Крики младенцев из горящей избы Раздаются так громко, что их не сдержать. Не плачьте, родные, здесь нет их вины, На сожжении Орден велел настоять. Песни бардов, 111 г. Эры Солнца.
Горячая похлебка обжигает пищевод. Плещется в деревянной плошке и отдает рыжеватыми бликами зажженных свечей. Можно провести ложкой по густому мареву, посмотреть, как расходятся медные круги. Подцепить кусок оленины, вытащить крупно нарезанный картофель или морковь. А еще лучше — зачерпнуть все разом, вместе с мутным бульоном, за которым и дна плошки не видно, и отправить себе в рот. Ощутить на языке жар домашнего пламени, то самое нужное, искомое соотношение сладости, остроты и пряности. Специй нет: дорого, издалека везти надо, еще и стоит столько, что придется месячное жалование отдать. Вместо этого есть травы, с лета засушенные и подвешенные под сходящимся сводом деревянной крыши. На Севере нет ничего ненужного — всему найдется свое место у человека. Нет лишних кореньев, цветов, плодов или мяса: все пускается в ход, надобно лишь знать, как правильно использовать. Как засушить, закоптить, приготовить, чтобы хватило на долгую зиму. Спрятать в погребе под досками, брать оттуда в дни, когда метель за окном такая, что дальше собственного крыльца и не видно. Только мелькают редкими пятнами огни в соседних домах, но быстро затухают. И тогда, ежели хочется остаться в живых, приходится сидеть дома, любуясь вихрем снежинок и таская из-под полы вяленую оленину, засушенную треску или на радость хозяйки хорошо сохранившуюся редьку, лежащую в наспех сколоченных ящиках. Сегодня как раз такой день. День метели. Юрт чуть наклоняет ложку, зачерпывает горячую похлебку из оленины вместе с добротным куском мяса и отправляет в рот, прикрывая глаза от удовольствия. Обжигает. Греет изнутри. Юрт жует медленно, смакует, придерживая другой рукой плошку и лишь изредка вскидывая ее, чтобы прикрыть короткую темную бороду от капель. Краем уха слышит, как упрямится старший сын: мальчишке лет одиннадцать от роду, трудный возраст. Упирается, хохлится, будто юный петушок на жердочке — голосистый, орастый, но пока ничего из себя не представляющий. — Отец только приехал, дай мне побыть с ним! — с вызовом требует он, не сводя сердитого взгляда с матери. — Я так давно его не видел, да и спать я все равно не хочу! Тем более, что вы сами еще не ложитесь! — Пусть отец спокойно поужинает, — твердо, но спокойно отвечает ему женщина, чуть склоняя голову вперед. — Он весь день в седле провел, дай ему отдохнуть. — Я же не буду ему мешать, пусть ест! Просто рядом посижу, — ребенок переходит на уговоры, шагая ближе к матери и заискивающе глядя на нее снизу вверх. На заплетенные в тугую косу волосы, вокруг головы собранную. На мягкие черты лица, обманчиво заострившиеся строгим выражением. — Немножко. — Иди сюда, — Юрт поворачивает корпусом, протягивая к сыну широкую ладонь. Тот расплывается в ребяческой улыбке, бросается к нему, тут же с ногами забираясь на лавку. Супруга лишь качает головой, но ничего не говорит, отходя к булькающему в камине котлу с похлебкой. Юрт рассматривает собственного ребенка, пока тот с восторгом смотрит на него самого. Подрос. Изменился за то время, что его не было. Возмужал. Пары молочных зубов не хватает, и Юрт гадает, сами ли выпали или помог кто. — Ты чего с матерью споришь? — он треплет его по темной шевелюре, и мальчишка пытается увернуться, насупившись. — Когда меня нет, неужели так же себя ведешь? — Нет, — сын быстро мотает головой из стороны в сторону, и Юрт усмехается. Врет, конечно. — Обманываешь меня. Сколько раз тебе говорил, что нельзя так делать? — он грозит ему указательным пальцем, несколько раз шрамами опоясанным. — Нет человека главнее твоей матери и важнее нее тоже нет. Бросает короткий взгляд на камин, где стоит женщина. Ловит ее смущенную улыбку, замечает, как она убирает за крохотное ушко выбившуюся из строгой прически прядку волос. — Я помню, — тихо бурчит ребенок, опустив голову. Юрт удовлетворенно кивает, зачерпывает все еще горячую похлебку ложкой и вновь отправляет в рот. — Вот и хорошо. А теперь иди спать. У нас с тобой впереди несколько дней, что мы проведем вместе. На рыбалку сходим, хочешь? Или на охоту. Покажу тебе, как ловушки на зайцев расставлять. Потом будешь вместо меня матери добычу таскать. Глаза