самом деле… − Нет, − неожиданно почти мягко возражает Ворон, до этого момента молча наблюдающий за перепалкой двух мужиков. Кладет на прилавок кошель с монетами, а затем кивком головы указывает Кроу на перевязанную веревкой охапку. — За любой товар есть своя цена. Здесь более, чем достаточно. Мои люди заберут поленья, что ты принес на продажу. Когда к тебе подойдут воины, отдай им то, что причитается. − Да, милсдарь, конечно… Кроу плавно обходит Ворона, забирает с прилавка охапку ветвей остролиста с мелкими ягодками и отходит обратно за его спину. Вторую такую забирает сам Ворон. Вдвоем они молча возвращаются к ожидающим их всадникам. Нагружают лошадей ношей; Ворон коротко велит забрать у Яцыка принесенные им же дубовые поленья, а после найти еще одну телегу, чтобы грузить еще и ее. Все потом возвращается обратно в Саагдавар, ничего не остается себе, не присваивается чужой: Ворон следит за этим столь же тщательно, сколь сейчас за подготовкой к Зимнему Солнцестоянию. Добирают они на телегу и спелых яблок, и залежавшегося в погребах картофеля, и много другого, чтобы пополнить запасы. Чтобы в те дни, когда снега лютые нагрянут, а метель будет виться за окнами, завывать так, что вторить ей даже волки не станут, сидеть в теплой крепости, радуясь такой возможности. Все равно, конечно, Ворон за ее пределы выберется, но уже один, без провианта, без угрозы жизни людям. Деревянная телега мерно поскрипывает под весом груженых на ней вещей.***
В общем зале Обледеневшей Руки пахнет хвоей. Смольно, елово, щекочуще ноздри. Ветви вечнозеленых растений разложены по полкам стеллажей, воткнуты в металлические дуги, опоясывающие колонны. На широких столах лежат, окружая подсвечники, ветки падуба. Пряными нотами тянет с кухни, где возится повар. Булькает сидр в дубовых бочках, когда их катят от самых дверей вдоль всего зала, прикрикивая, чтоб осторожнее. Снаружи складывают из трескучего хвороста и тяжелых еловых бревен высокие костры. Тянутся они острыми шпилями к самому чернеющему небу, усыпанному, будто галькой, крупными мерцающими созвездиями. Сильные воины в меховых шубах ставят сухую древесину, перевязывают веревкой, чтобы не рухнула, подкладывают под нее срезанную со стволов кору. Скрипит снег под их сапогами, слышится лошадиное ржание со стороны конюшни, да изредка клацают металлом дозорные, медленно прохаживающиеся по постам на каменной стене. Все постепенно заканчивают с порученной им работой, стекаются черными линиями в общий зал, где дымится горячая похлебка в огромных котлах и жарятся на вертелах туши убитых кабанов. Завывают на разный манер горны, глухо бьются барабаны и бубны, звонко щебечет лютня под пальцами перебирающего струны юнца. Наперебой звучат мужские голоса, перебивая друг друга, перекрикивая, вытаскивая из памяти куски прошлой жизни. Дрожит пламя свечей на столах, горит на тлеющей древесине факелов, прикрепленных металлическим хватом к стенам. За окнами завывает холодный северный ветер, бьется о каменный стены, вихрем мчится между сложенных бревен, но не может их рассыпать. Ворон сидит вместе со всеми за одним из столов, слушает городские байки, подхваченные у сплетников в Саагдаваре. Будто малый ребенок, с интересом и восторгом следит за тем, как бойко жестикулируют мужчины, как в пятый, десятый, сороковой раз за свою жизнь пересказывают мужики истории, подслушанные еще в детстве у родительского очага. И о том, как Святой Дух выходит в эту ночь вместе со своими двумя медведями, как ходит от дома к дому, смотрит, где уважили его, а где предпочли оставить без внимания. Как врывается к тем, кто обошел традицию стороной, как поедают оголодавшие звери детей, забирая их в свое царство, как набрасываются на родителей. Как от его дыхания застывают на окнах морозные узоры, когда он милостив к дому, где оставили для него место за столом, где отложили два куска хлеба и две кабаньи ноги для его медведей. В разных деревнях одну и ту же историю рассказывают по−разному, и он впитывает