Stagnum violas

      Она сидит напротив на расстоянии вытянутой руки и смотрит пристально, разглядывает сверху донизу. Внимательный взгляд, подмечающий каждую деталь, с долей острого васаби, цвета зелёного с жёлтым оттенком. По её венам — желчь, готовая вылиться на меня, накопленная временем, терпением и наблюдениями. Я понимаю, что не специально, но факт один — она не может её более сдерживать, а я единственный объект, который удостоен этого потока.       — Джерард…       С протяжным вздохом на кромке тонких губ, что искусаны до покраснений и мелких трещин по всей поверхности — потрескавшийся временем асфальт, что не выдержал проезжающих фур-переживаний. Их разъедали холод и ливни, а потом залечивали поцелуи губ, что вроде бы близко, но не принадлежат. Под глазами раскаты синевы простираются огромными тучами, наполненными водой — тёмными до страха за здоровье. На белых полотнах глаз вьются алые капилляры ужами, соединяясь в сетеподобный узор сплетений, выходят из уголков глаз багровыми переливами и врезаются в зрачок острыми наконечниками пик. Волосы взъерошены и торчат в разные стороны, и лишь небольшую часть получилось загрести в одну кучу и запихнуть за ухо, чтобы хоть как-то открыть уставшее бледное лицо. Её вид — картина депрессии и боли. Такой вид не может не вызвать переживаний. Даже у меня…       Мне страшно. Поистине страшно, что сейчас меня обдаст кипятком с головы до ног; что выльют на меня то, что слышать не хочется совершенно, да и не нужно вовсе, а она готовится старательно — дотрагивается кончиками пальцев ног до линии старта. Нет возврата. Если уж начнёт, то прекратить не сможет — для этого не осталось сил.       — Скажи мне, ты понимаешь, что вообще происходит? — перебирает свои пальцы по хрящикам и косточкам, ощупывает каждый миллиметр. Только пульс так не найти, даже если надеешься, что он ещё есть. — Ты же как ребёнок маленький. Ты хоть немного осознаешь, вообще, во что ты вляпался?!       Она ждёт ответа, который я ей с радостью предоставляю. Киваю, смотрю всё так же непринуждённо, будто ждёт меня обычный будничный разговор о птицах в саду и испортившейся погоде, что надвигается волнами грома на город. Зачем же при таких разговорах-то сильно переживать?       — Это твоё «да»?       Ещё кивок.       — Ты серьёзно?       В очередной раз.       — Издеваешься, что ли? Или дурака последнего из себя строишь?! — голос повышается вверх по шкале, меняется тональность. — Ты же не дурак! Это очевидно.       Мнётся на месте, озираясь из стороны в сторону, как будто ищет что-то. Возможно, остатки своего здравого смысла, который она любезно теряет каждую секунду. По песчинкам он осыпается вниз на зелёную траву, намешанную с тёмной краской, что легла на неё покрывалом дождевых туч. Из разряда цветной готики в весеннюю пору.       — Да идиот не смог бы так выгодно пользоваться своим положением!       Я вопросительно поднимаю бровь на данное заявление и смотрю пристально. Мне кажется, что за две недели я постарел: веки держать тяжело открытыми, информация поступает не сразу же, а желание слушать исчезает так же, как и желание говорить, чего я делать, в принципе, не мог изначально. Состояние не из лучших, особенно после ночного кошмара — не создано для таких разговоров.       — Чему ты удивляешься?! Ну, а что, хорошо пристроился. Всё подстроил под себя и ходишь довольный!       Я хмурюсь, постепенно понимая, к чему эта уставшая от жизни и себя девушка клонит. Возразить никак не смогу, но хотя бы выслушаю. Вдруг ей полегчает.       — Мистер Айеро дома из-за тебя вообще не появляется, постоянно ходит где-то, лишь бы лицо твоё не видеть. Да я его в жизни таким не видела! А ты умудрился за пару недель из него какого-то пьяницу сделать. Он с женой своей даже поссорился из-за тебя! А Линда?! Она с тебя пылинки сдувает, как будто не Фрэнк её сын, а ты — ребёнок у дороги, которую она из-за своей доброты подобрала, как щенка брошенного! Теперь выхаживает, залечивает твои маленькие царапинки, лишь бы тебе хорошо. Ты запудрил ей мозги. Признай это наконец-то! Строишь из себя бедного-несчастного: большие глазки и жалобный взгляд. Весь из себя такой несчастный немой мальчик без памяти. Думаешь, этот образ на всех сработает?! Да я вижу тебя изнутри, кусок ты маленького дерьма!       Она встаёт с лавки, подходит ко мне и тычет пальцем в грудь, неподалёку от сердца. Её ноготь врезается в кожу сквозь футболку и отдаёт мелкой болью, что импульсами расходится от точки соприкосновения. Её слова меня не страшат.       Моё выражение лица — безразличие, мои эмоции — нейтральность.       Зачем мне реагировать на то, что, по факту, не является правдой?       — Я только тебя увидела, сразу поняла, что нихрена из этого хорошего не выйдет. У меня всего лишь на долю секунды в голове появилась мысль: «А вдруг он и правда пострадавший?» Но ты всё и всех подстроил под себя! Лишь бы тебе было тут удобно паразитировать. Только я тебя огорчу, потому что это всё иллюзия. Грёбанная жалость. Чего ты смотришь так, а?       Глаза у неё красные, пугающие. Она смотрит на меня помутневшим взглядом, что граничит на линии здравого смысла и подступающей истерики разукрашенного чёрным акрилом мозга. Поток слов… Извержение вулкана, надвигающийся торнадо или же хлынувший водопад, что насытился дождевой водой и прибавил мощности. Сравнения не нужны — смысл один и тот же. Я груша для битья, неравный игрок, на котором решили измерить свои силы, чтобы потом дальше двинуться по тропе самобичевания.       — Хах, да ты вообще, видимо, не понимаешь этого! Ты думаешь, что нужен Линде или мистеру Айеро?! Просто жалость, а мистер Айеро терпит тебя только из-за жены! Хоть это ты осознаёшь своей детской головой? Ах, ну да, ты, наверное, считаешь, что ты нужен Фрэнку? — она затравленно смеётся, пока на её висках медленно выступают вены, призванные злостью. — Да он использует тебя, глупенький маленький Джерард!       Он говорил так же. Он говорил именно так, когда сидел сзади меня на кровати Рэя и обнимал со спины, прикасаясь торсом к разгорячённой после сна спине. Прижимал к себе и говорил, что я маленький и глупенький, раз веду отсчёт в своей голове. Эти цифры — бессмыслица. Он это имел ввиду? Убеждал, что это неважно, пускай даже и не озвучивал.       Но.       Ни разу не говорил, что будет после. Только что уедет, покинет и оставит, как бы того не хотел. А не хотел ли?       — А что это у нас со взглядом стало, а? — смеётся надо мной, бросается колкостями, хотя сама же режет лезвием по своему запястью. — Наверное, думаешь, что первый у него такой милый мальчик? Любит тебя?       Истерика. Заливистый смех истерички, что выплёскивает свою гниль потоками, не боясь запачкать высаженный красивый газон, над которым кропотливо бегала миссис Айеро — лишь бы ровненько выстрижен и красиво лежал. Противно…       — Да он тебя использовал так же, как и ты всех в этом доме! Только ты это делаешь, как последний дурачок, а он — кукловод. За ниточку дёрнет — ты прибежишь, как верный пёсик; скажет что-то сделать — ты сделаешь; скажет лечь под себя — ты ляжешь! Он просто питает слабость к маленьким мальчикам, которые не будут сопротивляться, когда он их трахать будет!       