На последнем жесте, движении, взгляде, слове, на последней попытке вдоха, финальной точке — до последней капли горячей упрямой крови, до последнего символа кода в программной строчке — отгоняя противную слабость последней дрожи, на последний рывок вперед экономя силы — дотянуть немного дальше, чем просто можешь, продержаться дольше, чем так бы тебя хватило. Чтоб потом, уходя от последней своей атаки, переделать шаблон игры, пересечь границы, потому что в последний миг средь абстракций знаки оживают там, где сердце кончает биться — в той вселенной, где правят волны, структуры, биты, где средь хаоса в темноте расцветают числа, в той вселенной, где все варианты вовеки слиты, потому что смерть как факт не имеет смысла.
Дженни Рен.
Бог любит пехоту. Иначе зачем бы он поручил нам выполнять его работу?
Мартин Брест
Вначале было больно и темно. Потом перед ним лег луч света. Он был яркий, но почему-то не слепил измученные глаза. Фрэнк шагнул вперед — и увидел перед собой стол. За столом сидел кто-то в рубашке цвета хаки. Седые волосы были гладко зачесаны назад, очки в старомодной роговой оправе съехали ближе к кончику носа. Лицо было невыразительное, из тех что не запоминаешь ни с первого, ни со второго взгляда — если бы не глаза. Они прохватывали холодом, глядя из-за нелепых стекол, как через снайперский прицел. Фрэнк подавил желание вытянуться по стойке смирно. В конце концов, он только что умер — вот как это называется. Даже странно, почему он не удивился. Как будто это самое обычное дело: только что он захлебывался собственной кровью — и вдруг очутился здесь, перед... Перед кем? — Фрэнк Касл. Голос прозвучал сухо и обыденно, как будто человек за столом читал из документа. Фрэнк даже глянул — но на блестящей полированной поверхности не было бумаг. Человек сплел узловатые пальцы и задумчиво оперся на них подбородком. — Личный номер назвать? Если бы он мог хоть чего-то бояться, ему стало бы не по себе. Но, кажется, страх он тоже оставил там, на залитом кровью полу, а может, и где-то раньше. Так что Фрэнк просто стоял и ждал, пытаясь разглядеть знаки отличия на погонах человека перед ним. Но в глазах мутилось, а может, мешал яркий свет. Ему померещилось что-то совсем несуразное, похожее на весы. — Не надо, — сидевший за столом покачал головой. — Что же с тобой делать, Фрэнк? — Кто вы? — Ты понял, что с тобой произошло? — Я... умер? — Не совсем, но вроде того. — Вы будете меня судить? — Нет. Я не судья. Меня вообще нет. — Вы... моя галлюцинация? — Нет. — Человек вздохнул, откинулся на спинку кресла, снял очки, задумчиво повертел в руках. — Я, если угодно, визуальное воплощение идеи мирового равновесия. Я — это то, каким ты представляешь воздаяние по заслугам, Фрэнк. То, какой ты представляешь справедливость. Я никого не сужу, как весы не судят груз на их чаше. Я взвешиваю и отмериваю. Я не могу изменить то, что взвешено и отмерено: невозможно отменить законы природы. — И что теперь? — Зависит от тебя, Ты... сделал кое-что неожиданное. Ты жил местью — но пошел на смерть не ради мести, правда? — И что теперь? — упрямо повторил Фрэнк. — Это разве что-то меняет? — В каком-то смысле, это многое меняет — для тебя. — сидевший за столом, наконец, положил очки и выпрямился. — По закону мирового равновесия, я даю тебе выбор. Ты можешь идти дальше — или можешь вернуться... — Домой? — Домой. Туда. Ты умер плохой смертью, Фрэнк, — умер, чтобы спасти тех, кто был для тебя важен. Это сдвинуло весы. И теперь у меня есть для тебя предложение. Ты вернешься обратно и продолжишь делать то, что делал. Восстанавливать баланс. Воздавать тем, кто заслужил наказание. А взамен — взамен ты сможешь изменить что-то, что уже случилось. Переиграть что-то из того, что произошло. Во рту мгновенно стало сухо, а руки затряслись, как у запойного пьяницы. — Вы... Вы можете вернуть их? Пожалуйста. Я готов... что угодно, хоть десять раз снова так подохнуть, и по кругу, сколько надо, только верните их, пусть бы я просто знал, что они есть, что этого никогда не... — Фрэнк... — Верните, — просипел он сорванным горлом, чувствуя, что в гулкой пустоте куда-то девались все слова, кроме одного, и его покинули голос и силы. — Фрэнк, я не могу... Впервые в этом голосе прозвучало что-то почти человеческое. — Я же говорил. Мировое равновесие, — человек за столом опустил голову, словно хотел изучить янтарную полированную поверхность. — Закон воздаяния. — Это... из-за того, что я... делал в Афганистане? — страшно выхрипел он, как будто каждое слово было черным