каждую версию, запоминает ее, слушает, слушает, слушает. Вертит в руках деревянную кружку с медовухой, ухмыляется, когда рассказчик завирается, пытаясь угодить и тем, и другим, смеется низко и глухо, когда тот пытается оправдаться. − Брешешь, гад, не кабанью ногу, а оленью! — взвивается один из мужиков, громыхая кулаком по столу. − Ишь ты, свинья! Кабанью, говорю тебя! − Да оба вы гузно крысиное! Куры две нужны, кур двух и оставляют! − Там, откуда я родом, кабанья нога! Слышишь? Кабанятина Духу по вкусу! − Тольку−то нема от того, что Духу по вкусу! Это ж медведям его на корм идет! − Ну, не знаю, не знаю, − дует губы рассказчик, двухметровый детина, складывая руки на широкой груди. — Ладно, пусть будет курятина. Там медведю−то ее на укус один. − А нога твоя кабанья не на один? − Да поболее твоей оленины будет! Ворон смеется, запрокидывая голову назад. Хохочет, пока мужики пытаются выяснить элемент, который, разумеется, имеет сакральное значение в рассказываемой истории. Спорить они будут до самого рассвета, ежели никто не вмешается, но Ворон и не торопится. Йермунн в другом углу с теми, кто постарше будет, кто его, Йермунна, возраста, вспоминает былые года. Когда и пшеница желтела лучше, и колосилась она ярче, и народ другой был. Когда народом правили настоящие люди, а не посаженные и самопровозглашенные выблядки. Кто−то говорит о сожалениях. О детях, выросших слишком быстро. О сыновьях, ушедших воевать, но не вернувшихся. О дочерях, вышедших замуж, более не возвращавшихся в отчий дом. О тех, кто умер в младенчестве, не поглядев на мир. О бывших женах: брошенных, умерших, потерянных в прошлом. Сокрушаются воины, мотая седыми головами, и Йермунн молча тянет вперед кружку с медовухой. Глухо стук оповещает о том, что все за столом присоединяются к его негласному тосту. Молодняк занят ритуалами и традициями. Кто, если не старшее поколения, обучит тому, чему уже не смогут родители. Сидят юноши и мальчики за столами, плетут венки из падуба, из сухих веток с вкраплениями снегоягодника, из хвойных колючек, скрепляя бечевками. Видар поправляет их, указывает, где добавить, где убрать. Рассказывает о том, как собираются духи умерших в эту ночь, тянутся к венкам, словно к огонькам. Говорит о том, что такие венки, ритуальные, можно над кроватью вешать. Если наутро венок упадет, значит, в него попалась душа, ищущая покой. Тогда надобно выйти с венком в полдень, сжечь его, смотреть до тех пор, пока он весь не истлеет. Если не проделать такого ритуала, то душа навсегда в венке останется, преследовать человека, сделавшего его, будет. − Тогда зачем их делать? — непонимающе спрашивает рыжий паренек, вертя в руках скрученный как попало венок. − Чтобы помочь заплутавшим душам найти свет, − поясняет Видар, скрепляя два острый края бечевкой. — Если не мы, то кто тогда? − Получается, что все венки — это как путеводные огни для духов? − Верно. − А можно ли их забрать себе? Все поворачивают голову к темноволосому хмурому парню, сидящему почти на краю скамью. Венок его состоит в основном из сухих веток да еловых. Ягод почти нет. − Души себе забрать? — непонимающе уточняет Видар, и парень кивает. − Да. Что будет, если ты поймаешь душу? Можно ли ей управлять? − Такое только ворожеи умеют, − Кроу, сидящий вместе со всеми и плетущий свой венок, не поднимает взгляд от скрещивающихся веток падуба и снегоягодника. — Потому они и ворожеи. − Можно ведь поймать их. И будет душа в твоих руках. А ей можно управлять. Как могущественные церковники делают. − Никто так не делает. − Делает. Я сам видел. Они себе на двери тоже такое вешают. − Не делают они ничего! — подает голос рыжий, хмуря кустистые брови. — Глупые духовники. Будто смогут они поймать душу. − Смогут. Они сильные. − Никто, кроме ворожей, не может владеть душой, − холодно замечает Кроу, сцепляя край ветки бечевкой. — Только им это под силу. Орден не обладает такой властью. Если и есть у него души, то все — заточенные против своей воли, владеть ими — все