Galactic rain.

1911 год. Полное закрепощение Кореи как колонии Японии. Начало марта по современному стилю. Отголоски русско-японской войны. В дали совершенно тихой и начавшей вытаивать равнины медленно, самозабвенно, будто боясь резкого пробуждения сонного мирка, солнце с удовольствием выкатило на горизонт одну широкую алую полосу, размеренно смазав линию, разделяющую небо и землю. На отсыревшей после ночного дождя земле местами скопились крупные и не очень лужи, они отражали набирающие силу лучи весеннего рассветного солнца, стремясь как можно быстрее отдать свою влагу и без того сырому и буквально гниющему от воды воздуху. Старые, ещё осенние травы безжизненной массой разлагались в землю, и для них что рассвет, что закат – всё было одно. Лишь бы поскорее исчезнуть и дать силы свежим зелёным восходам. Настолько редкие и настолько голые, что, скорее, были похожи на одинокие метровые столбы, стоявшие на длинных дорогах, соединяющих города, кустарники, вторя им, жалобно скулили, сбивая короткие ветки в одну странную угловатую смесь. И такая дико спокойная тишина дремала здесь, жмурясь от разливающегося по равнине красно-рыжего света, словно самое прекрасное место на земле – этот небольшой, продрогший после зимы, но отогревающийся раёк. Когда алая полоса достигла леса, обрамляющего степь с юга и юго-запада, вдалеке, оставляя после себя гулкое, похожее на звон колокола, эхо, вскрикнула и взмыла ввысь одинокая птица, разбуженная то ли утром, то ли лязганьем металла и плетей о человеческие тела. Спустя два метра продвижения алого солнца к западу на степь вывалилась длинная череда, и степь загремела полужизнью: колонна из женщин и детей в обносах медленно, почти умирающе передвигалась метр за метром навстречу рассвету. Четыре всадника в полной экипировке контролировали шествие с разных сторон, подгоняя то зазевавшееся дитя, которое, после ночи на ногах, буквально висло на осунувшейся матери, то разомлевшую старуху, подставившую лицо навстречу солнцу – нечастому гостю на здешнем небе. Но никто не стонал и не кричал – сил на это уже не было. Сохранить бы остаток себя, чтобы войти в большой и прекрасный Кэйдзё, найти бы хоть чуть-чуть сил, чтобы отыскать среди погибших и побитых мужей, сыновей и отцов своего, родного. Пролить последние слёзы и, оставив ребёнка в огромной комнате, неприветливо встречавшей тёмными стенами и единственным окном, заставленным старой ржавеющей посудой, взяться за самую грязную, самую чёрную работу, которая только могла достаться женщине. Работу, по сравнению с которой работа кисэн казалась Эдемом и привилегией, хотя и от этой участи девушки и женщины не были застрахованы. Всем им грозила неминуемая смерть от голода и истощения на каторгах или болезней, а детям – от ублажания хозяйских особ разных полов и морального давления, в качестве неизбежного последствия. - Дрянь! – раздалась над всей степью дикая и непонятная здешним травам японская речь. А затем – резкий хлёст плети по коже молодой девушки, думавшей рвануть в обратную сторону, но не успевшей сделать и шага. Она едва охнула и, прогнувшись под тяжестью собственного тела, без сил упала прямо в грязную лужу, моментально обрызгав пару не успевших отскочить детей. - Мама! – истерично вскрикнул ребёнок рядом, собрав в этом крике всё своё отчаяние, злость и последние силы. Он встал на месте, не зная, куда смотреть, поэтому его лицо инстинктивно обращалось к поднимающемуся солнцу. Мальчика тут же уволокла какая-то старушка, поспешно закрывая ребёнку глаза и пряча голову в широких и пока что не совсем дырявых полах своей холщовой юбки. Он не отбивался, не стремился возвратиться к матери, но сдержать горькие слёзы понимания был не в силах. Старуха, отведя ребёнка подальше от тела женщины, отдавшей последний вздох дошедшей до неё алой полосе, махнула рукой своей с виду пятнадцати-шестнадцатилетней внучке и приложила палец к губам: пока надзиратели не заметили их отставание, надо было скорее вернуться в колонну. Мальчик, понимая это, довольно быстро оторвал своё лицо от застиранного фартука старухи и, опустив голову вниз, схватился дрожащими руками за её ладонь. Он из последних сил закусил губу и, неуверенно делая каждый шаг, заторопился вернуться в колонну. Старуха, горько усмехнувшись, кивнула и заковыляла за ним, поддерживая ребёнка рукой, чтобы тот не упал или не споткнулся. Слава Богу, кроме матери юного Тачи, сегодня погибших больше не было. А значит, в лучшем случае, все оставшиеся доберутся до заветного города, вселяющего в их сердца столько надежд и света, что даже пожилые и наученные жизнью бабы не бояться ступить на опасную дорогу за вооружёнными и жестокими надзирателями и