Не хочу это всё выслушивать. Верчу головой из стороны в сторону, как в том сне, лишь бы слова отогнать от себя подальше, которые нападают стервятниками на свою добычу, что давно совершила последний вздох и сейчас издаёт зловония смерти. Когда смерть с косой обрубает нитку, уходит восвояси, забирая с собой душу умершего, как презент, — они нападают. Только вот я ещё не сделал последний вздох, моя моральная смерть за мной не пришла. Но почему так тяжело? Почему настолько сложно всё это слушать, когда я сам понимаю, что все её слова — чистой воды бред; что из-за злости и отчаяния она всё это говорит — хочет страдать не одна? Принудительно приводит гостя на свой банкет отчаяния с увядшими цветами желаний и пропавшими блюдами надежд. Призрачных…       — Да до тебя ещё один был! Такой же ребёнок, который хотел любви и понимания. Так вот Фрэнк с радостью по самые гланды предоставил это ему! Аха-ха-ха. Его, вроде бы, Джо звали. Тоже, идиот, думал, что там любовь до гроба, и умрут в один день. Так же за ним бегал по пятам, смотрел своими тупыми оленьими глазами, прямо как ты, и давал себя трахать, лишь бы Фрэнк к нему поближе был. А он просто пользовался! Понимаешь? Тупо пользовался!       И заливается смехом истерическим, хватаясь за свою кофту, держа руки на животе, чтобы не лопнуть от подступившей «радости». Так весело же… Интересные истории из прошлого. Я же хотел узнать, как Фрэнк раньше жил. Хотел с людьми, которые его знали, познакомиться. Вот.       Узнал.       До белесой пелены перед глазами, что не пойми откуда взялась. Слёзы подступают, вырываются наружу, наплевав на все мои убеждения, доводы, что я приводил себе. Это же всё бред! Почему я должен вообще верить всему этому, если уверяю сам себя, что не было это всё просто так? Ну не могло быть всё просто так! Просто ради секса…       — Чего ревёшь? Наконец-то дошло, да? Он же тебя тоже уже оприходовал, я уверена. Когда это произошло? После того, как я приехала, а?       И дёргает за руку в попытках выведать никому ненужную правду.       Правду…       Это произошло прошлой ночью. Секс с человеком, которого я люблю. Неправильный секс… Неестественный. И я думал тогда о том, что есть Джамия. Её образ вертелся в моей голове, но не было и капли сожаления, просто потому что тогда было слишком хорошо рядом с ним.       Сейчас же она стоит передо мной и задаёт вопросы, которые в праве быть произнесены, — останутся без ответа. Не только потому, что я не смогу ответить, а потому что не хочу. Не хочу воспринимать это всё, понимать и осознавать в полной мере. Ведь на задворках сознания один тоненький голосок пищит о том, что все сказанные слова — логичная истина, от которой не стоит отворачиваться. Информацию нужно принять и обработать, как бы того ни хотелось, потому что такое могло произойти. Потому что всего три недели новой жизни — слишком короткий срок для идеальности и пожирающей любви, что обухом свалилась на голову.       У меня скоро отвалится голова — настолько сильно я ей кручу из стороны в сторону в приступах рыданий. Я захлёбываюсь своими слезами, чувствую на искусанных губах её солёный вкус и пытаюсь унять дрожь в руках. Я становлюсь похожим на Джамию — противоположное подобие. Больно. Где-то в сердце очень болит, и я пытаюсь вырваться из этого болота боли, что засасывает с бешеной скоростью, вовлекает в свои объятия. Но она не отпускает, держит крепко. Изо всех своих оставшихся сил, чтобы добить, прихлопнуть, как комара, спрятавшегося где-то в уголке комнаты.       — Да дослушай ты! Сейчас будет самое интересное.       И рывком усаживает обратно — гвоздит руками, положенными на мои плечи, к скамейке. Не отпускает, чтобы не вырвался и не сбежал. Ей необходимо до конца опустошить чан накопившейся боли.       — Тебе разве не интересно, что случилось с этим Джо, а? Этот их «роман», — с брезгливостью в голосе, — закончился очень печально. Да там можно было отличный фильм снять для сопливых девчонок! Он умер, представляешь? Покончил с собой! — и смеётся так долго, так звонко, будто комедию смотрит — только юмор чёрный. — Фрэнк попользовался им, хорошо провёл время, а потом вернулся ко мне. Ну, мальчик и не выдержал. Он же даже младше тебя был! Не знаю, как у Фрэнка вообще встал на этого младенца, но факт один — ребёнок перерезал себе глотку! И мне ни капли не жалко его, ведь он знал, на что шёл! Вся эта хрень с любовью между одним полом — хуйня полнейшая, понимаешь?! Просто захотелось чего-то новенького, такое бывает, знаешь?       Тушь потекла, глаза полностью заполнены водой, и я не уверен, видит ли она меня сквозь эту водную морскую гладь. Я и сам не могу видеть нормально — всё выжжено. Предплечье болит — синяк силуэтом руки появится совсем скоро. Она падает на колени передо мной, не отпускает рук и жмёт их до покраснений. Рыдает…       — И я это всё п-понимала, осталась рядом с ним, потому что л-люблю его! А он меня! Извини, что разрушаю твои иллюзии, но ты останешься один сегодня, а мы уедем обратно. И в-всё, конец истории! Ты не сможешь забрать его у меня, слышишь? Не сможешь забрать его у меня!       Мой взгляд пуст. Психика не выдерживает, а после я чувствую удар, который приходится по щеке. Он не сильный, совсем уж женский, измученный, но с болью в сердце и отчаяньем на глазах.       — Не с-сможешь забрать, г-глупый реб-бёнок…       И затихает…       Позади слышны шаги и голос, что-то говорящий. Так далеко, что не сразу различаю. У Джамии взгляд обращён сквозь меня, куда-то за спину; брови изогнуты в удивлении и… сожалении, что ли.       — Мама сказала, что вы… — и замолкает, смотрит, — тут.       Да, Фрэнк, привет, мы тут.       Ты нас искал?       Как здорово.       Может, не стоит искать меня больше?

***

      Куда бегу?       Мне неизвестно. Лишь чувствую, что ливень в глазах, а молнии над головой мелькают с завидной частотой. Мне ни капельки не страшно — весь страх остался в тени боли. Она накатывает волнами одна за другой, не даёт вдохнуть свежего воздуха, будто старается задушить своей масштабностью, проникнуть текучей жижей в нос, горло и лёгкие, а после в каждый миллиметр тела — довести до болевого порога. Так легко. Не чувствуя ног, в старых подранных кедах по ямам в асфальте, с накопленной в них водой вперемешку с грязью по щиколотки.       Уши заложило. Все эти раскаты грома и тарабанящие капли по крышам милых домов — звуконепроницаемая толща воды. И я не помню, как убегал, кто кричал мне в след, и какие именно слова должен был услышать. Возможно, это была Линда, возможно, Фрэнк, но я точно слышал истерический смех сквозь слезы Джамии, которая просто слишком устала. Просто всё разрушила…       Известна одна дорога — больше вариантов не было. И нет, я не думал о той остановке, на которой меня нашли; о нашем озере, что особенно красиво в такую погоду — я уверен. У меня было животное желание докопаться до правды, узнать всё от человека, который был свидетелем прошлого, события которых быстрой аудиокнигой обрушились на моё неподготовленное сознание. Он был тогда рядом с Фрэнком. Он может ответить мне на терзаемые вопросы.       Я из последних сил тарабаню кулаками в дверь, пытаюсь достучаться до источника информации, хватаясь за эту возможность, как за последнюю ветку над обрывом рыданий. Держу себя в руках, радуюсь тому, что промок с ног до головы — так получится скрыть слёзы. Долго не открывают, и это начинает злить. Я ударяю ещё раз, и ещё раз, и ещё… До красных костяшек на кулаках, что сжимаются из последних сил.       