If you wanna break these walls down, you’re gonna get bruised Если ты разрушишь эти стены, то обязательно получишь травму. Now my neck is open wide, begging for a fist around it Моя обнажённая шея умоляет об удушении. Already choking on my pride, so there’s no use crying about it Уже задыхаюсь от гордости, так что бессмысленно из-за этого плакать.
***
Вспышки камер слепят глаза. Эва радостно (вымученно) растягивает уголки накрашенных в ярко-красный губ, легко (устало) отвечает на задаваемые журналистами провокационные вопросы, стараясь не придушить их за это, а любезно послать куда подальше, в данном случае к другой звезде, что пытается скрыться от навязчивых корреспондентов, лезущих в их личное пространство. Мун доброжелательно общается со светским обществом, хотя хочется поднять средний палец вверх, гордо развернуться на шпильках, которые заставили её надеть стилисты, и уйти, забив на мнение людей. Но не позволяет ей в первую очередь воспитание да и скандалы не нужны — это подпортит ей репутацию. После четырех часов лицемерных улыбок, выдержки на высоких каблуках, неудобного платья и камер, камер, камер, она едет в комфортабельном лимузине. Раздумывает, как бы не поехать в клуб и поразвлечься, но понимает, что чертовы неугомонные журналисты поджидают Мун на каждом шагу, а ей бы не хотелось проснуться на следующее утро с головной болью и услышать по телевизору новости, главной героиней которых стала неожиданным образом Эва Квиг Мун — певица, актриса и дочь Анны-Марии Мун, являющаяся первоклассным кондитером и владелицей сети ресторанов по всей Америке. А после не желала бы увидеть в социальных новостях ошеломляющие, пестрящие своим названием заголовки. Но Мун не зацикливается на этом, оставляя мысли о том, что она — кумир многих людей, слушающих её песни и восхищающиеся игрой в фильмах. Ночь пройдет скучно, если она поедет в пустой дом, где её радушно примет холод безжизненных комнат. Эва достает телефон и по памяти набирает номер, кусая изнутри щеку и поглядывая на проезжающие мимо улицы, освещенные фонарями. Слышит длинные гудки, нервно теребит ткань дорого, сшитого на заказ платья, и, когда большой палец почти касается кнопки «отбой», ей отвечают. — Да, — пыхтит и кидает раздраженно, явно недовольный позднему звонку. Мун сглатывает, боясь что-то сказать, и ругает себя за то, что вообще позвонила ему, задерживая дыхание. Может быть он, сильно устав после рабочего дня, заснул, а она из-за своей скуки разбудила его и теперь вынуждена выкручиваться. — Кто это? — Эта Эва. Ты свободен? — выдыхает после пятисекундного молчания, хотя Мун кажется это время вечностью, наблюдая, как машина меняет направление, поворачивая влево, открывая обзор на полупустую набережную. — А это ты, — скучающим голосом говорит, и Эва кусает губы, ощущая специфический вкус помады. — Что надо? Если это что-то срочное, то я могу вполне уделить тебе пару минут своего внимания, — самодовольно произносит он. Мун хмыкает. Что он о себе возомнил? — А тебе корона не жмет? — усмехается она, расслабляясь. К его глубочайшему сожалению, он — не король, чтобы строить из себя черт знает кого, но, пожалуй, на звание прекрасного принца он ещё может побороться. — Ах, как я мог забыть. Корона впору тому, кто заслуживает её. Да, Мун? — издевательски тянет фамилию. — Так вот, корона тебе велика. Козел, — думает она и постукивает ногтями по подлокотнику мягкого сидения. Мелькают уютные двухэтажные коттеджи, высокие пальмы, листья которых покачиваются на ветерке, только что открывшиеся пабы, машины, люди, возвращающиеся с пляжа. Просыпается другая Калифорния, зажигая свои огоньки, ярко горящие под покровом ночи и освещающие весь город. — Напомни-ка, зачем звонишь? Малышка, ты так сильно соскучилась с нашей прошлой встречи, что не можешь ни дня прожить без меня? — Сколько нарциссизма и пафоса в твоем голосе. Уймись, Шистад, — она делает акцент на