мальчика загораются от восхищения и нетерпения. Он кивает так быстро и резко, что шейные позвонки предостерегающе хрустят. Представляет, как они с отцом завтрашним утром выйдут из избы и пойдут по сугробам до лесной опушки, благо, тут всего ничего. Сам он тоже кое-чего умеет, понахватался от соседских детишек. Там и более взрослые есть, чем он, и помладше. Пока отцов нет, друг за другом следят, обучают, чему могут, чтобы о матерях и сестрах позаботиться. Юрт треплет сына широкой ладонью по волосам, на этот раз почти ласково, а затем кивком головы указывает на комнату в задней части дома. — А теперь иди спать. Мы тоже скоро пойдем, — велит он, и ребенок охотно соскакивает со скамьи, бежит к матери, чтобы напоследок поцеловать ее коротко в подставленную щеку, а затем скрывается за скрипнувшей дверью. Слышно еще, как он возится, укладываясь и заворачиваясь в теплые шкуры. Только после того, как все смолкает, Юрт возвращается к ужину. Успевает съесть еще несколько ложек до того, как ласковые женские ладони опустятся на его плечи, сжимая их. — Ты хороший отец, — нежный шепот щекочет ухо, и Юрт прикрывает глаза, подается ближе, когда жена прижимается своей щекой к его виску. — Я так скучала по тебе. Юрт молча накрывает ее ладонь своей, показывая, что он скучал. Что и ему не хватало этой женской ласки, этого тепла чужого тела и заботы. Скуп он на проявление эмоций, трудно это ему дается. Только и может, что делами да поступками отношение свое показывать. Защищать ее. Оберегать от черни и недомолвок всяких. Помогать с воспитанием двоих сыновей, стараться по мере сил своих навещать, когда служба позволяет. Но скучает, бездуховно скучает. Он находится дома уже пару часов и за это время отчетливо понимает, насколько сильно он на самом деле соскучился. Насколько не хватает ему тепла домашнего очага, смеха собственных детей и жены. Этой хрупкой женщины, на чьих плечах ответственность за весь дом, пока его нет рядом. Но никогда Юрт не мучается чувством вины за то, что долг вынуждает его отсутствовать по нескольку месяцев, не видясь с ней. Он — защитник. Он — тот страж, что очищает мир от скверны. Нет работы важнее, чем та, что выполняет он. Чем более почетного звания, чем его. Поэтому ни за какие блага мира не согласится он променять свое ремесло на то, чтобы отсиживаться дома с семьей. Пусть тяжело, пусть трудно, но каждый день, проведенный в разлуке, стоит того. Юрт медлит, чувствует, как ладони жены сжимают и разжимают его плечи. Мнут их, натруженные, напряженные от усталости, в то время как теплые губы целуют макушку. Он сидит так еще достаточно долго, чтобы позабыть про похлебку, оставшуюся на самом дне плошки. А затем встает, оказываясь на добрых две головы выше супруги. Притягивает ее к себе, позволяя уткнуться носом себе в груди, а руки сомкнуть вкруг его тела. Ощущает ее горячее дыхание, хрупкую фигуру под своими ладонями, когда обнимает, прижавшись щекой к ее волосам. Мерно потрескивают поленья в камине, дом пропитывается запахом древесины и горячей пищи. Хочется остаться в нем навсегда или хотя бы подольше сохранить это сладостное мгновение. Которое длится лишь несколько минут. — Юрт. Мужской голос перекрывает свист метели за окном, в то время как тьма за ним окрашивается рыжеватым пламенем горящих факелов. Юрт замирает, крепче сжимая жену в объятиях. Прислушивается. Напрягается всем телом. Чувствует, как мелко дрожит супруга, прильнувшая плотнее к литой груди. Видит, как она резко поворачивает голову к входной двери, вцепляется пальцами в ткань рубахи на его спине. Никто из деревни в такую погоду нос из дома не кажет, а его люди не посмеют обратиться так фамильярно. — Юрт. Будто криком воронов сопровождается чужой голос. Мужчина поднимает обе руки, берет лицо жены в свои широкие ладони и смотрит ей прямо в глаза, ощущая дрожь, расходящуюся по ее телу. — Спрячься с детьми и сиди тихо, поняла? — глухо спрашивает он, мазнув большими пальцами по гладким щекам. — Поняла меня? Женщина быстро кивает, накрывая своими ладонями чужие и сжимая их. Юрт коротко касается губами ее лба, а затем отпускает. Жена тут же бросается в комнату, и мужчина слышит сонное бормотание старшего сына, разбуженного резким приходом матери. Юрт поворачивается к скамье, стоящей подле стола с плошкой похлебки, и берет в