Деревянная преграда исчезает — моя рука застывает в воздухе. Я достучался. На пороге кучерявый Рэй, за ним — Боб с заспанными глазами и в серых растянутых штанах с бананами. На их лицах читается вопрос, в моём взгляде — их море. Он без слов впускает в дом, уступая дорогу. Закрывает дверь, и шум стихии затихает, остывая эхом на пустых стенах квартиры.       — Ты замёрз, может, чаю?       Когда сидим на кухне и смотрим друг на друга, не решаясь начать наш «диалог», о котором мы все прекрасно понимаем. Я знаю, что время у меня ограничено скоростью движения; что Фрэнк в любом случае найдёт меня, проверив все возможные места, о которых я только мог знать в этом городе. Поэтому мне нужно как можно быстрее выяснить всё, угомонить своего внутреннего зверя, именуемого «любопытством», что так неуместно сейчас.       Я тяну руку вперёд, показывая, что мне нужен листик и ручка — получаю туалетную бумагу и чёрный маркер, что пишет из последних сил, будто оставил их специально для данного момента — для единственного имени, сложенного из трёх обыкновенных букв.       «Джо».       Взгляд Рэя потухает и упирается в стол. Его руки начинают мять край, заляпанный кетчупом и алкоголем, скатерти, а с губ постоянно срываются протяжные вздохи замешательства. Блондин быстро сбежал с «поля боя», оставив после себя только лёгкий запах пота, смешанный с пивом.       — Джи…       Хах, как похоже.       Джо и Джи… Неужто подбирал специально? Вот у меня имя Джерард, сокращенно Фрэнк придумал «Джи».       «Кастинг закончился — Вы прошли в следующий этап, поздравляем!»       Так, что ли?       — Кто тебе сказал о нём?       Маркера хватает только на начало имени, поэтому Рэй получает в руки только клочок бумаги с двумя буквами и четырьмя точками для ясности. Он комкает этот кусок бумаги в руке, сжимая его на долю секунды, а потом выбрасывает в урну, чтобы подальше и не помнить.       — Я прошу тебя, не верь всему, что она тебе наплела, хорошо?       Да, легко, без вопросов. Я прямо сейчас это выкину из головы, как будто ничего и не было. Это же совершенно просто, и пускай остались отпечатки по телу, напоминающие о том монологе, полном страдания и ярости. Рэй внимательно смотрит на мою покрасневшую щёку, пару раз прикрывает глаза, а после произносит ровным голосом:       — Это длинная история. Очень длинная, Джерард. И ты должен услышать её от самого Фрэнка, понимаешь? Потому что всё было совершенно не так, как она тебе сказала, я уверен.       Я смотрю на него красными глазами, заведомо понимая, к чему он ведёт, поэтому просто машу из стороны в сторону головой, не давая согласия на его дальнейшие действия. Рэй хочет позвонить Фрэнку, хочет сдать меня ему, потому что лучший и потому что считает, что так будет правильно. Но я этого не хочу! Не готов сейчас слушать очередной монолог, который закончится заведомо плохо.       Нет в этом никакого смысла, ведь мне осталось дожить до вечера — всё закончится: мой день рождения; моя приторная сказочная жизнь с любовью-вишенкой на торте; моё пребывание здесь. И Фрэнк тоже… Фрэнк тоже закончится в моей жизни, потому что я не собираюсь оставаться тут, не вынесу всего этого. Джамия была права — я слишком мал для всего этого дерьма.       Он медленно поднимается и идёт к выходу из кухни. Очевидно, что за телефоном. Ждать? Пожалуй, откажусь.       Я ухожу, тихонько закрывая за собой дверь.       Ухожу прощаться с этим городом.       С Фрэнком...

