Sweet Lies

Джонин жил от пятницы до пятницы. Будто других дней и не придумали, будто все до и после вычеркнули из словаря одним ловким движением. И это было немного странно: существовать шесть дней в неделю и немного чувствовать себя живым только на пьяную голову в пятницу после девяти вечера. Он устал от притворства и лживых обещаний, устал от серых кислых лиц и вялых движений. И каждое «доброе утро» звучало так, словно оно худшее в жизни. Ему противно признавать, что его парень изменяет ему с его же лучшим другом каждую гребаную пятницу. После девяти вечера. Он знает это, он видел, но промолчал тогда, и не только тогда, и неизвестно, сколько еще промолчит. Экран компьютера гаснет, и папки поспешно запихиваются в ящик стола. Глаза щиплет от усталости, а мышцы ноют от долгого сидячего положения. Конец рабочей недели, и Джонин заставляет свое тело подняться и выйти из офиса. В лицо бьют потоки ноябрьского ветра, заставляя кутаться в ворот пальто и прятать руки в карманах, когда он толкает входную дверь офиса. Уже давным-давно стемнело, и лишь высокие фонарные столбы освещают дорогу к тому бару, любимому бару. Там легче дышать и думать. Там вообще все легко: влил пару рюмок в себя, расслабился, забылся, создал иллюзию того, что все хорошо, и больше ничего и не нужно. А что еще-то хотелось бы? Все остальное — это за гранью возможного. Честность, верность, да даже эта чертова любовь — глупости все это, выдумка кого-то с розовыми мозгами и сахарной пудрой вместо рассудка. Жить надо реальностью, но иногда так хочется не замечать ее. Джонину так хочется. Вывеска призывно мигает красными неоновыми лампами, приглашая и заманивая к себе посетителей. Название «Chill» будто дает надежду, обещает, что вот-вот — и тебе полегчает. И вроде бы каждый раз действовало, но облегчение всегда такое кратковременное, почти прозрачное. И тает сразу же после закрытия заведения на ночь, словно кубики льда, брошенные на солнечный свет. Джонин уверенно входит внутрь и тут же закашливается: кто-то совсем недавно курил у входа, от чего остатки дыма бесшумно и так подло оседают на языке, а потом и вовсе будто проникают в самые легкие. В баре темно и шумно. За столиками сидят целыми компаниями и что-то бурно обсуждают. В дальних углах заведения, будто мыши, что прячутся от кошек, приютились парочки, от которых, кажется, искрится любовь или ее подобие, от чего хочется отвернуться и сплюнуть. Поэтому он бросает брезгливый взгляд в их сторону, ловко забрасывает пальто на вешалку и поспешно направляется в сторону барной стойки. — Каждую пятницу ты тут как тут. Ни разу еще не выбился из графика, — шутит бармен, разливая напитки на заказ двум девушкам, что сидят по правую сторону от Джонина. Им явно уже хватит. — Знаешь, жизнь — дерьмо. «Chill» чудом не дает в нем утонуть, — парирует Джонин, ухмыляясь и закидывая кисти рук на столешницу. Бармен только хмыкает, протирая поверхность от пролитого алкоголя, и суживает глаза. Постоянный клиент сегодня слишком молчаливый, значит, дело — худо. — Налить чего-нибудь? Как всегда? — спрашивает, поправляя черную бабочку под воротником белой рубашки, которая знатно сдавливает шею — униформа, черт ее возьми. — Бренди плесни, — бросает без интереса, скользя взглядом по лицу бармена и, наконец, замечая, что его волосы теперь уже не черные, а какие-то шоколадные, но комплимент не делает, хотя признается себе, что тому к лицу. — На что в этот раз пожалуешься? — все же спрашивает озабочено бармен. Он оборачивается к полкам, что позади него, достает оттуда пузатую бутылку, наливает в стопку нужное количество, но, подумав немного, все же доливает до самых краев. Бар не обеднеет от этих подаренных граммов. — Я их засек, Джунмен, — вздыхает Джонин и залпом вливает в себя подсунутую стопку с алкоголем. Язык щиплет, горло обжигает тепло, и он только кривится, но расслабленно выдыхает после. Бармен дергается. Джонин редко называет его по имени. Раньше он вообще думал, что тот не знает, как его зовут, хоть бейджик и прицеплен