Galactic rain.

Металлическая балка, покрытая утренним инеем, приятно делилась прохладой с горящей щекой Йесона. Он, восстанавливая дыхание и силы, опирался на металл. Его глаза были прикрыты, а руки, опущенные вдоль тела, бессильно свисали, словно и не принадлежали вовсе этому телу. Футболка со спины вся промокла от пота. И в таком разбитом состоянии Чонун находил себя каждое утро вот уже четвёртый день подряд. В очередной раз он встречал краснеющее меж домов солнце через отверстие в стене полметра на полметра и думал о том, что никогда репетиции не были такими тяжёлыми. До этого он жил пением и на занятиях получал искреннее удовольствие, уходя с лёгким сердцем из здания агентства. Но сейчас... Это было больше похоже на адские тренировки в спортзале: его учили совмещать пение и танцы, заставляли двигаться во время сложных вокальных партий, выстраивать правильно дыхание, чтобы хватило до конца песни... Всё это крайне сложно давалось Чонуну: рядом с молодыми парнями, младше его на добрый десяток лет (а то и больше) он был явно белой вороной. Но хоть и сейчас идея участия в этом концерте не казалась Йесону такой хорошей, но до сих пор была нужной и, несмотря ни на что, привлекательной. Поэтому парень, стиснув зубы, забыв про то, что ночные тренировки выматывают организм в разы сильнее, чем дневные; про то, что даже с таким комплексом занятий он может никуда не пройти, не победить и ничего не добиться; напрочь забыв о том, что он становится явным посмешищем в своей группе, когда дело касается сложных танцевальных движений... Забыв про всё, он упорно двигался к своей цели – к сцене. А солнце всё равно делало своё дело – подкатывало жизнь к обрыву, на котором Чонуну предстояло балансировать и либо сорваться, либо устоять. Тяжёлый выдох вокалиста озвучил тишину в унисон с лёгким скрипом входной двери. В небольшой подсобке, ставшей ненадолго пристанищем для Чонуна, стало тесно, но вошедший Рёук, кажется, даже не обращал на это внимание. Он деловито отодвинул ногой ведро, мешавшее полностью открыть дверь, окинул взглядом согнувшегося пополам подопечного и, достав из внутреннего кармана пиджака небольшой дешёвый блокнот кислотного-зелёного цвета, негромко заговорил: - Через минут пятнадцать приедет преподаватель по вокалу. Буквально на сорок минут: она решила сменить песню, - менеджер виновато осёкся, наблюдая за спиной Йесона, которая единственная могла показать хоть какую-то реакцию хёна, но, оставаясь непоколебимой и смертельно спокойной, не несла никакой информации. – Затем я отвезу тебя к стилисту, если успею подъехать вовремя. Если нет – вызову тебе такси. Днём ты идёшь спать, а вечером на групповую репетицию к шести. Рёук замолк и склонил голову набок. Чонун только опустился на корточки, оперевшись лбом о балку. - Справишься? - Угум, - парень улыбнулся уголком губы, который был виден младшему. Тот, кажется, остался довольным ответом и, чуть хлопнув старшего по плечу, поспешил ретироваться из тесного помещения. Йесон, что-то вспомнив, оторвал голову от металла и перекатился под окно, прижавшись спиной к неработающей батарее. В руках мгновенно оказался мобильник, на котором парень набирал сообщение. «Можно посплю дома?» - Рёуку пришла короткая просьба, на которую парень ответил утвердительно: неизвестно, сколько ещё после этого хён не увидит родных, а так хоть небольшая отдышка в погоне за местом под светом софитов... 1911 год. Удивительно, как может преобразиться жизнь семени оживающего лунника, когда оно попадает в безветренную местность в хорошо увлажнённую почву. Семя, согретое в лучших условиях и накормленное лучшей пищей, стремится поскорее вырасти, показаться Луне, которая, по легенде, влюбилась в красоту этого цветка. И так оно стремится поскорее очнуться ото сна, показать зелёные свежие листики, расцвести и порадовать свою покровительницу. И всё это только от правильного количества влаги и тепла. Тачи чувствовал себя этим оживающим лунником, про который рассказывал ему отец, однажды взяв мальчика с собой на плантацию. А его Луной стал Йесон – этакое чудо, спускавшееся к нему с неба и дарившее свою любовь, которую Тачи-цветок чувствовал буквально физически – в прикосновениях. И не только. «Тачи, вставай.» - каждое утро будил он, аккуратно, по сантиметру стягивая с ребёнка одеяло, чтобы не резко вытянуть его из сна, а тихонько, словно опуская в горячую воду – дать время привыкнуть. «Мама звала завтракать,» - говорил он всегда, одевая мальчика в свежую одежду, пахнущую травами и изредка мылом, которое так сложно было достать. Тачи поднимал руки вверх, чтобы грубоватая ткань спокойно легла на его плечи, а Йесон, молчаливо улыбаясь, иногда ухватывал его