Children of the Universe

Ты не создан для семьи, Леонард. Шесть слов — приговор, который в глубине души он уже вынес себе сам. Шесть слов, которые чуть позже повторит ему Мириам. «Ты...» — легкий выдох и тяжелая пауза, словно милосердная передышка — ровно столько, чтобы успеть обмануть себя, вообразить, что продолжение будет другим, — а затем: «не создан для семьи». Каждое слово отдается внутри какой-то неуместной радостью (рано или поздно она бы заметила, вот и не нужно больше скрываться, ничего больше не нужно). Финальное «Леонард» округлое и мягкое, исполненное такого усталого сочувствия, что щемит в груди. «Леонард» — и Мириам отводит глаза, но МакКой смотрит в ее лицо и успевает уловить промелькнувшее на нем облегчение: вот и все. Главное сказано, и добавить больше нечего. Леонард знает это, потому что таким же тоном он говорит некоторым пациентам: «Мне жаль», и «К сожалению, мы ничего не можем сделать». Он говорит «Простите» и хочет отвести взгляд, но в такие моменты никто и не видит его по-настоящему; смотрит ли пациент на врача или в потолок, на деле он обращен глубоко в себя, единственный свидетель внутренней катастрофы. Всего несколько слов разрушают то, что выстраивалось долгие годы. Леонард чувствует себя нелепыми и неуместным передатчиком, черной телефонной трубкой, которая выплескивает наружу тусклые чужие слова. Кто-то где-то уже все решил, и Леонарду остается лишь неловко перебирать бумаги в медицинской карте. Он тасует их словно колоду, хотя уже знает: партия проиграна. Должно быть, Мириам сейчас чувствует нечто схожее. Тем же движением он тасует свои рубашки, разложенные на супружеской постели. Пять белых, две голубых и одна коралловая — никогда ему не нравилась. Леонард оставляет ее на золотистом покрывале, распахнутую, вывернутую бледно-розовой изнанкой наружу. Смутное чувство тошноты поднимается к горлу, но Леонард быстро подхватывает небольшой чемодан и выходит в коридор. Джоанна у родителей Мириам, и он испытывает острую и постыдную благодарность за то, что ему не придется сейчас прощаться с дочерью. При одной мысли об этом Леонард покрывается липкой испариной, ощущая легкую дрожь — знакомое по работе предчувствие: операция пройдет не вполне удачно. Мириам, прямая и бледная, ждет его у двери. Связка ключей бряцает в кармане, и Леонард собирается выложить их на столик у зеркала, но Мириам легко качает головой: «Оставь, мало ли что», и ключи остаются у него. Они оба понимают, что это — лишь вежливый жест. Такой же, как скупой поцелуй, пародия на ежеутренний супружеский ритуал. Леонард заводит машину, думает поехать в мотель, но вместо этого выезжает из города и едет прочь — от дочери, от несложившейся семьи, от работы, от себя. Перед глазами все еще стоит бледно-розовая изнанка, точно беззащитный моллюск без раковины. Леонард чувствует, что уже не вернется в больницу, что пойдет работать кем и куда угодно, лишь бы ему никогда, никогда больше не пришлось носить рубашки.