***
Холодно до дрожи. Ветер сдувает с ног моё исхудавшее тело шумными порывами, а на выдохе — туманом расходится воздух. Погода резко сменилась из солнечно-лёгкой в мрачно-угнетающую, но мне почему-то кажется, что подходит она слишком идеально. Вся эта жёлтая листва, втоптанная в землю снующими из стороны в сторону людьми, что вечно куда-то спешат. Тёмное мрачное небо, нависающее над головой сплошной тучей, наполненной бесчисленным количеством воды, что может в любой момент взорваться мыльным пузырём и выплеснуться на потрёпанную землю. Отовсюду разрезами выглядывают пустые облысевшие ветки деревьев, что обнажились по воле смены сезона. Дышится легко и спокойно, идти — просто. Вдоль извилистых дорожек, выложенных из ровной плитки песочного цвета, что простирается вдоль парка, превращая его в один большой увядший павший лист с прожилками. Я часто прихожу сюда, брожу по этому парку, пока не наскучит — значит, до самой ночи, а иногда и дольше. Есть в этом во всё что-то интересное, спокойное, но в то же время манящие. Каждый медленный шаг — вздох, каждый прохожий — песчинка чего-то нового и интересного — того, за чем можно понаблюдать на досуге, чтобы разукрасить свои серые дни, которые приходится проводить одному в пустой съёмной квартире или же с каким-то знакомыми в одном из многочисленных скучных баров с выпивкой и музыкой, что крутят неустанно на радио, заражая безвкусицей всех присутствующих. Нью-Йорк слишком быстро стал вторым домом, но не смог вытеснить из головы воспоминания о Ньюарке. Пускай слишком созвучно-одинаково, но настолько разные и непохожие, что сравнивать их между собой — кощунство. В родном городе было спокойно, и к этому очень легко привыкнуть, потому что не видно было все эти безбашенные компании подростков и студентов, выбирающиеся по ночам на извечные тусовки, как тараканы, выбегающие по ночам из укрытий, чтобы вкусить чего-то, насытиться и вернуться обратно до следующего забега; не было шума и каких-то проблем, с которыми приходилось сталкиваться ежедневно обычному человеку, чаще всего вызванных другими людьми; не было суматохи и беготни за призрачными мечтами и целями, которые выгрызают зубами у других; не было всей этой желчи, злобы и унижений. Я находился под куполом защиты, протекторатом в виде родителей и брата, что с удовольствием предоставляли мне всевозможный моральный комфорт. После пробуждения прошел почти месяц, прежде чем я увидел последний взмах руки доктора Альфреда, что прощался со мной у порога больницы, в которую я попал. Пришлось пройти огромный путь реабилитации после затянувшейся комы, вызванной сильными психологическими переживаниями. Каковы были эти переживания? Никто до сих пор не сказал. Оставил всё это позади, выкинул эти воспоминания в огромном чёрном пакете в огромный мусорный бак, решив не утруждать меня вновь, потому что: — Милый, пойми правильно, ты наконец-то пришёл в себя, и сейчас не время для всего этого… Она уговаривала меня постоянно, нашёптывала о том, чтобы забыть это всё и отпустить, смотреть в будущее, которое мне нужно строить практически заново. Женщина, которая назвалась моей мамой, сказала, что у меня есть полноценная семья, которая очень сильно испереживалась, пока я был в отключке. Опять же, сколько прошло времени? А черти его знают, я даже не спрашивал. Главное — проснулся, и хватит с меня. Пришлось всё учить по новой, как маленький ребёнок, честное слово. И касалось это не только каких-либо наук, а жизни в целом. Запоминать имена моих родителей и брата — выбивающая из колеи задача. Настолько странным это было и необычным, будто я только-только познакомился с этими людьми, и сейчас мне необходимо с ними жить ввиду каких-то причин. Да, к сожалению, на мутизме все не закончилось. Всё это плачевное состояние было приправлено острой специей амнезии и соусом ухудшения работоспособности мозга. Такая вот беда. И тяжело как-то приходилось жить. Вроде бы и семью запомнил, и немножко из своего прошлого узнал, а в особенности из детства, но на выбор — так, чтобы снова