всегда к белоснежной рубашке. — Не в первый раз, уж прости за прямоту, — отвечает бармен, опираясь локтями о столешницу и немного наклоняясь к своему постоянному клиенту, — хватит говорить так, словно это произошло впервые. Джонин только сжимает длинными пальцами стопку с такой силой, что кажется, будто сейчас она просто треснет. Но потом все же выпускает ее из плена. — В этот раз я засек их посреди недели, — и Джунмен охает. Похоже, что дело — действительно труба. В ушах шумит, скрипит, шуршит, перед глазами все плывет, а ноги подкашиваются. До Джонина доносятся слова бармена о том, что заведение закрывается, пока тот подхватывает его под руки, закидывает чужое пальто себе на плечи и помогает ничего не соображаемому клиенту перебирать ногами к выходу. Джонин только бурчит что-то и возмущается, но не упирается, послушно выходя из бара с чужой помощью. — Джунмен-а… — мурлычет с прикрытыми глазами Джонин, обнимая того за шею и упираясь лбом в не слишком крепкое, как для парня, плечо. — Джунмен-а… — повторяет, словно заведенная детская звуковая игрушка. — Джонин, ты пьян, очнись! — бармен начинает нервничать, потому что таким он еще его не видел: не в состоянии нормально стоять, с резиновым телом и чертовски тоскливыми глазами. Будто бы он прятал их от него, а алкоголь так не вовремя приоткрыл вуаль, демонстрируя настоящие чувства. — Джунмен-а, почему он мой парень? Почему не ты? — внезапно задают вопрос пухлые дрожащие губы, и Джунмен теряется, не зная, что ответить. Он выуживает из кармана мобильный и поспешно вызывает такси, продолжая поддерживать почти безжизненное тело за плечи. А также делает вид, что слова не заставили его дрожать. — Почему ему легко изменять, а мне сложно? Джунмен-а… Джунмен тяжело выдыхает. Кажется, сегодня Джонин забил на все тормоза и дал волю эмоциям. — Потому что ты такой человек, — единственный ответ. А что еще сказать-то? Джонин действительно такой: правильный, доверяющий и любящий. Если люди вместе, то есть ли место измене? Есть ли место вранью? Джунмен долго с ним знаком, около года — так точно. Джонин приходил каждую пятницу и снимал стресс, как казалось Джунмену. Сначала ничего не говорил, лишь вливал в себя достойное количество алкоголя, но границу не переходил никогда — уж принципиален был до чертиков, все твердил: «Меня ждут дома» и «Кенсу не понравится, если я напьюсь в хлам». И Джунмен все понимал, иногда жалел, иногда поддерживал, было и такое, что за счет заведения подсовывал еще одну стопочку виски или соджу, когда Джонину было хуже, чем обычно. Но он никогда не понимал, почему тот терпит, молчит, словно рыба, да лишь запивает свои мысли. Кажется, это был единственный его способ очнуться, переступить и забыть. А прощал ли он, этого Джунмен не знал совсем. — Знаешь, что самое отвратительное? — нарушает вновь тишину Джонин, открывая, наконец, глаза и фокусируя взгляд на дорожном знаке — пешеходный переход, — то, что он не признается уже столько времени и врет частенько, что начальник — последняя такая дрянь — заставляет отчеты писать до утра. Но я-то знаю, какие он отчеты пишет. Ах, sweet lies, sweet lies, — тянет с горечью последнюю фразу, когда выливает все, как на духу. Раньше он не позволял себе настолько открываться. Джунмен молчит и лишь утешительно гладит ладонями чужую спину через грубую ткань верхней одежды. Джонин выглядит таким жалким сейчас, словно побитая дворовая собака. И глаза такие несчастные, разочарованные и безжизненные, что возникает желание окатить его ледяной водой с ног до головы — лишь бы пришел в себя, лишь бы начал снова глубоко дышать. — Такси подъехало, — информирует бармен, тормоша Джонина за плечо, затем сажает его на заднее сиденье и называет адрес, оставляя нужную сумму в руках таксиста. Дверь автомобиля хлопает, и перед глазами Джунмена еще долго будет стоять картинка несчастного, до жути правильного, но такого глупого клиента, лицо которого перекосилось, а губы сжались в тонкую линию. Джонин буквально вваливается в кабинку лифта, задевая