за бока и вырывал едва слышный визг валившегося на пол от смеха дитя. «Вечером вернёмся с плантации, я тебе расскажу много новых историй! Попрошу отца, чтобы он рассказал мне про звёзды!» - горячо обещал он, хватая младшего за ладони и глядя в его глаза, ожидая увидеть там своё отражение, а видел лишь закрытые веки, но едва ли не безумную, счастливую улыбку, появления которой так долго ждал... И в один вечер, когда Йесон зашёл в их маленькую комнатку, которую приходилось делить на двоих, Тачи, прячась под одеялом, прошептал: - Я – сгнившие листья на луннике, - он, свернувшись в клубок, чуть высунул нос, ожидая услышать, куда двигается старший, но, судя по молчанию, тот сидел поодаль от него и перебирал в руках что-то деревянное и некрупное. - Йес... – не успел ребёнок договорить имя, как в его ладонь вложили деревянный шарик, гладкий и приятный на ощупь. - Понюхай, он из можжевельника, - негромко сказал старший, прячась с Тачи под одним одеялом. Он тыкнул ему прямо под нос шарик, заставляя того втянуть терпкий аромат дерева. - Можжевельник – символ долголетия, ты будешь жить долго и счастливо. Хорошо? Горячие пальцы Йесона, выпустив дерево, сжали руку мальчишки. Они будто сказали ему, уверили, что никаких сгнивших листьев на луннике не бывает, что это вечноживой и вечнозелёный цветок. Ведь можно говорить не только устами, ведь можно слышать не только ушами. Ведь можно видеть не только глазами. 2013 год. Чонун сидел на подмостках сцены, которая тряслась от громкой музыки из полутораметровых по высоте колонок и особо активных танцоров, скачущих на сцене. Он, чуть сморщившись от боли, потирал лодыжку, которую умудрился подвернуть во время репетиции. Поэтому по ноге изредка прокатывались горячие волны боли, загонявшие на спину и плечи мурашки. Он постоянно ловил на себе то заинтересованные, то недовольные, то насмешливые взгляды двигающихся мальчишек. В какой-то мере, это уже стало даже привычным: тяжесть многочасовых тренировок парень зачастую не выносил, но, пыхтя, краснея, постоянно вытирая полотенцем влажные, прилипшие ко лбу волосы, старался двигаться в общем темпе. Сейчас же хореограф даже не дал Йесону выйти и позвонить менеджеру, но парень из-за этого не переживал: надо было держаться и ловить любую команду преподавателя, мысленно выполнять всё, не давать мышцам расслабляться. Так посоветовал Рёук, когда Чонун рассказал ему о проблемах с танцами: при возникших судорогах постоянно растирать ноги, чтобы, едва боль пройдёт, встать обратно в ряды танцующих. Однако боль не проходила, а Йесон чувствовал себя ущербным: ни подняться, ни сдвинуться, а музыка, довольно плавная, с гармоничными диссонансами, выстраивалась в такую сладкую утопию, что хотелось в ней утонуть. Глубокая изнутри, она блестела своей яркой поверхностью. Саму песню Чонун не узнавал, ровно как и голос, который в миллионный раз в этом танцевальном кабинете начал петь свою партию. Но и этот голос, и глубина мелодии, и яркие переливы струнных на поверхности океанской глади музыки смогли заставить сердце вокалиста биться быстрее, а ногу – отбивать в такт ему странный ритм. Раз-и-два-и... Желание вскочить с места и влиться в мелодию возникло даже у такого, как он, не умеющего ни танцевать, ни толком двигаться, - совершенно неаккуратного в своих «руковыкидываниях» и «ногоплясаниях» человека. Раз-два-три... Раз-два-три... Рука опёрлась о ступень, ведущую со сцены в зрительный зал, дабы дать своему хозяину возможность подняться на ноги. Рывок... Ра-аз-и-и-два-а-и-и... Чонун бессильно осел обратно на ступеньку и, зашипев, схватился за лодыжку. По телу пробежала четкая полоса дрожи от копчика до самого верхнего позвонка, буквально до мозжечка. К горлу подкатила тошнота, и было страшно больно. Разве что непонятно от чего: то ли от рези в ноги, то ли от чего-то давящего в районе груди. В голове мгновенно с полок посыпались книги, какие-то листы бумаги разлетелись в разные углы, а уши заложило от грохота собственного сознания. Так вот как себя чувствуют инвалиды? Сердце защемило. Чонун зажмурился, не в силах совладать с навалившейся бурей эмоций, его пальцы сжались в кулаки, которыми парень снова упёрся в пол, но встать всё равно не вышло. Тихонько чертыхнувшись, Йесон расслабил тело и опустил голову. Как так получалось, что последние несколько дней его держали, опутывали в свои паутины мысли о Ли Сонмине? Чонун ощущал себя мазохистом, который каждые секунд двадцать дотрагивался до раскалённого камня, визжал от боли, а потом упивался жалостью к себе. Единственное различие было в том, что раскалённым камнем был Сонмин, который и являлся предметом сожалений вокалиста. Несмотря на всю загруженность, его