ладони тяжелый двуручный меч. Скользит пальцами по наточенному до скрипа лезвию, останавливается у самой резной рукояти, перехватывает получше, приноравливаясь. Медлит несколько секунд, а затем подходит к входной двери, распахивая ее и выходя на крыльцо. Мороз обжигает, бьет холодом в грудь, скрытую под белой рубахой. Застывает инеем в густой колючей бороде, обжигает ладони. Проходится мурашками по спине, застывает между лопаток. Звенит напряжением. Снизу вверх смотрит на него черноволосый мужчина, окруженный воинами в матовых доспехах, будто из гранита вытесанных. — Юрт, — его низкий голос тает в завываниях ветра, и он почтительно склоняет голову вперед. — Ворон. Черноволосый мужчина поднимает голову в ответ на свое имя. Языки пламени пляшут на его грубом лице, искажая его. Ветер треплет распущенные локоны, бросает их поперек переносицы, закрывая глаза. Он стоит перед крыльцом, в нескольких шагах от него. За ним поглощенные самой ночью воины, по чьим лицам шныряют тени от пламени. Они окружают избу, стоят полукругом, не сводя слепого взгляда с темной древесины. В некоторых из соседних домов горит свет, но никто не решается выйти. Только смотрят из своих убежищ. Потрескивают зажженные факелы, сжимаемые в ладонях, паром вырывается дыхание с приоткрытых губ. Ночь таит в себе много опасностей, и одна из них пришла к нему в недобрый час. — Птицы донесли мне, что ты решил наведаться к семье. Не возражаешь, если и мы твоими гостями станем? — Ворон обводит ладонью воинов позади себя, поворачиваясь к ним корпусом. — Юрт из Буревестника, командир Ордена. Юрт молча кривит губы, когда ядовитым шипением срывается с губ Ворона последнее предложение, выдерживает его пристальный взгляд, проникающий в самую душу и сворачивающийся там ледяным холодом. Мысленно пытается сосчитать вороновых воинов. Сколько их. Больше двадцати? Тридцать? Все это или где-то еще скрываются, будто шавки? Воры. Не иначе как воры. Только воры приходят ночью. — Смерть будет лучшим гостем, чем ты, — цедит он наконец сквозь стиснутые зубы. — Зачем ночью ко мне пожаловал? — Слышал, что и ты этим временем суток не гнушаешься. — Моя работа обязывает меня в любое время следовать заповедям Ордена. Нет разницы, тьма за окном или свет. — Вот и мне нет разницы, прийти за тобой во свете дня или же во мраке ночи. Юрт скользит взглядом по вороновым воинам за его спиной. По юнцу с седыми волосами, припорошенными снегом, и с непроницаемым лицом. Что-то задевает его, что-то колет больно под ребрами, но командир Ордена отмахивается от этих ощущений. — Хочешь честного боя? Поэтому заявился ко мне со своими псами? Падаль, — Юрт будто сплевывает последнее слово, сжимая в руках тяжелый меч. Ворон молча приподнимает одну бровь, вновь склоняя голову вперед. — Много чести тебе делает честный бой, Юрт из Буревестника. Но я действительно готов уравнять шансы. Поднимай своих людей. Пусть выходят биться на твоей стороне. — Откуда ты… — Вороны повсюду, — Ворон разводит руками в стороны, словно пытаясь весь мир охватить. — Стоит мне захотеть, и я узнаю все. Нехороший холодок проходится у Юрта по загривку. Немеют пальцы рук, а под коленями проходится дрожь. Юрт хмурит кустистые брови: не запугать этой скверне его, не запугать. — Моих людей будет больше, чем твоих. — Пускай. Может, хоть это тебе поможет. Юрт сдерживает себя от того, чтобы не вскинуться. Не шагнуть вперед, спускаясь с крыльца, и не занести меч над чужой головой. Понимает, что шансы их не равны. Знает он, кто такой Ворон. Знает, но думает, будто это знаки малограмотных селян, придумавших защитника кроу для того, чтобы Орден запутать и спасти своих детей. — Сир! И Юрт, и Ворон поворачивают головы на звонкий оклик, разрезавший свист ветра. За низким забором, в стороне от вороновых воинов, стоит один из его людей. Проснулся от шума на улице и командирского голоса, решил выйти, посмотреть, что там. Сам еще не одетый, в одной рубахе нараспашку, помятый после сна, но с отчаянной решимостью во взгляде. Щеки румянятся от холода, а взгляд скользит с Юрта на Ворона и обратно. Молодой, с совсем редкими усами над верхней губой. — Что вы прикажете? Юрт медлит. Холодом стягивает легкие стальным кольцом, опоясывающим их, что бочку. Другого выхода у него нет. — Буди всех. Парень кивает, разворачивается и бросается