не травмировать мою нестабильную психику. Только вот нужно идти дальше, потому что возраст не позволяет остановиться в развитии на уровне школьника старших классов. И это настолько раздражает, злит, что я помню школьную программу, но не помню любимых цветов моей матери и имя родного брата. Оставалось только нагнать своих одногодок и одноклассников, что прошли половину программы завершающего класса, занимаясь с личными репетиторами и выпрыгивая из штанов, чтобы успеть к нужному сроку и поступить учиться дальше — вступить на путь правильного гражданина в отполированных ботинках и с высоко поднятой головой. Вступил. Только не туда, куда хотел, а в какую-то грязь. Остался ещё на год дома, под крылом любящей семьи, что единогласно на общем совете приняла решение, что я ещё не готов — слишком рано для моей бедной, несчастной головы, что познала столько страданий. Для меня же единственным страданием — оставаться одному в закрытой комнате, где только тускло горит одинокий светильник, что в самом углу на тумбочке. И смотреть куда-то за окно, где блуждают люди, общаются друг с другом, а ещё заливисто смеются, обсуждая очередную комедию, недавно вышедшую на экране кинотеатров. Забавно. Спасали книги. Я читал их взахлёб даже тогда, когда мама заходила в комнату и грозила своим тонким указательным пальцем, что «ата-та, нельзя так портить своё зрение». Включала верхний свет, целовала в лоб и выходила из комнаты с просьбой — долго не засиживаться. Как будто это когда-то останавливало меня. Я ведь открыл себе огромные полки на втором этаже, что набиты пыльными старыми книгами, оставленными от бабушки и дедушки — так говорила мама. Их было много — около сотни, а может, и того больше. И я читал их все, но первым делом заметил одну, особенную — почти новая, в тёмных тонах, именуемая «Черным обелиском». Любовь к Ремарку захватила с головой: я упивался каждой страницей, перечитывал абзацы, разбирая особенно понравившееся на цитаты, что записывал в отдельные блокнот. Книга за книгой, взахлёб и не поднимая головы, пока остальные некогда школьники подавали документы в колледжи и университеты. Читал самозабвенно, с острым чувством где-то в грудной клетке и сомнительными мыслями в голове. Де-жа-вю. Странное ощущение колыхало меня из стороны в сторону, потому что моментами я будто знал, что произойдёт дальше. Будто чувствовал… Откуда я знал, что жена Вацека изменяет ему с Геогром, что Патриция поцелует в машине Робби, Жоан умрёт от пули, а Лилиан больна туберкулёзом? И мне казалось, что так уже было — вот так у блеклой лампы в комнате с видом из окна. Возможно, читал до того, как окунулся в огромную темноту комы. Только вот помнить все книги Ремарка, вместо имён своей семьи. Неужто это важнее? Мама постоянно повторяла, что важно — достигнуть того, чего ты хочешь; поступить, куда ты хочешь. А я не хотел ничего, потому что… Да вот просто не хотел. Не знал, куда идти, что делать? Мне казалось, что снаружи мне тесно, а внутри меня — пустота. Странное всеобъемлющее чувство, которое доктор Альфред просто называл «постреабилитационной депрессией». Депрессия. — Де-прес-сия… Название интересное, но точно не обо мне. Просто чего-то не хватало — от этого становилось грустно. Особенно по ночам, потому что ночи были ужаснее всего, угрожали своей чернотой, что пробиралась в каждый угол комнаты и лишь иногда заменялась лунным светом. Смотреть в потолок — занятие не из лёгких, а для того, чтобы окунуться в сонную негу не хватало теплоты, ведь ощущение холода не покидало. В моменты, когда получалось заснуть — точечные покалывания на плече, будто кто-то невесомо провёл по коже, оставляя после себя причудливое тепло, что быстро разлеталось по свежему воздуху. Чего-то не хватало… А потом всё закружилось, завертелось. Год прошёл быстрым шагом мимо меня, зазывая за собой пробивающиеся из подсознания мысли. Постоянное обучение, прогресс в речи и ясность ума. Взгляд осмысленнее, самоконтроль повышается уровень за уровнем, как в какой-то игре, где ещё немножко — битва с боссом. Пропускные экзамены, вокзал. Встречай, добрый и милый Нью-Йорк, что, как оказалось, таковым не является. Колледж встречает с распростёртыми объятиями, девушка, что оказалась моей старостой в группе, провожает по запутанным коридорам общежития и раздражает своей безмерной жизнерадостностью, что выливает на меня шквалом с самого порога. Комната пустая, только для меня. Да здравствует второй дом.***