плечом открывшиеся двери. Перед глазами даже не двоится, а троится, к горлу подкатывает тошнота. Он с трудом фокусирует взгляд на цифре «5» и зажимает кнопку указательным пальцем. Затем опирается спиной о стенки кабины, пытаясь сохранять равновесие. Кажется, последний раз он был настолько пьян еще когда в общежитии с одногруппниками отмечал защиту диплома до самого утра. Но это были совсем другие причины и другие обстоятельства тогда. И сейчас, когда в голове мысли сбиваются в одну большую кучу, Джонин пытается понять, когда все пошло наперекосяк. Тогда, в ту ночь, когда отмечалась защита, у него с Кенсу и закрутилось все. Они были пьяны и лежали оба на узком диване, по очереди допивая оставшуюся бутылку грузинского коньяка (припрятанную заботливым лучшим другом - Чондэ - на «особый» случай). Почему-то именно в тот момент, когда остальные друзья переместились в комнату к однокурсникам, а они остались вдвоем, Джонину жутко захотелось поцеловать его — тихого и чертовски умного одногруппника. Кенсу с первого курса был не очень приметным, всегда пыхтел на самостоятельных работах и повышал по просьбе преподавателей голос на семинарах. Одевался немного тускло, но со вкусом, хоть одежда явно была не слишком дорогая. Тогда Джонину было смешно за ним наблюдать — такая себе серая мышь, но с характером. Молчит-молчит, а потом как скажет, что от одной фразы все слова сразу теряются с языка. Поэтому никто его и не трогал, лишний раз не подходил. Почему-то боялись его немного, хотя он и ростом не очень удался, да и телосложением. Но было в нем что-то такое притягательное. Что-то, что обволакивало медленно, но технически правильно. И его личность, словно паучья паутина, липла к Джонину с каждым временем все больше и больше. В ту ночь же Джонина рассудок молчал, а чувства так и шептали: «Поцелуй его. Поцелуй!», и он поцеловал. А Кенсу, к его удивлению, не оттолкнул, не кольнул грубой фразой, а прикрыл глаза и запустил пальцы в чужие жесткие волосы. Тогда это был старт, и Джонину казалось, что так должно быть, они должны быть, не по отдельности — Кенсу и Джонин, а именно вместе. А сейчас, когда все пошло к чертям собачьим, когда напряжение между ними увеличивалось с каждым днем все больше, а молчание натягивалось струной, которая вот-вот норовила лопнуть, он начал задумываться, правильно ли было это все. Джонин никогда не сомневался в том, что Кенсу его любит, и в том, что тот не жалеет ни о чем. Но теперь, когда отношения прогнили почти полностью, сомнение все чаще трепало ему нервишки своим настойчивым присутствием. Он запутался в себе, устал и окончательно разочаровался. Двери лифта с шумом открываются, заставляя Джонина вернуться в реальность и сделать несколько шагов в сторону их квартиры (их ли теперь?). Он, упираясь руками в стены и вымазывая пальто о побелку, зажимает дверной звонок, с силой вдавливая подушечку пальца в белую кнопку с подсветкой. Дверь со скрипом открывается, показывая за собой сонного Кенсу. И Джонину почему-то впервые не хочется смотреть ему в глаза. И это не из-за стыда за то, что ноги еле держат, а губы пересохли. — Ты видел, который час? — возмущается его парень, не повышая даже голос. Он выглядит расслабленным, может, всего слегка обеспокоенным. — Пол третьего, — бросает Джонин, заваливаясь в квартиру и задевая плечом Кенсу, — а что? — Ты в своем уме? — Кенсу закрывает дверь и скрещивает руки на груди, выжидая объяснений. Джонин даже ухом не ведет. Скидывает туфли, сбрасывает пальто и направляется в спальню, тут же заваливаясь на кровать. Кенсу без слов следует за ним и выдыхает громко, когда присаживается рядом с распластавшимся на спине телом. — Ничего не хочешь мне объяснить? — спрашивает, тормоша того за бедро, но Джонин лишь фыркает. — А ты? — Но это же не я пьяным явился домой почти под утро, — отвечает Кенсу, криво улыбаясь и отгоняя от себя опасные мысли. — Лучше бы явился, нежели изменил, — парирует Джонин, сохраняя невозмутимость на лице, а потом добавляет: — не один раз. Глаза