равно что идти против самого Святого Духа. − Откуда тебе знать? − Знаю и все. Кроу наконец поднимает взгляд. Смотрит бесцветными серыми глазами на молодых юнцов, плетущих венки. − Неровен час, и кто−нибудь из вас станет такой заблудшей душой. И в таком случае лично я бы не хотел, чтобы венок, в который я попаду, использовали для дурных целей. Все, чего мне останется желать, будет лишь свобода. За столами воцаряется тишина. Видар поджимает губы. Для него все это ритуал, приятный, с детства идущий. Не мысль о том, что сам он может угодить в хвойную ловушку, а праздник, когда заблудшие души находят приют. Он коротко толкает локтем Кроу под ребра, смотрит хмуро, когда тот резко вскидывает голову, и пряди седых волос падают ему на лицо. Еще некоторое время все молчат. Черноволосый парнишка опускает взгляд на свой венок, вертя его в мозолистых ладонях. Наконец рыжий вновь подает голос: − А почему только мы это делаем? Почему никто из взрослых не плетет? − Хороший вопрос, − Видар будто с облегчением выдыхает и улыбается. Натягивается кривой шрам на его щеках. — Потому что только венки, сплетенные молодыми, могут притягивать души. Они самые искренние и чистые. Чем старше становишься, тем больше обычным украшением дома будет служить твой венок. За столами вновь разгораются разговоры. Кроу больше не издает не звука. Плетет вместе со всеми, вспоминая, как в далеком детстве и они с матерью вешали такой над изголовьем кровати. Тогда венок упал ему на лицо под утро. В полдень они с матерью пошли в поле, чтобы сжечь его и смотреть, как он превращается в пепел. Метель тогда завывала со страшной силой, гасила огонь, и приходилось разжигать его заново. Мать сказала, что душа попалась черная, много зла за свою жизнь сделавшая, поэтому земля так и борется против того, чтобы она получила покой. Когда венок догорел, Кроу показалось, что метель прорезал нечеловеческий крик.***
К полуночи вороновы люди выходят из крепости, собираясь у костров. Без верхней одежды, в одних рубахах да штанах, заправленных в высокие сапоги. Поджигают сухую кору и хворост, смотрят, как огонь съедает их быстро, жадно, а затем перекидывается и на бревна. Вскоре разгораются остры ярким пламенем, дымятся, смолят, и по отряду прокатывается восхищенный шепот. Все смотрят, как тянутся огненные языки ввысь. Греются, собираются кругами у костров, тянут к ним окоченевшие ладони. Ждут того момента, пока хорошо прогорят увесистые бревна, следят неотрывно, пока глаза не начинает щипать от дыма. Костры выстраиваются симметрично: от главных ворот по шесть костров с каждой стороны идет, замыкая полукруг. Каждому есть место, где согреться, где встать, чтобы не околеть от холода. Слышен треск горящего дерева, скрип сапог, конское ржание и завывание ветра, исчезающего между елями и соснами в лесу. В один момент к ним прибавляются барабаны. Глухие удары ладоней о натянутую кожу дополняют тишину. Сначала левая обрушивается на барабан, затем правая, и между ними вклинивается бубен. Более быстро чередуются удары, звучат с обеих сторон полукруга. Мелкой дробью расходятся над головами мужчин. Вклиниваются между ними горны, эхом отдающиеся от окружающих Обледеневшую Руку гор. Добротные, сделанные из бараньих рогов, крепкие, призывают они Святого Духа на праздник. Вскоре музыка заполняет собой все пространство вокруг. Согревает вместе с горящими кострами, отдается ударами пульса в ушах. От одного из костров отходит Ворон, шагая вперед, в центр. Там высится один незажженный костер. Самый высокий. Самый большой. Ворон ступает к нему медленно, и гул барабанов вторит его шагам. Он подходит к кострищу, склоняется к нему, и вскоре кора с прутьями разгорается ярким пламенем. Перебрасывается быстро на поленья, змеей огненной скользит к самому верху. Ворон следит за ней. Следит за тем, как горит костер, как пламя его становится настолько огромным, что за ним практически ничего не видно. Раскидывает руки в стороны, закрывает глаза, выдыхая морозный