обратно в избу, где спят другие братья Ордена. Едва не падает, когда по сугробам скачет от одного дома к другому, где положили ночевать уставших путников. Один мужской голос перекрывает другой, сливается с ним в унисон. Слышится лязг металла, звон доспехов и обнажаемых клинков. Стук мечей с щитами о стены, бас и грохот. Воины просыпаются. Выходят на улицу, торопятся, впопыхах затягивая тугие пояса и скрепляя кожаными ремнями доспехи, надетые едва ли не на нагое тело. Помятые после сна, разбуженные, мрачные, оттого еще более напряженные. Каменеющие лицами, когда взгляд их застывает на вороновом отряде. А те и ухом не ведут. Стоят, глядя перед собой, ни на голоса, ни на бряцанье мечей не оборачиваясь. Только Ворон медленно поворачивает голову в сторону, скользит изучающе взглядом по мужчинам: худым и толстым, высоким и низким, собранным всем ради одной цели — уничтожить каждого кроу, кто попадется им на пути. Они трут мгновенно багровеющие на морозе щеки, выстраиваются перед своим командиром таким же полукругом, защищая его. Под их ногами скрипит снег, проваливается, смеется хрустящими, будто трескающиеся кости, сугробами. Воины Ордена разминают плечи, мечи из руку в руку перебрасывают, приноравливаясь. Никто из них не сомневается в своем превосходстве. Ведь кроу — это падаль, чернь смердящая, неугодные Святому Духу существа, которые не могут противостоять Ордену. Не могут сражаться с ними, глупые, неподготовленные отродья из тьмы. Дикари, варвары, вышедшие из тени. Пусть их броня не пугает сердце и не трогает душу — под ней нет ровным счетом ничего, чего стоило бы бояться. Из них всех только Юрт напряжен. Знает он, насколько обманчиво первое впечатление. Насколько сильно эти кроу отличаются от тех, что им приходилось убивать. Не дети, не неразумные крестьяне, убить которых многим легче, чем иного саагдаварского пьянчугу. А настоящие воины: сильные, могучие, лишенные всяких чувств. Обученные. Твари по своей сути, но такие, которых стоит бояться. Юрт знает, что правда не на их стороне. Что Святой Дух, покровитель Ордена, призвал искоренять это зло, не давая ему плодиться и тенями расходиться по земле. Воины Ордена встают перед крыльцом, на котором стоит их командир. Выстраиваются, занимая боевые стойки. Разномастные, разношерстные, объединенные одной целью. Ненавидящие кроу перед ними больше, чем что-либо в своей жизни. Выжидающие. Вороновы воины даже не шелохнутся за все это время. Смотрят перед собой невидящим взглядом в ожидании команды. Юрт медленно спускается по ступеням вниз, и двуручный меч в его ладонях сверкает бликами рыжих факелов. Он так и не возвращается в дом для того, чтобы надеть доспех. Поэтому кожа его румянится на холоде, но нет дрожи ни в мускулистых руках, ни в крепких ногах. Юрт проходит мимо своих воинов, выходит вперед, вставая перед ними. Защищая их. Проворачивает меч в своих руках, касается самым острием скрипящего снега под своими ногами и замирает в ожидании. Ворон до этого момента стоит недвижно. Словно превращается в каменное изваяние. Только темная радужка глаз подрагивает, когда взгляд его скользит с одного воина Ордена на другого. Он ждет. Он позволяет небольшому отряду сгруппироваться, построиться, почувствовать себя хозяином положения. Он уступит эту мнимую роль, разрешит им побыть правыми. Но недолго. Его воины хорошо обучены. Выдрессированные, будто охотничьи собаки, бешеные, словно дикая свора. Ворон знает это. Знает и поэтому сейчас никуда не торопится. Ждет. И в тот момент, когда Юрт встает впереди своих людей, пошире расставив ноги и чуть сгорбившись, Ворон выхватывает из ножен меч, разрезая им воздух. Проворачивает несколько раз в своей ладони, а через секунду после этого обнажают клинки и его воины. Слышится этот лязг стали, от которого звенит в ушах, этот шорох от синхронных движений. Даже метель не может его перекрыть. Более того, она идет на убыль. Ветер более не свищет так свирепо, а крохотные снежинки не врезаются в лицо, раня его острыми краями. Вороновы воины подаются вперед, замирают, словно ожидая команды, а затем резко кидаются вперед. Будто спущенные с цепи охотничьи собаки. Схлестываются, смешиваются друг с другом, бросаются, оголодавшие. Едва ли не лбами сталкиваются, выбирая себе противника. Каждому достается один человек. Расчет