— Джерард! — окликает кто-то со спины, явно запыхавшимся голосом. — Да постой ты! Я нехотя оборачиваюсь, наблюдая перед собой ту самую старосту, что маячит своими косичками и улыбкой с брекетами. С Линдси за этот год мы общаться лучше не стали, раздражать она меня не перестала, но стала какой-то неотъемлемой частью моей будничной жизни. Маячила всегда перед глазами, постоянно звала на какие-то совершенно неинтересные «тусовки», что представляли из себя посиделки в баре или же бьющихся в конвульсиях студентов под музыку в одной из комнат общежития. Она из всех сил пыталась вовлечь меня во все их так называемые «активности», но получалось у неё это от слов «совсем никак». Не сказать, что я вообще всегда отказывался. Иногда мне уж слишком надоедала постоянная учёба и одинокая комната, поэтому я выбирался «в люди» больше для того, чтобы осушить в баре стаканчик-второй чего-то покрепче и пойти восвояси, чтобы продолжить писать картину, что стоит пылиться уже сколько лет. Когда мы встречаемся лицом к лицу с полотном, то замираем в немом диалоге, в попытках прийти к нужному соглашению. Ведь ни я, ни оно не согласны, когда я подношу кисть с определённым цветом, а он просто никак не вписывается. Вот, что бы я ни делал со своей рукой, — не хочет она прикасаться к натянутой ткани, когда не считает это нужным. Вот так уже изо дня в день, который год сижу и сверлю взглядом поверхность, подбираю цвета и выдавливаю из себя штрих за штрихом. Отмечаю, что хорошо смотрится сиреневый, а ещё синий и зелёный, пытаюсь пристроить куда-то мазок — злюсь и ухожу в парк или бар. Не получается. Бывали периоды обострённых атак с её сторон, во время которых по углам в буфете можно было услышать шептания девушек. — Да признайся ему наконец-то, а? — с возмущением и брошенными взглядами в мою сторону. Раздражало до ужаса — отвлекаться получалось только за очередной книгой Ремарка, что на повторе в который раз. Вот и сейчас я уже мысленно выбираю себе книгу, останавливаясь посреди дороги, чтобы нехотя выслушать все её очередные предложения. — Еле догнала, — пытается отдышаться бедняжка, а после оглядывается по сторонам и блистает улыбкой для меня. — Пошли сегодня в бар, а? Ну, вот опять. Как бы так отказать, чтобы не обидно? — Там сегодня музыканты какие-то крутые выступают. Мне так Крэйг сказал, — и ждёт, сверкает своими тёмными глазами. — Пойдём? Настроение сегодня из ряда вон выходящее, потому что красный цвет не подошёл. Он слишком рябил на фоне всего, что получилось нарисовать за всё это время. Только оставил один мазок красного на зелёном фоне, и на этом всё закончилось — не вписалось. Плюнул и пошёл в любимый парк, прихватив с собой любимый «Чёрный обелиск» в обложке, ибо стёрт он уже до дыр. Я смотрю на неё пару секунд, а потом с тяжёлым вздохом выдаю: — Окей. И успеваю пожалеть, когда меня хватают за руку и с какими-то словами в сопровождении тянут в бар, который «буквально в паре кварталов отсюда и вообще очень классный». Ну что ж, классный так классный. Дайте мне буквально пару стаканов коньяка, и я с чувством выполненного долга на вечер смогу убраться в свою старенькую комнату в тёмных тонах. Может быть, подойдёт что-то чёрное на полотно?***