воздух. У ног его начинается клубиться черный дым. Постепенно Ворон тает в нем, оборачивается зверем, по размеру ничем не уступающим кострищу. Смотрит красными, тлеющими глазами вокруг, воротит морду, оглядывая воинов. Вскидывает резко голову и воет. Пронзительно, оглущающе, перебивая гул барабанов и удары бубна. Долго. Когда он клацает дымчатой пастью, отступает назад, глядя на кострища кровавыми глазами, отвечает ему со стороны леса ответный вой. Тонкий, громкий, отличающийся от обычного воя. В нем будто заточены все обиды и горести, все печали и страдания, выпавшие на звериную долю. Видар клонит голову к стоящему рядом с ним Кроу. − Кто это? − Это кроу, − одними губами отвечает тот, не сводя немигающего взгляда с черного дымчатого зверя, стоящего в центре. — Те, что умерли. После своей смерти они оборачиваются волками, которых берут себе в услужение ворожеи. Раз в год их души получают покой. − И тогда они.? − Что они? − Умирают снова? − Нет. Ворон говорит, что они продолжают жить. Только… Свободными. Кроу видит, как зверь поворачивает к нему заостренную морду. Видит, как прядает ушами, как медленно мигают тлеющими уголками глаза. Когда вой резко обрывается, воины затягивают песню. Одновременно, на один лад. Десятки мужских голосов сливаются в один, прославляя Святого Духа, благодаря его за еще год, прожитый без особых бед, и прося его сопроводить их и в следующем. А уж они в долгу не останутся.***
В общий зал все возвращаются с красными от мороза носами. Щеки трогает багряное зарево, зуб на зуб не попадает, трут одну ладонь о другую, пытаясь согреться. Холод пробирается под тонкие рубахи, щиплет кожу, кусает ее, рвет острыми зубами и испуганно отступает, когда в лицо ударяет жар горящего очага. Молодняк ругается, мерзнет, обнимает себя руками и хмуро смотрит в сторону, не понимая, на кой-нужно столь долго стоять снаружи у вздымающихся до небес костров. Пламя согревает, но не так, как хочется. К нему не повернуться всем телом, все конечности не подставить, лицом в тепло не нырнуть. Взрослые мужики проходят вперед, смеются, морозный воздух слетает с сухих губ. Все они пышут здоровьем и жаром, улыбаются, вспоминают, как в былые года проводили подобные ритуалы. Хлопают молодых парней по плечам, и те едва носом в пол не летят от неожиданности. Вместо того, чтобы сесть сразу за стол, все идут на кухню — помогать повару. Берут миски, плошки, кубки и кружки, несут все в общую залу, расставляют по столам. Переговариваются, гремят деревянной посудой. Все наполняется теплом и уютом. Мелькают огоньки свечей в ветках падуба, потрескивают зажженные факелы, слышится топот шагов. Выносят в общий зал котлы с горячей похлебкой, со сваренным картофелем, с морковью тушеной в густой овощной подливе. Режут гигантскими тесаками свежий хлеб, что аж хрустит румяной коркой. Выносят блюда с готовой свининой, от которой пахнет так, что с ума сойти можно. Здесь и мелкая птица, запеченная, поджаренная со всех сторон. И рыба, разложенная с различными соленьями и крепкой репой. Все ставится на ломящиеся от обилия еды столы. В конце уже идут бочки с сидром, откупориваются под громогласные одобрительные возгласы, наполняют по старшинству кубки и кружки. Строго следят за тем, чтобы каждому досталось, чтобы никто с пустой тарелкой не сидел. Только после всех этих приготовлений, сопровождаемых низким баритоном песен, садятся за столы. Кто−то из старшего поколения хватает кубок, встает на скамью, чтобы все остальные могли его видеть. Поднимает кубок над головой, обводит взглядом воинов. − За Зимнее Солнцестояния! За Святого Духа! И да сопутствует в этом году удача нам и всем нашим делам! − За Зимнее Солнцестояние! — громогласно отзывается толпа, вскидывая руки с кубками. — За Святого Духа! И да сопутствует в этом году нам удача и всем нашим делам! Залпом осушаются кубки и кружки: сидр дурманит голову, обжигает пищевод, вместе с заветными словами остается в сердце. Вновь наполняется деревянная посуда, пока все