действительно идеальный. Кроу рубит практически с наскока, обрушивает тяжелый удар на воина Ордена, разворачивается резко, когда тот отбивает, и бьется лезвием о тяжелый бронник. Удар отдается в ладонь, и Кроу морщится, отступая. Позволяя противнику нанести удар. Двигается быстро и четко, выверенными шагами, будто ворон, скачущий по снегу. Слышится лишь лязг клинков о броню, сдавленное дыхание, хриплое, сорванное, да глухие звуки ударов. Потасовка в самом разгаре. Лишь зеваки смотрят из своих изб за ними, гадая, кто победит в этой схватке. Орден, Ворон или же непогода, начинающая вновь разгораться с новой силой. Ворон и Юрт остаются стоять на месте, и воины сталкиваются будто мимо них. Смотрят в глаза друг другу, пока вокруг них кипит сражение, и в какой-то момент делают шаг навстречу, скрещивая клинки. Медленно, неспешно, звонко. Тяжелый удар двуручника обрушивается на лезвие Ворона, но тот держит оборону. Отступает назад, контратакует, когда Юрт замахивается. Скользит практически бесшумно по скрипучему снегу, уворачивается, легкий до скрежета зубов у противника. Мороз пронизывает до костей, металл холодит кожу еще ярче, еще ощутимее. Но Юрт не чувствует этого. Он распален, разгорячен до предела, и даже разбивающиеся о тело снежинки, закрученные метелью, не могут его остудить. Он наносит один удар за другим, бьет сильно, почти наотмашь. Анализирует каждый свой выпад, каждый свой шаг. Сосредотачивается на том бою, который он ведет. Он, а не его отряд. Юрт наступает, следит за тем, как Ворон движется по хрустящему под сапогом снегу. Наблюдает за ним, замахивается, когда тот оказывается близко, и каждый раз попадает в цель. Клинки их скрещиваются на мгновение, а в следующее уже резко расходятся в новом замахе. Каждый удар встречает сопротивление, каждый удар Ворон отбивает. Медленное парирование переходит в стремительное, Ворон движется быстрее, и Юрту приходится подстроиться под этот темп. Под размашистые удары меча, под сильные выпады, от которых он клонится назад, едва не врезаясь спиной в других воинов. Краем глаза он замечает кровь, обагрившую сугробы вокруг и бездвижные тела собственных людей. Замирает, оглядывается по сторонам, и едва успевает вскинуть тяжелый меч, когда клинок Ворона замирает практически у его лица. Искры сыпятся на снег, когда лезвия скрещиваются, и Ворон резко отступает назад, не давая Юрту опомниться. А затем снова кидается вперед, и вновь его меч останавливается в миллиметре от кончика носа командира Ордена. Ворон повторяет это действие еще раз пять, и каждый раз Юрт успевает его остановить. Он не моргает, смотрит, смотрит суженными от летящего в них снег глазами, вновь и вновь вскидывая обе руки и парируя удар. Все вокруг смешивается в одно темное пятно, перемежается с кровавыми разводами на чужой броне, хриплое дыхание разражается вскриками. Пар слетает с посиневших от холода губ, тает в воздухе, тает в разбушевавшейся метели, освещаемой лишь факелами, воткнутыми в сугробы подле дома. Юрт отвлекается, и Ворон вновь обрушивается на него. Меч замирает в миллиметре от его лица, и Юрт практически кожей чувствует холод металла. Дышит тяжело, сжимает крепче в ладонях двуручник, пока Ворон давит на него, напирает, будто становясь все ближе. Его лицо оказывается напротив, и Юрт тонет в этих практически черных глазах, режется взглядом о грубые черты, пока Ворон оскаливается, как дикий зверь, обнажая ряд острых зубов. — Ворон! Крик Кроу перекрывает лязг мечей. — Ровно двадцать! Ворон хрипло выдыхает, давит сильнее, с силой скрещивает собственный клинок с чужим, не сводя взгляда с глаз напротив. И резко отступает назад на добрых несколько шагов, всматривается в чужое лицо. — Выстроить их полукругом. Остальным встать за их спинами. Вороновы воины сокращают численность людей Ордена до своего количества. Или почти до своего — двое из них остаются без пленников. Юрт пытается понять, чьи тела лежат на снегу, но не может вспомнить их имен или лиц. Понимает лишь, что его людей изначально больше, чем вороновых. И все же это не помогает. Юрт дышит тяжело, и покрасневшая от холода грудь вздымается от сиплого дыхания. Ветер рвет края белоснежной рубахи, треплет их, морозит оголенную кожу. Вскоре оставшиеся воины окружают его, стоят, потупив головы, пока за их спинами темнеют черные