последнем слове, чувствуя превосходство над ним, и ставит его таким образом на место, по многим причинам, известным только ей. — Я занят. В данный момент ты очень мне мешаешь, — тон серьезный, больше не слышно тех саркастичных ноток, и Эва в принципе должна ощущать победу, но, вместо этого, внутренности терзает засевшая глубоко вина. Он лжет — слишком очевидный факт. — Почти полночь. Было бы логично, если бы ты спал, — облизывает сухие губы и добавляет: — Мог бы просто сказать, что не хочешь слышать меня. — Но я не сплю, — шумно выдыхает он. — Не спросишь, почему? — Нет. Резко, быстро, четко, равнодушно. Отрезает она, и ухмылка застывает на её губах. — Кристофер, мне все равно, что ты там делаешь, чем занят, мне на-пле-вать. Ты прекрасно осведомлен, зачем я звоню. — А если я отвечу «нет», — в тон ей отвечает и, кажется, презрительно фыркает. — Не сможешь.***
Кристофер протягивает ей руку, когда она выходит из машины. Строит из себя джентельмена, галантного и воспитанного молодого человека, которых терпеть не может Мун, окруженная ими с ранних лет. И сверкает в темноте мило-дьявольской улыбкой, похожей на ангельский оскал, сжимая в своей шершавой теплой руке бледную ладошку, поглаживая большим пальцем костяшки правой руки. Легкий ветер дотрагивается до уложенных лаком волос, окутывая с ног до головы мятной и сигаретной прозрачной пеленой. — Я рад Вас видеть, мисс, — вежливо-приторный шепот невесомо касается её мочки уха: Мун задерживает дыхание. И шумно выдыхает, нервно сглатывая, когда мягкие губы собеседника опускаются ниже, оставляя влажный след на тонкой шее, когда этот ужасно-восхитительно-привлекательный, мать его, Шистад придвигает за талию Эву к себе, надеясь, что тот не услышит, но блистательная ухмылка, застывшая на его губах, говорит об обратном. — Давай без прелюдий, — хрипло выдает Эва, отстраняя Шистада рукой, который равнодушно и нарочно медленно скользит взглядом по её фигуре и неожиданно хмыкает. — Девочки любят всю эту романтику, а ты некультурно отказываешься. Как не хорошо, милая, — она неприятно морщится. — Но я не могу, в отличие от тебя, отказывать. Особенно, если передо мной стоит такая очаровательная дама, — поднятая в удивленно-вопросительной манере бровь заставляет его спрятать свою улыбку в поцелуе её правой кисти… …Чтобы потом вжимать её хрупкое податливое тело в матрац, чувствуя бархатную кожу под пальцами и сжимающиеся мышцы, слышать прерывистые вздохи и тонущие в подушке тихие стоны, грубо целовать в губы и кусать шею, оставляя назло багровые засосы, которые следующим утром она будет старательно замазывать тональным кремом и скроет шелковым шарфиком, чтобы ей не было завтра стыдно появиться на телешоу, где её пригласили в качестве гостя, что будет притворяться вести себя вежливо, натянув на уставшее лицо самую доброжелательную улыбку из всех улыбок, и отвечать на вопросы на неудобном стуле отвратительно зеленого цвета, пытающие разоблачить любую звезду, но только не Эву. Она привыкла к лицемерию и лживым улыбкам в шоу-бизнесе. Вообще Мун давно привыкла ко многим вещам. Одна из которых являлись тайные встречи с мерзким сводным братом, которые когда плавно, а когда резко перетекали в страстный быстрый секс без обязательств. Кристоферу плевать на неё так же, как и три года назад, когда их родители решили сыграть пышную свадьбу, о которой пестрили огромные заголовки на журналах целые две недели, следующие три — эта тема была актуальна для обсуждения и вопросов. Привыкла, что Шистад ни во что не ставит её, трахая её сзади, на кухонном столе, на полу, на заднем сиденье машины, на широкой прикроватной тумбе, не заботясь о том, бьется ли она головой о стену, когда размашистыми толчками двигается в ней. Привыкла, что Шистад — циничный ублюдок-аккуратист-перфрекционист, у которого всё разложено по полочкам, чтобы в нужный момент достать ту пару носков, подходящую к сегодняшнему