бросаются на праздничный ужин. Рвут зубами мясо, накладывают побольше, берут тарелки младших, чтобы и их не обделить. Ворон пирует вместе со всеми. Сидит с Йермунном, усмехающимся в каштановую бороду, цепляет ложкой тушеный картофель, отправляя его в рот. Рвет пальцами куски с кабаньей ноги. Изредка ищет взглядом Кроу: тот сидит вместе с Видаром за другим столом, пьет из деревянной кружки, прихлебывает, улыбаясь уголками губ. Ворон любуется им в эти моменты. Любуется исподлобья, криво ухмыляясь. − За Ворона! — спустя какое−то время уже другой мужчина встает на скамью, вскидывая кубок. — За Ворона и его отряд! За правое дело, которым мы заняты! За успех в каждом его решении и шаге! За победу над Орденом и правосудие! − За Ворона! За отряд! За победу! За правосудие! Молниеносно вскидываются другие руки с кубками, а раскатистый крик наполняет залу от самого пола до потолка. Все переводят взгляды на своего командира, и тот поднимает кубок вместе со всеми. Благодарит. Кивает, встает со своего места. Не требуется ему ничего говорить, чтобы вызвать рев одобрения. Все выпивают содержимое кубков и кружек, а затем вновь обращаются к еде. За столом будет еще несколько тостов: это почти традиция. Меняется лишь порядок, очередность. И те, кто говорит. Каждый раз это честь, которая достается за особые заслуги и за любовь товарищей. Иногда люди повторяются, в прошлом году говорит тот же, что и в этом, но это лишь значит, что человек крепок в своих убеждениях, хороший воин, и товарищам всегда на подмогу придет. Если и есть справедливость в мире, то только под крылом ворона. Празднество затягивается на всю ночь. Ужин бесконечен, и запасов на него отведено столько, чтобы весь год помнить о вечернем пиршестве с томительной тоской и ртом, полным слюны. После основных блюд пойдет десерт, и отвар облепиховый, чтобы согреть наверняка, и малиновые взвары, и многое другое, что сладостью останется в грудной клетке. Разговоры затопляют залу, смех отдается эхом от каменных стен и высоких колонн. Звучит музыка, и многие тянут нараспев известные им легенды и байки. Вспоминают все песни, сочиненные барды, делятся воспоминаниями, танцуют. Братаются, травят страшилки, учат молодняк: ласково, по−отечески, потому что свои дети далеко. Если вообще живы. Кроу ковыряет ложкой в миске, прислушиваясь к тому, что болтают вокруг. Видар еще с осени берет под свое крыло двух молодых парней: рыжего долговязого сирота из приюта Ордена и его темноволосого немногословного приятеля. Кроу слегка склоняет голову к плечу: взять под крыло — громко сказано. Скорее находит новых приятелей, ровесников, более простых, чем Кроу, более разговорчивых, чем его друг. В груди легко покалывает ревность, и Кроу опускает взгляд в миску. На его плечо ложится горячая ладонь. − Иди за мной. Он вскидывает голову, оборачивается, провожая взглядом Ворона, исчезающего за другими мужчинами. Быстро встает из−за стола, оглядывается воровато, будто кто−то может его остановить, а затем следует за ним. Они выходят из общей залы, и никто их не одергивает. Да и вряд ли кто−то обращает внимание. Проходят по длинному коридору, заходят в одну из темных комнат: нет нужды тратить свечи на место, где редко бывают люди. Ворон сторонится, оставаясь у двери и впуская Кроу внутрь. Тот проходит, слышит, как за ним со скрипом закрывается дверь. Поворачивается и ту же секунду оказывается опрокинут на кленовый стол. Хватает ртом воздух, распахивает глаза, как в ту же секунду его целуют. Горячо, жадно, впиваясь в сладкие от сидра губы. Ворон склоняется над ним, нависает, хватает ладонью за горло, сжимая его. Кроу выгибается всем телом, сгибает в колене длинные ноги, цепляется за чужую руку. Отвечает на поцелуй, приоткрывает губы, когда между них толкается горячий язык. Комнату заполняют влажные звуки, перекрываемые глухим рычанием Ворона. Он отстраняется так же резко, как накидывается. Хрипло выдыхает, подается назад, опираясь одной ладонью о столешницу. Позволяет Кроу