доспехи. Лишь два места пустуют — по обе стороны от отступившего назад Ворона. Именно в этот момент в голову командира Ордена закрадывается первая дурная мысль. Ворон с силой вгоняет в сугроб собственный меч и опирается о рукоятку широкой ладонью, наклоняясь вперед. Поворачивает голову к стоящему позади него Кроу и кивком указывает на Юрта. — В доме должны находиться его жена и дети. Приведи их. Кроу незримой тенью проскальзывает между воинов, сопровождаемый шорохом черной накидки; только седая макушка сливается с утоптанным снегом. Поднимается по приземистым ступеням из цельных бревен и скрывается за дверью. Ворон ждет. Белесый пар срывается с его бледных губ и тает во мраке ночи, дрожит вместе с пламенем факелов. Ворон словно погружается в транс — настолько застывшей кажется облаченная в черный доспех фигура. Когда из дома показывается невысокая женщина с детьми, все тут же вскидывают головы. Рядом с воинами ее неземная хрупкость кажется почти болезненной. Накинутый на плечи шерстяной платок не в силах умерить дрожь; одной рукой она прижимает к себе закутанного в меха младенца, а другой сжимает плечо старшего мальчика. Юрту хочется укрыть их в своих объятиях и поскорее увести обратно в тепло, обогреть и успокоить. Но вряд ли ему это когда-нибудь еще удастся. — Госпожа, прошу сюда, — Ворон отводит одну руку назад, указывая место справа от себя, а после — точно такое же слева. — Ваш старший сын может встать здесь. Женщина оглядывается на мужа, недвижно стоящего в стороне. Тот неотрывно смотрит на нее. Но не кивает. Не моргает. Не подает ей ни единого знака. Замешкавшись, она все же слегка подталкивает старшего ребенка вперед, уже обеими руками обнимая младшего и вставая по правую руку от Ворона. Слышен скрип ее наскоро обутых сапог да треск горящих факелов. Через несколько долгих секунд воцаряется тишина. Старший мальчик поочередно смотрит то на отца, то на мать, но молчит. В его глазах кроется неподдельный страх, а сам он дрожит то ли от холода, то ли от ужаса. Кроу встает позади него в ожидании следующего приказа. Ворон молча смотрит перед собой, пока все не занимают отведенные им места. Раздается только хриплое дыхание поверженных воинов, да тихий скулеж младенца на руках женщины. — Я дал тебе шанс, который ты не давал своим жертвам, — голос Ворона прорезает эти звуки, нависает над ними гулким эхом. — Но он тебе не помог. — Каким жертвам? — глухо переспрашивает Юрт, опуская тяжелый меч на утоптанный снег под своими ногами. — Твоим жертвам, Юрт. Кроу, которых ты сжигал в их домах. Убивал на глазах их односельчан. — Я делал свою работу. Орден очищает мир от скверны. От существ, вроде тебя, которые никогда не должны были появляться на свет. Мы делаем этот мир лучше. Оставляем его для наших детей. — Лишая возможности увидеть его другим, верно. — Эти твари не должны его видеть. То, что они рождаются на свет, насмешка судьбы или злого рока. Святой Дух против подобной ереси. А мы его послушные слуги. — Избавь меня от своих проповедей, — Ворон слегка кривится, взмахивая широкой ладонью, будто отгоняя надоедающую ему мошку. — Никто не знает, против чего и за что Святой Дух. Прикрываться им все равно что прикрываться суждениями саагдаварского пьянчуги — бессмысленно. — Откуда тебе знать, что говорит Святой Дух? Ты проклят им, и должен быть убит так же, как твои сородичи, — сухо парирует Юрт, тяжело выдыхая. Не сводит взгляда с жены и детей, видит их страх, видит, но помочь не может. — Все вы. — И это лишь твое мнение, Юрт. Твое и твоего драгоценного Ордена. Вот где насмешка судьбы, — Ворон качает головой, опираясь локтями о рукоять собственного клинка и горбясь из-за этого. — Само существование Ордена вызывает у Святого Духа хохот. Если бы он умел хохотать, конечно. — Ты нарываешься, Ворон, — Юрт делает шаг вперед, сжимая губы в узкую полоску и хмуря кустистые брови. — Своими словами ты гневаешь не только меня, но и самого Духа. — Не думаю, что способен гневить его больше, чем ты и твой Орден. Так или иначе, я здесь не за этим. — Зачем же? — Ты убивал детей, Юрт. Убивал кроу. Жена и дети командира Ордена дергаются, как от пощечины. Кроу втягивает носом воздух и с присвистом выдыхает белесый пар. — Я убивал грязных тварей, противных Духу. Чудовищ, неугодных этому миру. — Детей, Юрт. Они были