галстуку, и каждый похожий на предыдущий день расписан по пунктам. Привыкла, что он, проснувшись с головной болью или плохим настроением, мог выгнать её, не выспавшуюся после вчерашней ночи, на улицу, захлопнув дверь, заставляя переодеваться на холодном воздухе утренней Калифорнии. А ещё она привыкла, как презрительными буквами на её лбу выжжено сдавливающее грудь «Шлюха». Но никак не может привыкнуть к ощущению, будто ей крошат ребра и затягивают на шее петлю. За её спиной стоит отражение Шистада и держит веревку. И она, кажется, не против. Она настолько от всего устала, что её тонкая шея умоляет об удушении.***
— Это испортит мою репутацию. — Связь со свободным братом или то, что я Шистад? Она обреченно вздыхает, переворачиваясь на левый бок, открывая Крису обзор на выпирающие лопатки и позвоночник. Он поднимает взгляд, натыкаясь на ярко выраженной на бледной коже след зубов, оставленный на девичьем плечике, и ловит кончик волос, наматывая его на палец. Рыжий локон переливается в тусклом свете торшера. — Почему ты обрезала волосы? — горячий шепот скользит мурашками по коже. — Чтоб ты спросил, — хмыкает она, и Кристофер, убирая руку, ложится на спину, глядя в потолок. В детстве, после рассказанных отцом жутких причинах смерти его любимой матери, маленький Кристофер не мог заснуть без света, ощущая, как стены давят, сужая комнату, за занавесками прячутся неживые существа, жаждущие теперь забрать его жизнь. И только Эва знает, каково ему засыпать в темноте, чувствуя, как страхи пытаются завладеть разумом. Мун не смеется над ним, когда его крик тонет в сумраке и он резко просыпается в поту, тяжело дыша и чувствуя прохладные отрезвляющие пальцы на своем лице. Мун каждый раз понимающе гладит и ждет, пока он сам не уберет руку, посылая куда подальше. И она, засунув на столь короткий момент свою гордость, ничего не скажет в ответ и заснет под его тихое размеренное дыхание. А на следующее утро он выпроводит Эву за дверь, мысленно договариваясь с ней встретиться когда-нибудь завтра, и она, пока находится в его доме около сорока минут, не посмеет никаким намеком затронуть эту запретную тему. «Ведь выглядять в чьих-то глазах жалким — удел слабого», — так думает Кристофер, не принимая никакой помощи, даже Вильяма, в одиночку решая свои проблемы, да и Мун собственно тоже придерживается такого мнения: с гордой поднятой головой, оставляя позади себя разбитые мечты и тарелки, больно падая и вставая, она одна поднимается по лестнице. — А если серьезно? — не унимается он. — Это любопытство или злорадство? — Мун, поднимая голову, спрашивает через плечо. — Скорее, человеческий интерес. Но мне, если ты хочешь знать, поебать. — Вот как? Мог бы тогда и не спрашивать, — теперь Эва ложится на живот, сталкиваясь лицом к его лицу с аристократическими чертами, заглядывая в мутные уставшие глаза. — Захотелось перемен, — её рыжие волосы волнами достигают до хрупких алебастровых плеч, она, прищурившись, усмехается. — Ты не любишь перемены, — сухо говорит он. — Откуда такая осведомленность? — Эва пристально смотрит, сжимая между большим и указательным пальцами кончик подушки. — Сама говорила, — хмыкает Кристофер. — Или опять твоя любимая ложь? Ведь тебе как два пальца об асфальт красивыми словами скрыть свою настоящую сущность. Да, Мун? Она въелась тебе не в кожу, а под кожу. Для тебя так просто создать образ милой принцессы, которая живет себе припеваючи, поет песенки и разбрасывается своей псведолюбовью направо и налево. Не надоело? Твои поклонники, ах-ха-ха, они ведь у тебя имеются, представляешь, думают, что ты такая открытая, лучистая, только потому что ты! Ты специально всё подстраиваешь таким образом, чтобы всем так и казалось. Но люди, узнав, какая ты, отвернутся, поверь мне. Ведь никто не любит, когда их обманывают. Особенно, их «идельаный» кумир. Шистад медленно шевелит губами, подбирая такие до боли задевающие Эву