приподняться. Тот садится на стол, свешивает ноги, придвигается ближе. Сердце вот−вот выскочит из груди. Поцелуи Ворона обжигают. Они всегда отзываются безумием, восторгом, признательностью где−то глубоко внутри. Кроу клонит голову, упирается своим лбом в чужой. Ладонь Ворона все еще на его горле. Держит крепкой хваткой, не позволяя сбежать. Кроу и не думает. За дверью слышится неровный хор и раскаты хохота пьяных мужчин, пытающихся спеть на один лад. Потрескивают горящие факелы в коридоре. И только в комнате из звуков лишь их прерывистое дыхание. Кроу горбится, упирается одной ладонью о поверхность стола, а другой касается пальцами чужой щеки. Осторожно. Спокойно. Будто пытается тронуть дикого зверя, волка, а не человека. Шевельнись не так, напугай его, и он откусит пальцы. Кроу ведет бережно самыми кончиками от уголка губ до брови. На лице Ворона почти нет следов сражений. Все они собираются на теле змеиные клубками. Две сгорбленные фигуры замирают перед тем, как наброситься друг на друга. Кроу стонет под Вороном глухо, кусает собственную ладонь, ломается. Задыхается от каждого резкого, сухого толчка внутри. Цепляется за чужие плечи короткими ногтями, всхлипывает, когда тот засаживает ему по самые яйца. Когда резко подается вперед, скользит в смазанную животным салом дырку. Тугие края расходятся, растягиваются, и каждый миллиметр чувствуется раскаленным железом. Кроу мычит, кусает собственную руку, откидывается спиной на стол. Ворон сжимает его бедра, смотрит практически черными глазами, а затем сплевывает на собственную ладонь. Выходит из узкой задницы, размазывает слюну вдоль ствола, оглаживает крупную головку. Протягивает ту же ладонь к чужому рту, подается ближе, замирая губами у самого уха. − Оближи. И Кроу лижет. Сосет, обхватив губами длинные пальцы. Сжимает чужое запястье в ладони, сосет тщательно, мокро, так, что слюна стекает по линии жизни. Невольно приподнимает бедра, потому что собственное желание не приглушается болью. Оно яркое, подобное вспышке, оно жаждет. Просит, умоляет, хочет почувствовать внутри. Оно истекает, пульсирует. И Кроу вылизывает так, что Ворон не может отвести взгляда. Лишь в один момент вырывает руку, опускает ее вниз, вставляет сразу три пальца в схлопнувшуюся дырку, и Кроу выгибается в спине с глухим стоном. Зажимает обеими ладонями себе рот. Ворон смотрит на него, наблюдает, а затем начинает медленно двигаться. Разводит пальцы в стороны, растягивает, скользит уже легче. Наслаждение перекрывает боль. Просит. Умоляет. − Сейчас, − мычит Кроу, убирая ладони ото рта, от искусанных губ. Ворон кивает. Убирает пальцы, проводит несколько раз мокрой ладонью по собственному члену, приставляет головку к самому входу. И резко входит. Глубоко, сильно. Вжимается пахом в чужие бедра, рычит диким зверем, и его глаза темнеют. Становятся совсем черными. Зверь внутри него голоден. Он требует жертву в этот праздник. Требует своего. Ворон ждет не больше минуты, а затем двигает бедрами назад, коротко, медленно, после врываясь в узкое нутро с новой силой. Больше не медлит. Не мелочится. Трахает так, что стол под ним скрипит, ходит ходуном, а в тугой бледной заднице хлюпает так, будто он выливает туда чарку густого меда. Кроу стонет под ним, извивается, просит, зажимает себе рот ладонью, пока Ворон не склоняется, чтобы укусить его за шею. Сильно, до крови, разрывая кожу со звериной силой. Кроу вскрикивает, тонет в удовольствии, в том, как короткими, размашистыми рывками движется в нем Ворон, царапает ногтями столешницу. Они оба приходят в движение, ломаются, вторят друг другу, напрягаются каждым мускулом. Сухо, грубо, жадно. Голодно. До тех пор, пока темп не сбивается, не становится быстрее, а комнату не заполняет приглушенное мычание, щедро сдобренное пошлыми шлепками тяжелых яиц о ладную задницу. Зверь требует жертву, похоть требует свое, обнажая клыки, помечая свое, заполняя без остатка, до привкуса в глотке, до самого основания. Во славу Зимнего Солнцестояния.