сгустком крови. — Из-за этого?! Но почему не я, а они!? Где тут хоть какая-то чертова справедливость? Знаете — в гробу я видал ваше мировое равновесие, — он пошатнулся и грохнул по столу обоими кулаками. — Так не должно быть. Я не согласен! Это... хреновая какая-то справедливость! — Я тоже так думаю. Фрэнк замолк, тяжело дыша, чувствуя во рту кислый, ржавый привкус собственной крови. Седой человек выпрямился, положив обе ладони на стол. — Но другой у меня нету — кроме той, которую ты принесешь сам. Ты же знаешь, на войне никогда ничего не работает как надо, если не возьмешься и не сделаешь. Так и здесь, Фрэнк. Снарядов не подвезли, связист пьян, авиация не прикроет. Мир летит к черту, отчасти и потому, что закон воздаяния не работает как надо. Но ты — ты можешь сделать так, чтобы для кого-то он сработал. Чтобы кто-то не потерял свою семью. Чтобы чьих-то близких миновала пуля. У меня есть для тебя только такая работа и такая справедливость. Я не могу вернуть твою семью. Но ты можешь исправить что-то другое, Фрэнк. Переиграть что-то другое. Подумай. — Тогда... можно... исправить все для Билли? Чтобы он никогда не предавал... нас. Чтобы он никогда не связывался с подонками, которые убили мою семью. Пусть хотя бы Билли. И еще Дэвид. Можно, он не вляпается в это дерьмо. Пусть это не он получит ту запись из Кандагара, пусть не будет этого года, в который Сара... успела похоронить его и оплакать. Пусть у них все будет хорошо... Пожалуйста. Они ведь заслужили хоть немного справедливости, правда? — Правда. *** Этот сон приходил снова и снова. В бреду, в лихорадке, на грани жизни и смерти — эхом звучали мерещились за спиной слова: «И ты тоже заслужил». Он снова и снова приходил в себя с именем «Дэвид» на окровавленных губах. Склонившийся над ним Билли удивлялся: «Кто это — Дэвид? Я Билли Руссо. Ты у своих, старик». И вытирал кровь. Билли нашел его в том подвале — избитого до полусмерти, умирающего рядом с трупом своего врага. Иначе и быть не могло. Билли Руссо, его семья, его брат — не мог не успеть на помощь. И только иногда, во сне, его касалась легкая тень воспоминания. Странная память о небывалом: будто лицо, выплывшее тогда из алого тумана, должно было выглядеть по-другому. Как будто ладонь под его затылком была другой, и его умолял еще чуть-чуть продержаться другой человек. — Дэвид, — прошептал он, — и проснулся в темноте. Напрягся, панически вспоминая, где он и как тут очутился. Воспоминания путались, как в бреду. Нарколаборатория. Две дырки в его шкуре. Микрочип, который оказался... которая оказалась... Высохшие губы саднили: он облизал их и почувствовал во рту привкус крови. Его колотила крупная дрожь, но бедро и грудь под повязками горели огнем. Остатки навязчивого сна медленно таяли в голове, уступая место жажде и ознобу. Он просто потерял слишком много крови. Надо встать и добраться до кухни — если она есть в этом странном доме. Сделать себе большую чашку горячего чая... Он стянул здоровой рукой спальник, нащупал босыми ногами пол. Медленно встал. Отпустил спинку кровати, сделал шаг — и колени подломились. Тело не слушалось, как чужое, он сшиб что-то со стола и рухнул на пол, наделав чертовски много шума. В темноте рядом панически завозилось и пискнуло что-то живое. Фрэнк вздрогнул, дернул рукой — и коснулся прутьев клетки. В том подвале, в Кандагаре, были крысы. Днем они боялись выходить на свет, но ночью шастали, как у себя дома. Говорят, крысы чувствуют, когда человек теряет силы. Фрэнк не верил — пока Джейсона, сержанта морпехов из Алабамы, не принесли с допроса без сознания. Он просидел над Джейсоном полночи, с мятой алюминиевой флягой, пытаясь заставить того попить. Вырубился ближе к утро, а когда проснулся, увидел что проклятые крысы объели сержанту лицо, проклятущие крысы, и он так никуда не ушел из того подвала, и они все ближе, может, уже сейчас примеряются, как бы вцепиться ему в глаз... Фрэнк стиснул зубы, чтобы не заорать, двинул кулаком по железным прутьям. Скрипнула, открываясь дверь, он свернулся клубком, пытаясь прикрыть живот и голову. Над головой щелкнул выключатель, Фрэнк зажмурился, заслонил ладонью больные глаза, глянул сквозь пальцы. Она стояла над ним — лохматая, сонная, недовольная, даже встревоженная, сжимая что-то в кармане синей фланелевой пижамы с яркими оранжевыми пятнами. Фрэнк прищурился, пытаясь понять, что это такое. Жирафы. Много дурацких маленьких оранжевых жирафов. —Эй, ты чего? — буркнула она, все еще не вынимая напряженную правую руку из кармана. На щеке розово