добраться почти пешим ходом из родного Хоккайдо сюда – в центр колониальной Японии, в Сеул. Тачи Харакава – сын крестьянина Харуки Харакавы – родился ещё до начала русско-японской войны на острове Хоккайдо, ознаменовав свой приход в жизнь удручающим молчанием. Он не плакал, а только крепко жмурился и прижимал пальчики друг к другу, будто дрожа от морозного зимнего воздуха и мечтая вернуться обратно в утробу матери. Старик, которого пригласили осмотреть, не больно ли чем дитя, раздосадованно хмыкнул и изрёк: «Тёмный будет мальчик, невидящий». Мать, едва отошедшая от родов, громко охнула, а отец нахмурился и, взяв в руки свёрток из выстиранной холщовки и спрятанного туда маленького слепыша, прошептал: «Будешь жить наощупь». Так и назвали ребёнка – Тачи. И с этим проклятым именем шёл ребёнок, не видя перед собой ничего. Мир он знал не как все люди, а лишь по четырём ипостасям: звуки, запахи, вкусы и то, до чего можно дотронуться маленькими ручками, удивлённо повертеть в ладонях и, едва не запинаясь, нестись к матери, выкрикивая громкое «а что это?!». Правда, в ответ он постоянно получал сухое «не мешай», и Тачи приходилось самостоятельно изучать мир. Мать к нему относилась со странным трепетом: она его любила, но временами, когда не была занята двумя маленькими и довольно полноценными и здоровыми девчушками-близнецами, родившимися от силы два полных оборота Земли вокруг Солнца назад. В остальное время получить внимание молодой матери для Тачи было сложно, поэтому много времени он проводил с дедом, занимаясь боевыми искусствами «наощупь», как, посмеиваясь, называл старик нелепое махание палкой мальчика. Но неумение – неумением, а рьяности и жизнерадостности ему было не занимать. Он рос здоровым и крепким, если бы не темнота перед глазами. И никто не мог понять, в чём дело. Что же стало причиной его слепоты, если отроду в семье Харакава «тёмных» не было? Каждый в их небольшой деревеньке на Хоккайдо, когда, конечно, было время, обычно занятое работой в полях и на плантациях, не брезговал обмусолить эту тему. Тачи понимал это (он был для своих неполных пяти лет не по годам умён и сообразителен), но, когда они с матерью ходили по небольшому базарчику, приезжающему-то раз в месяц, перешептывания за спиной ребёнок пропускал мимо ушей, натягивая на губы ещё более широкую улыбку. Одной зимой, когда работы почти не было, а в сердце селилось доселе незнакомое спокойствие и умиротворение, словно у цветка, бережно спрятанного под снежным сугробом, отцу пришлось уехать на войну. Мать долго плакала, умоляла его остаться, но глава семьи был непреклонен: «Гражданский долг, прости уж, тебе сейчас недолго тут самой придётся», - тихо говорил он каждый вечер. Все трое детей, сгрудившись у небольшой раздвижной дверцы, ведущей в маленькую, почти крошечную комнату родителей, внимательно слушали эти ежевечерние обещания и не понимали, почему мать плачет. Им было невдомёк, что ушедшие на войну редко возвращаются. А вот мать понимала. Да и отец понимал, но всё равно вселял надежду в сердце своей юной жены. Через краткое время, когда с земли сошёл снег, а деревья оживали и поспешно сбрасывали с себя зимний озноб, матери пришла короткая телеграмма: «Ваш муж погиб. Южная Корея. Кэйдзё». Буквально через несколько дней их дома разбомбили «проклятые русские», и всей деревне пришлось бежать с насиженного места. Мать, не переставая, ревела, близняшки – тоже, и только Тачи, не видя всего кошмара начавшейся войны, мог позволить себе оставаться сильным и поддерживать мать короткими прикосновениями, когда та иногда позволяла. Им пришлось переправляться почти самостоятельно в «Большую Японию», там-то их и повязали неизвестные захватчики, которые славливали овдовевших матерей и, грозя смертью детей, отправляли в Кэйдзë – работать кисэн или простой рабочей силой. Именно на пути в столицу колониальной Японии Тачи и потерял свою мать. Близняшек – ещё раньше. Отец, если верить телеграмме, был убит или умер из-за болезни – никто не знал. И вот так, оставшись один, мальчик свято верил в то, что в Кэйдзё – в большой столице, всё изменится. Мать как-то рассказывала, когда отец уже покинул их дом, что там, за морем, совсем другая жизнь. Там не бывает войн и всегда светит тёплое солнце, даже зимой. И, несмотря на все тяжести, камнем повисшие на сердце Тачи, мальчик не сдавался. Он крепко сжимал руку старухи, ковылявшей теперь чуть впереди и, чтобы своим раздосадованным лицом не вызвать ярости у надзирателей, натянуто улыбался. А старуха шла рядом и мысленно удивлялась, насколько может быть велика тяга и любовь к жизни, если после всех потерь мальчик до сих пор мог держаться на своих двоих и вышагивать босыми ногами по продрогшей земле в одному ему известном ритме. 