не отпускала мысль о том, как может человек так радостно улыбаться, когда он даже ходить не в силах... Перед глазами снова застыла улыбка, которая совершенно точно воспроизводилась в голове Йесона в любое время. Затем вырисовались скулы, подбородок. За ними – узкие глаза, синеватые тени под ними, лоб и забранная назад тёмная чёлка. Шаг за шагом Чонун, сам того не понимая, рисовал Ли Сонмина, но едва воображаемые карандаши уже заштриховали подолы футболки или тёплого пиджака, в котором Чонун видел Сонмина однажды, то всё – дальше на дороге была нарисована жирная полоска с ярким «STOP». Сердце замирало, сжималось до размеров горошины и отказывалось нормально функционировать. Йесон выдохнул, когда с трудом восстановил дыхание. Репетиция подходила к концу, хореограф давал индивидуальные задания, после выполнения которых можно было расходиться. Когда руководитель вышел, Чонун хмыкнул, провожая взглядом шипящую друг на друга толпу двадцатилетних ребят, они негромко переговаривались, стараясь не обращать на себя внимания, а через три минуты зал оказался пуст. Чонун вздохнул с облегчением. Ему показалось, что с уходом танцоров даже его боль стала меньше. Парень с трудом переполз на сцену и бухнулся на пол, по которому недавно скакали ребята. Голова налилась свинцом, а перед глазами маленькие синенькие звёзды, которые последние полчаса мельтешили вокруг, теперь стали чёткими и огромными. Они постепенно отнимали светлое пространство озарённого парой тусклых ламп зала, оставляя после себя тёмный шлейф... *** Очнулся Чонун только тогда, когда его влажного от пота лба коснулась чужая прохладная ладонь. - Проснулся? – прохлада ладони сменилась обжигающим взглядом Сонмина, который заставил Йесона вздрогнуть, как мальчишку, вскочить со своего места и мгновенно почувствовать боль в спине. Глаза быстро привыкли к опустившейся на зал темноте. - Сколько времени? – прохрипел Чонун, пытаясь уловить момент, когда он уснул. - Почти восемь вечера, - ответил Сонмин, заглядывая в наручные часы. Вокалист оглядел его быстро, пытаясь сделать так, чтобы он не заметил, как на сотую долю секунды его взгляд задержался на мёртвых ногах Ли. - Восемь... – откликнулся Чонун. - Да. А ты так и не сходил к стилисту? – Сонмин сидел на своей коляске рядом со сценой, которая возвышалась над залом на чуть больше, чем метр, поэтому он мог спокойно, чуть поднимая затылок вверх, говорить с сидящим Йесоном. - Не успел. Рёукки... – Чонун чуть запнулся, потому что обычно при чужих людях называл друга менеджером, - ...Рёукки застрял в пробке, а мне было лень идти. Ли хмыкнул и чуть улыбнулся, неловко поправив воротник рубашки. На секунду Йесону показалось, что он волнуется. - Тебе нравится, как ты выглядишь? Будто за одну секунду мимо вокалиста пронёсся стометровый состав, гремя своими железными вагонами – незаметно и совсем неожиданно руки Сонмина оказались совсем близко к голове Чонуна. Последний от очередного прикосновения к своей коже замер. Аккуратные пальцы с двух сторон задели виски, затем невесомо, словно мать во сне целовала своего месячного ребёнка, опустились по скулам к подбородку и остановились возле нижней губы, чуть задевая ее. - Не знаю... Не думал об этом. Йесон заворожено смотрел в глаза Ли и слышал свой голос сквозь тысячи самых пуховых подушек, не в силах пошевелиться. Будто бы человек с ограниченными способностями здесь он, а не другой – в коляске. Сонмин чуть улыбнулся и вернул свои руки на привычное место – на колёса, помогающие парню передвигаться. Он молча, всё так же улыбаясь, кивнул Чонуну и, развернувшись, двинулся к выходу из зала. Что-то замкнуло в голове старшего и он, вскочив со своего места, не заметив даже головокружения, которое заставило его качнуться из стороны в сторону, подлетел к Сонмину и резко остановил его кресло, отчего Ли чуть не вывалился из него. - Дайте мне ваш мобильный, - выпалил Йесон, совершенно не думая о том, что сейчас доставил неудобство ограниченному в своих движениях человеку, но тот, медленно, вгоняя сердце Чонуна в адские муки ожидания, развернулся к нему и – снизу вверх – посмотрел, обжигая, устанавливая тонкий, качающийся, но прочный канатный мост между их глазам. Его пальцы быстро и легко, пока сам Йесон медленно перебирался по мосту ближе к Сонмину, по-хозяйски, коснулись бедёр вокалиста и залезли в карманы. Одна из ладоней вытащила мобильный. Короткие щелчки ногтей об экран озвучили погружённую в тишину комнату. Когда Чонун очнулся, его пальцы сжимали мобильный с набранными цифрами на сенсорном экране. А в комнате остались блики от прикосновений Ли и звон его прощального «я долго ждал», который сургучной печатью остался на конверте вокалиста.