детьми. Безоружными и слабыми. Убить их мог кто угодно. Для этого не нужно быть посланцем Ордена, облаченным в тяжелые доспехи и с мечом наперевес. Юрт молча поджимает губы, не признавая своей вины. Ворон ждет. Ждет достаточно, будто желая, чтобы мужчина попросил прощения за содеянное. Но этого не происходит. Никто из его подчиненных не говорит ни слова. Только жена смотрит с отчаянием, с каким может смотреть мать, любящее свое дитя и боящаяся его потерять. В какой-то момент Ворон будто отмирает после продолжительной паузы, когда звуки вокруг теряются, исчезают в полумраке, тлеют с догорающими факелами. — Сколько детей ты убил? Юрт отводит взгляд в сторону, и тогда Ворон повторяет свой вопрос громче, но все тем же хриплым низким голосом. — Сколько, Юрт? — Двадцать три. — Много. — Они не дети, а твари, неугодные Духу, — огрызается Юрт, хмурит брови еще сильнее, ведет плечами, сокрытыми одной тканью тонкой рубашки. Ворон лишь пожимает плечами. Медленно выпрямляется, отступает в сторону от вогнутого в сугроб меча. Встает перед ним, смотрит в чужие глаза своими, карими, темными, пронизывающими практически насквозь. В них горит пламя, отбрасываемое тенями факелов. — Один. Стоящий за спиной первого слуги Ордена, с которого и начинается полукруг, воронов воин резко вскидывает руку с острым клинком и перерезает ему горло. Женщина вскрикивает и тут же испуганно зажимает себе рот одной ладонью. Глаза ее старшего сына расширяются от ужаса, а он сам тяжело и рвано дышит. Из перерезанной глотки течет густая кровь, окропляющая снег под ногами. Воин Ордена медленно падает на колени, а после заваливается в сторону. Все это время Ворон не сводит взгляда с лица Юрта, с его глаз. — Два. Следующий воин выхватывает клинок и поступает с пленным так же. Из открытой раны хлещет кровь, и слуга Ордена начинает задыхаться. Ловит ртом воздух, вскидывает руку, пытаясь зажать рану. Но в итоге падает на снег, дергается еще несколько секунд в судорогах, а затем затихает. — Три. Воронов воин моментально перерезает глотку стоящему перед собой мужчине. Одним точным движением. Тот падает бездыханно практически мгновенно. Порез расходится слева направо одной широкой полоской. Будто кто-то хочет отрубить голову, но не заканчивает начатое. — Четыре. Воины Ордена падают один за другим. Четвертый, пятый, шестой, десятый, пятнадцатый. Мужчины за их спинами перерезают им глотки одним выверенным движением. Каждый своим клинком. Как только звучит команда, они выполняют ее. Не сбиваются с ритма, знают, когда и кто из них должен сделать свою работу. В конце концов все воины падают на снег лицами вниз. Тонут в нем, утопают в стуже и в собственной крови. Смерть наступает практически мгновенно, и это почти милосердно. Юрт понимает, к чему все идет, когда все двадцать его воинов оказываются мертвы. Видит дорожки слез на щеках собственной жены. Потому что она тоже понимает, что сейчас произойдет. Потому что она смышленая женщина. Она крепче прижимает к себе младенца, словно пытается укрыть его, защитить, хоть это и бесполезно. А Ворон по-прежнему смотрит на Юрта, смотрит, даже не моргая. — Двадцать один, — наконец тихо командует он, и Кроу, стоящий позади старшего мальчика, перерезает ему горло. В глазах ребенка отражается неподдельный ужас. Зрачки становятся шире, лицо перекашивает от боли. Он хватает ртом воздух, вскидывает руки, зажимая сочащуюся кровью рану на шее. Оседает медленно на колени под равнодушными взглядами вороновых воинов. Слышит крик матери сбоку, но не видит, как она дергается, пытаясь дотронуться до него. И последним видит собственного отца, недвижно стоящего в стороне с лицом без единой эмоции. Юрт прерывисто выдыхает, когда мальчик заваливается на бок, переставая двигаться. Ворон выдерживает короткую паузу, слушая, как содрогается в беззвучных рыданиях женщина за его спиной. Как заходится куда более звучным плачем младенец на ее руках. Поворачивается медленно к ней, делает шаг ближе, протягивая вперед ладони, как раз под меховой сверток с младшим сыном. — Двадцать два, — тихо командует он, и стоящий за узкой спиной мужчина выхватывает клинок, одним движением перерезая женщине горло. Хватка тонких рук резко разжимается, и Ворон подхватывает младенца, прижимая его, плачущего и замерзающего, к своей груди. Жена Юрта смотрит на него