2013 год, современный Сеул, столица независимого государства – Южной Кореи. Начало марта. В тёмной кухне с отполированными столешницами и плиткой пахло чистящим средством и свежеполитой землёй под небольшим цветком. Тусклая лампа вытяжки печально освещала небольшое помещение, отчего казалось, что находишься в ещё большем мраке, чем в простой в темноте. Под ухом кто-то противно жужжал, а неловкие и неточные взмахи рукой не помогали поймать злостного нарушителя никем не установленного здешнего порядка. Ким Чонун сидел на небольшом стульчике возле кухонного стола и, шевеля голыми пальцами ног, медленно пил чай. Его расфокусированный взгляд блуждал от окна до посудного шкафа и обратно, не меняя своей траектории. Спать хотелось, но парень знал, что едва он коснётся даже кончиком уха подушки – глаза резко откроются, в голове вспыхнет предательское «Чонджин!», а желание спать исчезнет так же легко, как исчезают карамельные конфеты в буфете их общежития в периоды голодовки или нехватки времени даже на питание. Час назад, примерно ближе к трём ночи, младший брат Чонуна скинул ему смс-ку, видимо, не желая заставлять того беспокоиться о собственной сохранности: «Выехал из кафе, пошёл провожать малышку Со. Не беспокойся, я веду машину ^^». Естественно, этот пакостник понимал, что ни о каком спокойствии после такого речи идти и не может – старший брат знал о навыках вождения Джина, и сейчас дожидался сообщения о благополучном возвращении домой. Спустя ещё с сотню возвращений взгляда к окну, мобильный, который Чонун сжимал в руках, завибрировал, кружка с остывшим чаем нервно была поставлена на стол, а смс-ка открыта. Но номер был не Чонджина, а его друга, по совместительству работающего в развлекательном агентстве: «Собирайся, прослушивание в шесть для какого-то крупного благотворительного концерта. Ты уже в участниках, поэтому не беспокойся по поводу проб. Кое-как смог выбить тебе место! Я молодец? :)». Парень сморщил лоб, непонятно от чего: то ли от отвращения к юному менеджеру, который хоть и был первоклассным работником, но больно уж жеманничал, то ли просто от залезших в глаза выбеленных волос. А может, и от того, и от другого одновременно. Медленно выдохнув, Чонун подумал о том, что, несмотря на то, что он поздно пришёл в агентство, он ещё сможет реализовать свои вокальные данные. Пусть даже спустя полтора года тренировок у него первый концерт – и тот благотворительный. Пусть юные звёзды начинают не так, но и парню мировой славы не надо. Лишь бы ощущать любовь зала, вызывать у них светлые и неподдельные чувства своим проникновенным пением. А на всё остальное – плевать. Потянувшись, Чонун встал со стула, широко зевнул и молча махнул ещё одной подрастающей вокальной звезде, вдруг решившей проснуться пораньше. - Чонун-хён, ты куда? – сонно спросил Кюхён, ставя чайник на плиту. Старший отмахнулся, замер в проходе и, чуть смутившись, бросил: - Меня выбрали. - Поздравляю, хён, наконец-то и ты, - лёгкая ухмылка на лице донсэна, который, в отличие от старшего, дебютировал уже полгода назад, будучи младше на добрые четыре года. А сейчас его первый сингл разлетался у школьниц со стремительной скоростью, но на это Чонун даже не обращал внимания. Его сердце, забыв и о младшем брате, и о позднем возрасте появления на сцене, как-то нежно трепетало в предвкушении чего-то большего и искреннего, не такого, что было в его прошлой жизни. Чонун, закрыв глаза, мысленно представил себя стоящим посреди огромной пустынной степи, которая едва-едва просыпалась: солнце медленно, но верно приближалось к нему, и эта сравнительно динамичная картинка замерла как раз в тот момент, когда до парня оставалось с десяток метров, а он, вытянув руку вперёд, ждал, когда полоса света коснётся его. Коснётся – и выбросит то, что было раньше: и его неуверенность, и частую смену работы из-за того, что невозможно было найти своё место в этом безумном мирке, и случаи, обстоятельства, которые мешали ему начать то, чем он действительно хотел заниматься... Всё это в прошлом, сейчас перед ним новое будущее, которого он ждал так долго... Целых двадцать восемь лет. *Кэйдзë - японское название Сеула во времена японского колониального правления в 1910-1945 гг. **кисэн (кинё) — в Корее артистка развлекательного жанра. Первый слог слова означает «проститутка», второй — «жизнь». Это были куртизанки, обученные музыке, танцам, пению, поэзии, поддержанию разговора — всему тому, что было необходимо для развлечения мужчин из высших классов на банкетах и вечеринках. Они подавали еду, напитки, за деньги оказывали интимные услуги, но не были проститутками как таковыми.