***

      Стихия не утихает ни на секунду. Порывы ветра набирают обороты, сносят с ватных ног, что устало шагают по извилистой дорожке, вытоптанной годами твёрдыми подошвами снующих людей. Трава, ограждающая тропу, сливается с промытой дождём землёй, превращаясь в одно сплошное месиво. Неприятное чавканье под ногами нервирует ещё больше — скользит по расшатанным нервам. Грязь проникает внутрь, течёт вязкой слизью по органам, заставляет градом скатываться слёзы, что теряются в толще окутывающей стихии, устремлённой водопадом с высоты птичьего полёта.       Смотрю наверх — кто-то укутал одеялом из туч всё небо до линии горизонта. Вращайся кругом, заглядывай на другой край — без разницы. Тёмно-серые краски, почти чёрные, властвуют разбушевавшейся стихией, подгоняют к движению ураган, что уносит за собой листья деревьев в последний путь, куда-то вдаль, где повстречают они свою смерть размокшими сгустками. Желанный путь, который я с удовольствием избрал бы для себя, но не смогу — тяготят чувства и привязанности.       Я расправляю руки в стороны, ловлю пронзающий холодный ветер и подставляю лицо леденящим каплям дождя, что не смолкают — играют оркестром лишь им ведомую мелодию разрушения. Освободиться, чтобы жить дальше. Исчезнуть, чтобы появиться где-то вновь. И на душе так тяжело и грузно, а в голове — пусто. Звенящая пустота, а впоследствии — отсутствие мыслей и понимания. Я ничего не добьюсь тем, что буду прозябать минуты на этом озере, ведь: вода почему-то более мутная, чем была; блестящая гладь сменилась на бушующие капли, что иглами вбиваются в водное полотно; фиалки утратили свою былую яркость, будто их обесцветил художник; деревья лишились молодой листвы, что только-только запестрела зелёными оттенками.       Испорченная картина…       Я падаю на колени.       Устал.       Оттягиваю горловину футболки своими пальцами, чтобы хоть как-то вдохнуть воздуха вперемешку с водой, но ничего не получается. От осознания своей ничтожности никуда не деться — оно настигнет, как бы хорошо я ни играл в прятки. Ткань трескается, растягивается под давлением цепких пальцев, что до красноты и белых полос на подушечках. Рот приоткрыт в немом крике, а сквозь толщу воды я слышу мутное:       — Джерард!!!       И голос такой далёкий, совершенно непонятный, будто нереальный. Женский голос, что всегда звал меня, манил загадочностью своего обладателя. А она тянула руки вперёд, зазывала в тьму, что так же ждала с распростёртыми объятиями, принимая, будто родного. Я почти готов принять предложение. Окунуться в извечную тьму или упасть в мнимую дрёму, только:       — Джи!       Что-то совершенно тёплое, родное, с громким дыханием, слышным откуда-то из далека. На повторе. Моё имя.       А мне плохо. Мне настолько плохо, что я не хочу ничего слышать. Я устал от этой любви, насколько прекрасна она бы ни была, потому что это тяжело. Тяжело, когда настолько далеко от человека, а хочется именно сейчас подойти и обнять; тяжело, когда пряди его волос не спутаются в моих пальцах, потому что я слишком увлёкся их мягкостью и податливостью; тяжело, когда заветные слова любви звучат в пустоту, разрушая её, а вместе с ней и мою психику; когда слышишь своё сердце, можешь измерить свой пульс, но не получается почувствовать другое, родное; когда шёпот в ночной тишине тёплой кровати и слёзы наизнанку, а не улыбка и тёплое дыхание на губах; когда руки обнимают старую, но очень мягкую перьевую подушку, а не покоятся на талии. Когда просто не рядом — слишком тяжело.       Я не хочу так.       Я слишком слаб для этого.       Мне не давалось право наносить рубцы на жизненный путь другого человека.       — Джи?!       Обеспокоенно, с неподдельной тревогой в голосе, что гораздо ближе, чем прежде. Взгляд мой всё так же устремлён в далёкое светлое небо и яркое солнце, что скрыто за этим безжизненным серым одеялом. Последний лучик для счастья, пожалуйста.       А меня пытаются растормошить, дёргают ладошами за плечи и кричат наперекор шумной стихи:       — Джи, я так испугался.       