заплаканными и широко распахнутыми глазами, будто просит о помощи. Тянет одну руку к нему, пачкая другую в хлынувшей на снег крови. Сердце Юрта сжимается от боли, его самого скручивает изнутри, когда он видит, как любимая женщина умирает в судорогах, как смотрит на него с мольбой и с немым укором. Как захлебывается в подступившей ко рту крови, падает на снег и дергается несколько раз, все еще протягивая руку, но уже к плачущему младенцу. И только после этого затихает. Ворон медленно поворачивается к Юрту, удерживая на руках ребенка. Прижимает его к себе, рассматривает сморщенное маленькое личико. Укачивает малыша почти трепетно, проводит холодными пальцами по его лбу. Опускает одну руку, доставая наточенный до блеска клинок, обжигает металлом нежную кожу шеи. — Двадцать три. И перерезает детское горло, заставляя плачущего младенца умолкнуть навсегда. Все, что происходит дальше, можно считать по секундам. Один — Ворон откидывает окровавленный клинок в сторону. Два — бросает закутанный в меха сверток к мертвой женщине. Три — раскидывает руки в стороны. Четыре — Юрт издает рев раненого медведя. Пять — отбрасывает меч в сторону. Шесть — бросается вперед, налетает на ухмыляющегося Ворона. Семь — бьет его голыми руками, ревет так, будто хочет разорвать на части. Восемь — кулак впечатывается в лицо Ворона, ломает ему нос, едва ли не вбивая его в затылок. Девять — Ворон сплевывает кровь. Одиннадцать — Юрт бросается на него, бьет здоровыми кулаками. Двенадцать — каждый удар сильнее предыдущего, потому что в них боль, обида и ненависть сразу. Тринадцать — бешенство застилает ему глаза. Четырнадцать — они бьют друг друга голыми руками, молотят, избивают, не зная боли. Плащ Ворона взметается в воздух, когда он уворачивается от ударов, мелькает черной тряпкой, и это кажется зрелищным. Воины расступаются в стороны, наблюдают за ними, не смея вмешиваться. Слышится только глухой смех Ворона, наслаждающегося процессом. Он позволяет Юрту нападать. Позволяет избивать его, выплескивать свою ненависть. Свою боль. Свою потерю. Прочувствовать все то, что ощущают родители убитых им детей. Сожженных заживо в сарае, словно чудовища. Умерщвленных на глазах своих отцов и матерей. Прочувствовать их боль потери сполна. И только в тот момент, когда он решает, что этого достаточно, он начинает драться в полную силу. Ворон выпрямляется, отхаркивает кровь и бьет. Прицельным ударом под дых, выбивая воздух из легких. Два коротких удара по ушам, чтобы оглушить. Дезориентировать. Выбить челюсть до звучного щелчка, такого, что поставить ее обратно будет невозможно. Боднуть плечом в грудную клетку, завалив на землю. Ворон ждет, пока оглушенный и стонущий от боли, физической и моральной, Юрт встанет, а затем бьет его снова в солнечное сплетение, затем ниже, ломая ребра. Заставляет опуститься на колени и острым доспехом, закрывающим локоть, обрушивается на шею, ломая ее. Выбивая все возможные суставы. И только после этого Юрт замертво падает на снег. Смотрят невидящим взором распахнутые глаза, ловят ставший бесполезным воздух приоткрытые губы. Командир Ордена больше никогда не поднимется с земли. А Ворон стоит. Смеется хрипло, пока из сломанного носа стекает по губам и шее, под самый доспех, кровь. У него самого сломана пара ребер, сильный удар приходится и по ногам, и по спине, поэтому все тело ноет от боли, молит о пощаде. Но Ворону плевать на боль. Плевать на все, даже на обеспокоенный взгляд Кроу, направленный на него. Ему плевать.***
Когда посреди ночи отряд Ворона возвращается в крепость, Йермунн сбегает по ступеням, чтобы их встретить. Ворон покачивается в седле, слизывая с потрескавшихся от холода губ солоноватую кровь. Выглядит он паршиво: переносица посинела и опухла, а багровые запекшиеся разводы украшают его лицо. Йермунн молча рассматривает его, радуясь внутренне тому, что они с Видаром после ворожей вернулись в крепость, а не последовали за ним. Потому что Видар отогревается в тепле, ему нет нужды видеть, каким вернулся его предводитель. — Как все прошло? — глухо спрашивает Йермунн, пока Ворон спешивается и, шатаясь, идет к широким воротам крепости. Поравнявшись с Йермунн, Ворон оскаливается, обнажая залитый кровью рот, что во мраке ночи выглядит еще более жутко. — Месть кормит воронов. Двадцать три раза их кормит.