Кенсу расширяются, и он тотчас закусывает губу. Виснет неловкое молчание, и лишь слышно, как тикают настенные часы. Джонину кажется, что сейчас все закончится, и он не знает, готов ли к этому, но злость набирает обороты впервые за пять лет их совместной жизни, от чего слова слетают с языка почти необдуманно. — Да еще и с Чондэ, Господи! — Джонин, кажется, окончательно трезвеет, когда выдает с головой себя и то, что он в курсе всего. Кенсу молчит, только теребит пальцами край домашней футболки, не смея поднять глаза на своего пока что парня. — Чего же тебе не хватало? Меня тебе было мало? Я же, черт тебя дери, любил! — Джонин подрывается с кровати, наматывая круги по комнате, пока из уст выливается все, что накопилось за время. — А сейчас… Сейчас я не уверен, хочу ли я слышать оправдания от тебя, потому что даже если бы и попытаться понять тебя, то одноразовая измена и постоянная измена на параллели — это совсем разные вещи, Кенсу. Кенсу продолжает молчать и кусать губы. Он слушает, но взгляд так и не поднимает на Джонина, заламывая пальцы на руках. Джонин же не кричит, не психует — ему вообще это не очень свойственно — зато смотрит так, как на врага народа, от чего хочется спрятаться намного больше, нежели от громкой ругани. — Завтра я соберу вещи и перееду к себе, на старую квартиру, — кажется, проходит целая вечность, когда Джонин бросает последнюю фразу и уходит в гостиную. Переспать ночь на диване — ерунда. Потерпеть немного, а завтра все будет по-другому, совсем иначе. Не факт, что лучше, но, по крайней мере, иначе. Джонин утром действительно пакует в чемодан свою одежду под грустным взглядом Кенсу. Тот стоит у проема и молча наблюдает за тем, как рвутся нити их отношений у него на глазах. Когда последние брюки складываются в большую черную сумку с красными ремешками, и замок с характерным звуком закрывается на ней, Джонин наконец-то разгибается и подходит к комоду, забирая оттуда по мелочи: зарядку к телефону, записную книжку и ключи от старой квартиры, которые лежали в ящике в полном спокойствии на протяжении пяти лет. Кенсу не успевает даже ничего сказать, когда Джонин бросает «Прощай» и скрывается за дверями лифта, затаскивая туда чемодан и сумки с одеждой да личными вещицами. Тогда Кенсу, наконец, очнулся, но было слишком поздно. Очнулся и Джонин, но ему казалось, что он сделал это вовремя.

***

Рабочий день подходит к концу, и Джонин устало зевает, потягиваясь и подымаясь с кожаного кресла. Документы он решает не прятать, чтобы с утра в понедельник снова их не искать по всем полках и ящиках, забыв о том, куда они были спрятаны. На улице знатно побелело за весь день, пока он находился в офисе. Декабрь появился без опозданий, со всеми снежными процедурами. Джонин подумал, что не зря с утра захватил перчатки, потому что воздух действительно холодный и неприятный, от чего кожа тотчас покрылась мурашками. Он по привычке ступает по знакомой дороге, что освещается высокими фонарными столбами, и сейчас с больших ламп свисают небольшие сосульки, поблескивая от света. Ему хочется выпить прямо сейчас, но не потому, что горько (хотя сердце до сих пор иногда ноет), а потому, что легче стало дышать. Будто цепи с рук стянули, а на горле перерезали веревку, что душила, не давала возможности нормально думать и жить. Все как-то иначе стало. Будто он понял, что последний год был черной дырой, которая высасывала из него все жизненные соки, высасывала его душу по капле, заглатывая ее, словно лакомый кусочек. И сейчас Джонин думает, что это правильно — покончить с отношениями, которые так и сочились этой фразой «sweet lies». Когда на глаза попадается знакомая красная вывеска, Джонин входит внутрь, и ему кажется, что дверь не такая тяжелая, как была раньше, в зале не настолько накурено, а парочки по углах совсем не раздражают. Он шагает прямо к барной стойке, встречаясь взглядом с барменом, и садится на один из высоких стульев. — Мой пятничный клиент, давненько тебя не было здесь, — Джунмен улыбается, протирая до блеска