Запускает руки за плечи, обнимает и прижимает к себе теснее, отдавая последние остатки тепла, что не были ещё выгнаны ветром. Снижает громкость, прижимаясь губами к самому уху, чтобы уж точно услышал, а я? У меня взгляд пустой куда-то вперёд направлен, губы уже синие от холода, а под глазами просторные поля сирени с примесью неба. И странно как-то… Будто неживой совсем стал.       — Я так испугался… Так испугался, когда ты убежал.       И руки у него всё трясутся и трясутся в только им одним известной пляске. Губы шею целуют, шепчут и шепчут:       — Джи…       — Джи, я переживал.       — Джи, прости.       А в глазах слёзы невидимые стоят, скрытые водной пеленой, но я-то знаю. Я чувствую. В голове, правда, только голос Джамии, вторящий: «Его, кажется, Джо звали».       Джо и Джи.       Забавные истории из жизни Фрэнка Айеро, татуированного парня из небольшого городка, который в детстве очень любил обдирать деревья у соседей, а когда вырос, то очень резко изменился. Просто хороший парень. Хах.       — Что она тебе наговорила, а?       И отстраняется, глядит своими ореховыми глазами большими, ответа ждёт. Ну что, дурак совсем? Какой ответ-то ты услышать хочешь? Может, этот? И губы как-то складываются в одно имя из прошлого. Да такое интересное, что у Фрэнка смуглая кожа бледнеет как-то быстро, руки по волосам проходятся, а сам он встаёт и отстраняется.       Пальцы соскальзывают с насквозь промокшей футболки с разорванной горловиной, что наглым образом была украдена из его гардероба. Смотрит куда-то в землю разжиженную, зависает в мгновении, а после улыбается аккурат уголками губ и произносит:       — Это давняя история, — затихает, вздыхает полной грудью. — И она уже не важна нисколько.       А у меня взгляд пустой такой. Мне уже всё равно совершенно, кто это и что это. Не хочется мне этого ничего знать, ведь человека-то уже нет. Умер он давно, покончил с собой. При каких обстоятельствах — не моё дело. Сейчас уж точно… Самому бы дышать.       — Ты забудь! — кричит, руками плечи трясёт. — Сейчас я с тобой. Я рядом, слышишь?! Я билеты купил, со мной поедешь! А с Джамией что-то решим — это не проблема. Не люблю я её совсем. Это ерунда, слышишь?!       И взгляд у него пугающий, руки плечи мои дёргают. Слышу ли я? Пожалуй, да, а вот понимаешь ли ты? А он хватается пальцами за шею, плечи мои, пытается к себе притиснуть, но мне больно. До белых полос и вновь подступивших слёз больно. У него глаза бешеные — гиена внутри просыпается; ногти почему-то стали острыми и проходятся царапинами по коже; скорпион на коже пугает, будто оживает и ползёт ко мне через плечо, предплечье и кисти рук — вот-вот и ужалит. Он обезумевший, подходит всё ближе, пытается сцепить, загрести в охапку своей дурной любви, что больше напоминает сплошное безумие.       — Люблю тебя… Не от-тдам.       А я у самого края…       Где озеро в метрах десяти под ногами бушует, грохочет падающими каплями, завлекает прохладой спокойствия. У самой черты, где одно неверное движение — упал. И почему на самый верх забрался? Может быть, тут фиалки красивее? Да нет же, они одинаково уродливы сейчас. Режут глаза своими фиолетовыми оттенками, что так сильно контрастируют с моими красными отросшими волосами. Да, Фрэнк?       Его пальцы как-то на шее цепляются в один чугунный замок и держат, не отпускают, а после понемногу сжимаются. Ключ — в замочную скважину; пара оборотов, и замок закрыт — дышать тяжело. Я цепляюсь своими пальцами за его руки, изо всех сил давлю на кисти, чтобы хоть как-то ослабить хватку, но ничего не получается.       Он силён.       Он говорит одно и тоже.       «Люблю».       И душит…       С Джо было так же, или ему повезло немножко больше, и он смог сделать это сам, без помощи? Ну и ладно. Может быть, так и должно быть от любви, да? Там ещё голос какой-то женщины, картина недописанная, благодарности несказанные и много-много другого, что не имеет ответа. Так пусть и будет, пусть сейчас немножко тяжело и больно...       Потому что потом резко становится легко, воздух попадает в лёгкие, а я, кажется, падаю вниз — в водную беснующуюся стихию. В озеро фиалок.       Правда, вот ещё загадка: умею ли плавать?