Деревянная дверь открывается под напором хрупкой девчачьей руки, ногти которой мерцают в приглушённом свете обшарпанным красным лаком. Она мельтешит перед глазами чёрными хвостиками и тянет за какой-то столик, где уже видно пару знакомых голов. Вот Крэйг, а вот Кинсли, постоянно восседающая на его коленях. Фетиш у них такой, что ли? Они о чём-то мило перешёптываются, не отстраняясь друг от друга, а руки девушки покоятся на его шее и периодически притягивают к себе для нежного поцелуя в щёку. Слишком мило. До блевоты. Дрэйк что-то рассказывает Тайлеру, активно жестикулируя. Эти всегда спорят не пойми о чём. Для них как закон жизни — поспорить. Если этого не произошло, то вечер их жизни был потрачен зря, а выброс негативной энергетики и подколок остался под кожей. Для лучших друзей — не самый верный вариант. Там ещё пара-тройка людей, которых я не знаю совсем. Мне-то этих людей имена было запомнить сложно — с этим вообще не складывается, сколько себя помню. Я усаживаюсь на свободное место на диванчике, осматриваюсь по сторонам и всё же здороваюсь со всеми, как только Линдси представляет меня людям, что впервые оказались в моём окружении. Знакомство откровенно вялое, потому что разговоры потом продолжаются, льются одним сплошным потоком, а смысл я их уловить не могу. На фоне где-то играет приятная музыка выступающих артистов, которых можно назвать новичками-любителями, что выступают здесь, лишь бы стать хоть чуть-чуть популярнее. Я уверен, что им даже не платят, но ненадолго всё-таки решаюсь послушать пару их песен. Не сказать, что всё слишком плохо, но и не фонтан — для фоновой музыки пойдёт. — Хэй, ты чего задумался? Опять её голос, что вырывает из размышлений. Так происходит постоянно, а в моей голове только и крутятся мысли о том, как бы деликатно ей сообщить новость, что огорчит её. Не решаюсь так же, как и она. Интересно, как долго будет продолжаться эта её молчанка? — Да ничего. Пойду возьму что-то выпить. Встаю с дивана под очередной недоумевающий взгляд девушки и продвигаюсь сквозь толпу к бару, чтобы выбрать что-то особенно градусное сегодня. Может, хотя бы так получится решиться и разрушить очередные иллюзии, которые, правда, принадлежат уже не мне. Людей слишком много вокруг, а воздух настолько спёртый, что дышать крайне тяжело. Алкогольные испарения дурманят голову, что не обязательно даже и пить что-то, но кто же откажет себе в такой маленькой слабости в один из осенних вечеров. Вот и я не откажу. Подхожу к барной стойке, присаживаюсь на высокий деревянный табурет, выполненный под старину, с потёртостями и облезлым лаковым покрытиям, и впираюсь взглядом в карту бара, дабы выбрать себе что-то интересное, что-то новенькое, потому что за год уже перепробовано было множество всего. Надеюсь, что в этот раз мне повезло, и они удосужились придумать какую-то очередную ядрёную смесь, которую можно будет отпивать под громкий разговор компании и хихиканье Линдси под боком. Полки уставлены огромным количеством разноцветных бутылок с кучей надписей на этикетках. «Алкогольный шкаф» обрамлён светящимися лампочками, что отражаются в зеркале, спрятанном за длинными полками. Красиво, но глаза режет до скрежета зубов. Особенно, когда гость выйдет из уютного уголка, в котором царит полумрак и интимность. Взгляд — строчка за строчкой, но ничего такого, что привлекло бы внимание. Мне в обязательном порядке необходим бармен, чтобы сделать «эксклюзивный» коктейль — намешать туда кучу всего, что неплохо будет сочетаться вкупе. — Уже что-то выбрал? Голос прерывает размышления насчёт сегодняшней выпивки, что скрасит мой вечер. Насколько же они всё-таки подходят всегда вовремя. У них точно выработана особенная чуйка баристы, которая возникает только с определённым стажем. Я поднимаю глаза вверх, пытаюсь сфокусировать картинку, размытую яркими бликами, исходящими от обилия лампочек. Пару раз моргаю, рассматривая лицо напротив, и, кажется, замираю. Вспоминаю. — Фрэнк? А он с недоумением в уставших глазах после очередной рабочей смены — родные; с татуировкой на шее в виде скорпиона, что тянется своим хвостом ко мне; с забитыми пальцами и кистями рук, с такой дорогой сердцу надписью, когда день нечести и день его рождения; с отросшими тёмно-каштановыми волосами, которые не видали мытья уж несколько дней; в клетчатой зелёной рубашке, что была так любима мною; с растянувшимися в улыбку уголками тонких губ и фразой: — Прости, мы знакомы? Кажется, да. А может, будем?