слова. Но внешне она остается непоколебимой — только вот колючие еловые глаза выдают Мун с головой. В раннем возрасте, будучи четырехлетним ребенком, когда отец был еще жив и улыбался ей каждое утро, показывая морщинки возле глаза и еле заметные ямочки, читая за завтраком «Сан-Франциско кроникл», бегала в их большую библиотеку, расположенную на втором этаже, около папиного кабинета, куда ей строго-настрого запрещали без отцовского ведома входить, садилась на широкий подоконник, захватив большую изумрудную книжку с картинками, и перечитывала все сказки Андерсона, не затрагивая только одну, ту самую историю с грустным началом и концом: «Девочка со спичками». Когда умер отец, исчезли все его вещи в доме, а не тронутый ранее рассказ страницами впитал влагу девичьих слез. — Люди, возможно, меняются, но характер остается вместе с ними. Заложен генетически. Чей характер ты унаследовала, а, Мун? Неужели сдохнувшего в свое время отца? Смотри, какой он правильный выбрал путь, чтобы сбежать от твоей мамочки, — язвительный голос стрелой из лука попадает в яблочко. — И заодно: от тебя. — Хватит! Эва срывает одеяло и подскакивает с кровати. Кристофер спокойно наблюдает, как Мун дрожащими пальцами застегивает бюстгальтер, надевает наизнанку платье, берет в руки туфли и, не доходя до двери, поворачивается к нему, сталкиваясь с проницательными, ничего не выражающими глазами. — Может быть когда-нибудь твой отец точно так же сбежит, — кидает резко, отплатив ему той же монетой. — Надейся, — кривая ухмылка выбивает воздух из груди. Она дергает позолоченную ручку двери, но не уходит. — Ты видишь то, что хочешь видеть. Но ты не знаешь ничего обо мне ровно, как и я о тебе. Но я не делаю поспешных выводов, не высказываю об этом в слух. Знаешь, Крис, — тихо вздыхает, но Шистад слышит свое имя так четко, произнесенное устало, грустно и нисколько не злобно, что отдается вибрацией внутри, а в голове заедает, как пластина, — что нас отделяет? Ты низок, так низок, что, блять, мне тебя даже жалко, как бы ты однажды не задохнулся своей гнилью. И, нет, всем будет наплевать, в том числе и твоему отцу, ты для него, по большому счету, никто. Может быть моя мама, единственная из всех, кто поплачет на похоронах — ты ей нравишься, и не представляю за что… А что насчет меня? Кристофер выжидающе смотрит ей в спину, ожидая услышать что-то действительно нужное. — Хах, что насчет меня? Я проявлю некое подобие сочувствия, может быть, ради приличия пророню пару слезинок, но знай: мне на-пле-вать на тебя… Потому что ты приравнивал меня с грязью, откровенно оскорбляя меня и мою семью. Но я, разве, поступала так с тобой. Не-е-е-ет, я не опускаюсь до уровня таких ублюдков, как ты. И, о Господи! Как мне тебя жаль, Шистад. Стук его сердца стучал так же, как цокали её каблуки. Она уходила. А он даже не попытался остановить её в тот день.***
Эва чувствует длинные пальцы на шее, которая молит об удушении — это её главный страх и тайное желание. Но вместо этого её целуют. Горько с привкусом ментоловых сигарет и глубоко, до приятной боли задевая нервные окончания пальцами. — Это твои извинения? — проводит по влажным чернильным волосам после душа, зарываясь в них пальцами. — Извинения будут потом, дорогуша. И, возможно, когда-нибудь они разберутся в своих странных недоотношениях. Он перестанет смотреть свысока глазами птицы высокого полета, она — обманывать красивыми словами. В тот день Эва солгала ему. И Крис знал об этом. Ведь, чтобы ни говорила она, он знает её. От пагубных привычек опасного возраста до любимой губной помады фиалкового цвета, от любви к фотографиям ночной Калифорнии до странной любви к оригами, от искренней мимолетной улыбки до заламывающих пальцев, когда она врет. Шистад целует эти пальцы, а она солнечно улыбается ему в ответ. — Ты не любишь романтику, — скептически смотрит в её глаза, блеснувшие во мраке. — Ты тоже. Поэтому они так похожи.