хрустальные бокалы. От чего-то ему кажется, что глаза Джонина не такие, как прежде. Не такие убитые. — Что на этот раз? Джонин игнорирует вопрос, ухмыляясь и задевая пальцами бейджик на груди бармена с именем, вызывая у того непонимание и совсем немного смятение. — Никогда не обращал внимание на то, что у тебя есть эта штуковина, — он смотрит в глаза Джунмену, убирая руку и упираясь о нее щекой, — нальешь коньяка немного? Расслабиться хочу. Джунмен не подает виду, что он удивлен, и тянется рукой за бутылкой, что стоит на верхней полке. Рубашка задирается, показывая полоску молочной кожи поясницы за собой, и Джонин не может почему-то отвести взгляд, всматриваясь в бледность с любопытством. Он никогда не обращал внимание на хрупкость, на почти ангельское личико бармена, предпочитая рассматривать его только в качестве моральной поддержки каждую пятницу. Но сейчас, когда, кажется, он уже месяц как свободный человек, когда мысли совсем опустели и стали легкими, что-то внутри дернуло его посмотреть на бармена совсем другими глазами. Оказывается, он невысокого роста, миниатюрный, и волосы у него не шоколадные, а темно-русые. Губы аккуратные и розовые, словно цвет сакуры. Ладони маленькие, пальцы тонкие и худые, а еще до стыдного белые, если сравнивать со смуглой кожей самого Джонина. И пока Джунмен наливает в рюмку золотистый алкоголь, Джонин не может отвести взгляд от того, насколько серьезным выглядит его лицо сейчас, и какие у него пушистые ресницы. Когда бармен подсовывает рюмку клиенту, Джонин тут же ее опустошает, чувствуя, как по телу разливается тепло. — Джунмен, у тебя есть кто? — неожиданно спрашивает он, когда после третьей рюмки язык развязывается хуже шнурков на обуви. И сам немного пугается такого вопроса. Как-то это странно — спрашивать такое у бармена, но он ничего не может поделать со своим любопытством и с тем, как его тянет к нему. — Нет, — коротко отвечает Джунмен, явно опешивший таким личным вопросом от того, кто обычно рассказывал только о себе и не спрашивал ничего о самом Джунмене. — Что же, тогда я могу сделать кое-что, — Джонин притягивает Джунмена за ту черную дурацкую бабочку к себе и облизывает свои пересохшие губы. Бармен, облокачиваясь грудью о поверхность барной стойки, смотрит неотрывно, не моргает и только шумно сглатывает, не ожидая даже такого рода действий от того, к кому так давно был неравнодушен, но тихонечко молчал, не выдавая себя и прекрасно зная, как Джонин относиться к верности. Ведь даже сейчас он спрашивал о наличии у него кого-нибудь в любовном плане. Все-такой же — до чертиков принципиален. Джунмен прикрывает глаза, когда пухлые губы касаются его собственных, когда они настойчиво сминают, подчиняют, но целуют нежно и от чего-то трепетно. И отвечает совсем неуверенно и боязливо. Но потом в голове что-то щелкает, и он резко отстраняется, вытирая губы тыльной стороной ладони. Джонин смотрит с непониманием и неким разочарованием, но усмехается, когда Джунмён начинает немного возмущаться: — Кенсу это не понравится. Ты решил идти по его стопам? — в голосе звучат нотки ревности и беспокойства. И Джонин улыбается, потому что бармен совсем не такой — он думает о других, отдает отчет действиям и делает паузу именно по тем причинам, которые для Джонина слишком важные. — Я закончил с ним отношения месяц назад. Не переживай о том, что я могу ему изменить, — он ухмыляется, и кажется, что большая глыба тоски срывается в пропасть, по венам снова течет кровь, а в груди сердце начинает стучать так, как и раньше — до встречи с Кенсу — независимо. Джунмен бросает недоверчивый взгляд и хмурит брови — это выглядит совсем очаровательно. — Так что дай мне снова тебя поцеловать, — и Джонин опять притягивает бармена к себе, но в этот раз не за бабочку, а за кисть руки, которую хватает мягко, почти невесомо. Джунмен на миг задумывается, но когда губы Джонина накрывают его — забывает все, что крутилось у него в голове, прикрывая глаза и понимая, что сейчас все правильно, так, как и должно быть.