теплел отпечаток подушки. Оранжевые жирафы на пижамных штанах бежали в свою страну Жирафию. — Споткнулся. — Грохнулся, наделал шума, Каспера напугал... — Кого? — Мою шиншиллу. Это мальчик, зовут Касперский. Сокращенно — Каспер, — она мотнула головой в сторону клетки. Из-за железных прутьев на Фрэнка возмущенно уставились две черные бусинки-глаза. Каспер оказался совсем не похож на крысу — белый пушистый шар беспокойно запрыгал по клетке. Микрочип вздохнула, шагнула ближе, наклонилась, просунула пальцы сквозь прутья и запустила в снежно-белый мех. — Тебе что, показать где туалет? — бормотнула она, так внимательно разглядывая Каспера, как будто на нем был записан секретный код. — Нет, мне пока... наоборот. Мне бы попить, лучше что-нибудь горячее, — стуча зубами, признался Фрэнк. — Я... сейчас принесу, — она, наконец, вынула руку из кармана. «Шокер. — понял Фрэнк. — Она меня боится». — Сесть можешь? — Д-да. Он перекатился и с трудом сел, опираясь спиной на край кровати. Руки, плечи, все тело сотрясала крупная ознобная дрожь. Микро искоса глянула на него, сняла с постели спальник — и набросила сверху, подоткнула под спину край. — Я сейчас. Она принесла две чашки. Огромную, с Дартом Вейдером, сунула Фрэнку, вторую, с надписью «Второй Хакатон в Чикаго» взяла себе. Уселась на стул верхом, положила подбородок на спинку. Глянула на него сквозь парок над чашкой — настороженно, блестящими и совсем не сонными глазами. Горячий чай вымывал из тела озноб, согревал душу. Согнувшись над чашкой, Фрэнк кинул быстрый взгляд на ее карман: там, несомненно, лежал шокер. В груди что-то неприятно, тягуче заныло — не под ключицей, где была пуля, а ближе к солнечному сплетению. Он слишком много видел на войне девочек с такими взглядами. Этот вздрагивающий блеск, это нервное движение рук, эту привычку отгораживаться, хотя бы спинкой стула, ни с чем не перепутаешь. «Кто тебя... обидел?» — Послушай, — неловко пробормотал он, — тебе не надо меня бояться. Я... я не из тех, кто обижает женщин. И точно не из тех, кто предаст напарника. Ты для меня — напарник. Если бы не ты... я уже с гарантией был бы мертв. Как ты думаешь... —Да никак не думаю, — перебила она, нервно сжимая чашку. — Напарник, говоришь? Ну да. И я... видела, на что ты способен. За последние полгода я видела на своем экране, как ты прикончил добрую сотню людей, без малейших колебаний. Откуда я знаю, что у тебя в голове, Фрэнк? Откуда я знаю, что от тебя можно ждать? — Да, ты видела, — процедил он, стараясь не давать волю неожиданно вспыхнувшей злости. Не хватало еще напугать ее. — Но ты ведь не перестала после этого сливать мне информацию о наркоторговцах. Так? — У меня были свои причины, — тихо сказала она, глядя куда-то в пол. — У меня тоже. Она глянула на него удивленно, почти растерянно, но на этот раз — без страха. По-детски округлила рот — но ничего не сказала. — Послушай, — Фрэнк поставил пустую чашку на пол. — Спасибо за чай и... Завтра мне станет лучше, и я уйду. — Не-а. Не уйдешь. — Это почему? — он вскинул голову — и тут же прижал ладонь к груди: шов под повязкой от резкого движения дернуло, как будто его рвали щипцами. — Потому что со своими ранами ты далеко не уйдешь. А еще потому, что без штанов люди по улицам не ходят, — фыркнула она и сдула упавшую на нос синюю крашеную прядь волос. — Мне же пришлось разрезать их ножницам. Так что никуда ты не денешься, пока не подлечишься. Еще не хватало, чтобы ты грохнулся в обморок прямо в подъезде. Представляю, как разоралась бы мисс Соренсен. — Да ты просто взяла меня в заложники, — буркнул Фрэнк, чувствуя сквозь легкий шум в голове, как с лицом делается что-то очень, очень странное. Улыбка. — Ага. И мое первое требование — укладывайся обратно в кровать. Она укрыла его до плеч спальником, вышла, не выключая свет. На кухне щелкнул и запыхтел электрочайник, брякнула дверца посудного шкафа. Звуки были непривычные, домашние. Фрэнк закрыл глаза, чувствуя, что уплывает в блаженный теплый туман. Скрипнула дверь, легкие шаги приблизились к кровати. — Вот тебе термос чая и пачка таблеток, если будет сильно болеть, выпей одну. На лоб легла горячая маленькая рука. Это было нормально — она проверяла, нет ли у него жара. Но потом — пальцы пробежались по его коротко остриженым волосам. Фрэнк удивленно открыл глаза, чтобы увидеть, как Микро отдернула руку и, словно испугавшись, метнулась к двери. Через секунду она выключила свет, но Фрэнк успел заметить, что в правом кармане пижамы с оранжевыми жирафами больше ничего не было.