Цветение

      Уже будучи заселенным в свою комнатушку (видавшую и лучшие времена, надо признать) и неотрывно глядя на колебания свечи, разгоняющей сгустившуюся по углам темноту, Гоголь со смятением размышлял, был ли тот поцелуй реален. С его постоянными припадками и видениями он не мог быть ни в чем уверен. Сам Яков Петрович после того, как они прибыли в Диканьку, спокойно разбудил писаря, а дальше лишь сверкал лукавым взглядом, оставляя несчастного Николая мучиться сомнениями — а было ли что-то? Правда ли были сказаны следователем все эти смущающие слова о его молодости? И было ли реальным горячее соприкосновение их губ? Так или иначе, молодой человек помнил каждую секунду. Даже будучи безвольным, словно тряпичная кукла, он чувствовал всё: сухие и тонкие губы Гуро, его горячий язык и то, с каким напором он проник в его рот…       Юноша покраснел, воспоминания горели в его сознании, лишая покоя. Гоголь долго еще мрачно смотрел на пламя, пока измученное дорогой тело не решило все за него, и пока его глаза не начало щипать от усталости, словно в них насыпали песку. Только тогда Николай вздохнул и задул свечу, укладываясь спать.       …юноша соскользнул в этот сон, словно в гнилую воду, пахнущую гарью и кровью. Мутный и тяжелый, он схватил его в свои стальные объятия, и Гоголь обреченно застыл на месте, понимая, что не имеет власти над этим видением.       В этом сне он стоял посреди деревни. Было уже темно, и писарь задался вопросом: а не происходит ли это прямо сейчас? Быть может, тело его сейчас лежит без хозяина в его комнате на постоялом дворе, а дух его здесь, снаружи? Но его быстро перестали волновать эти мелкие детали, когда ужасная греза решила показать себя во всей красе.       В лицо писарю полыхнуло жаром и старое строение перед ним занялось вдруг яростным пламенем. Прикованному к месту Гоголю оставалось лишь наблюдать за происходящим, щурясь от сильного жара, исходящего от огня. Внезапно в окне горящего домишки появились две темные фигуры. Они двигались быстро и резко — то подскакивали друг к другу, то разбегались врозь… Николай заставил свои тяжелые, словно свинцовые гири, ноги двигаться. Шаг, еще один, ближе, еще…       Когда юноша узнал в одной из фигур Якова Петровича, то крик тревоги рванулся было из груди… …чтобы застрять в горле колючим камнем — ведь противником следователя был тот, кто немало раз приходил к писарю во сне. Огромная фигура в темном плаще, с двумя рядами закрученных рогов, растущих из спины, обнажила темный узкий клинок и наносила сильные смертоносные удары. Все их Гуро отбивал со спокойным изяществом. Он словно танцевал с мечом, его всегда аккуратно уложенные волосы чуть растрепались в горячке схватки, и пара прядок спадала ему на лоб. Но ни этот факт, ни то, что он находился в горящем доме, никак не мешало ему отражать ужасающие удары Черного Всадника и наносить свои, ничуть не уступающие по силе и точности. Правда, против рогатой твари в капюшоне напротив они были практически бесполезны — Гуро мог лишь защищаться, не имея возможности уничтожить врага или хотя бы ранить его. Осознав это, Николай едва не задохнулся от сжавшего глотку отчаяния, захлестнувшего его, но тут мужчина вдруг перестал сражаться, встал прямо и посмотрел на него. — Коля… — мягко, словно нянюшка маленького Гоголя в детстве, сказал он и улыбнулся. Гоголь выдохнул было, немало ошарашенный, но последующие за этим события заставили его вскрикнуть от ужаса.       Из груди повернувшегося к нему следователя медленно появилось тонкое лезвие, вылезающее со стороны сердца. И не смотря на это, несмотря на то, что Всадник проткнул его сердце своим клинком, Гуро продолжал мягко улыбаться. На его губах пузырилась кровь, она капала с дымящегося меча, торчащего из его груди, а он по-прежнему улыбался. — Коленька… Все хорошо, — невозможно спокойно сказал Яков и показательно развел руки: мол, ничего страшного. Глаза его горели все тем же теплым огоньком, что появлялся в них, когда он смотрел на Гоголя. — Все будет хорошо, Коля, — повторил Гуро, — Ничего не бойся. Его прервало глухое шипение, раздавшееся из-за спины следователя. Гоголь, глотая слезы, непрерывным потоком текущие по щекам, как загипнотизированный, перевел взгляд на звук. Черный Всадник показался из-за спины Гуро. У него не было лица — вместо него из-под капюшона на писаря смотрела темнота. Он пах кровью, пеплом и затхлостью — юноша чувствовал это даже на таком, достаточно большом расстоянии между ними. От рогатого исходила тяжелая аура смерти, вгоняющая в ужас. Но еще страшнее Гоголю стало, когда тварь начала говорить. — ОН УМРЕТ.       Всадник склонил голову на бок, словно рассматривая Николая. Рассматривая отсутствующими глазами. Писаря по позвоночнику продрало морозом. Гуро улыбался по-прежнему, словно и не его проткнули насквозь. Его шикарное пальто начало тлеть, но он не обратил на это ни малейшего внимания. Тварь же огонь словно и не замечала. — Коля… — Яков хотел сказать что-то еще, но Всадник воздел одну руку вверх, и прогоревшие балки потолка затрещали, начиная рушиться. Вниз, прямо на стоящих в доме… — ЯКОВ ПЕТРОВИЧ!       Гоголь кричал так, как не кричал никогда в жизни. Кричал, глядя, как горящие балки хоронят под собой улыбающегося мужчину в черном пальто. Кричал, падая на колени, когда ноги отказались его держать, а в лицо дышал жаром и запахом гари складывающийся внутрь горящий дом. Кричал, пока слезы, текущие по его щекам, смешивались с пеплом и почему-то превращались в кровь.       Его крик оборвало лишь пробуждение.       В реальности писарь резко сел на постели. С бешено колотящимся сердцем, насквозь мокрый от пота и со следами слез на лице. Судя по спокойствию и тишине, царившей в комнате, он не кричал во сне, раз никто не примчался выяснять, что к чему. Гоголь облегченно вздохнул — это было хорошо. Юноша спустил с кровати ноги и зажег свечу. Глядя на огонек, колыхающийся от сквозняка, Николай подумал, что больше не сможет уснуть сегодня. Стоило закрыть глаза, как под веками живо вспыхивали картинки из кошмара: улыбка на окровавленных и таких знакомых губах, ласковый взгляд и спокойный голос — «Коля, все будет хорошо…»       Писарь зябко повел плечами. Его ночное одеяние было промокшим насквозь от пота, а в комнате было прохладно, так что он быстро замерз. На ватных ногах поднявшись с кровати, писарь дошагал до корыта с водой, заменявшего умывальник, и торопливо ополоснул лицо. Стянув с себя мокрую одежду, юноша наспех обтерся первой попавшейся чистой тряпицей, накинул на себя чистую рубаху и кинулся прочь из комнаты. Его до сих пор трясло, но не от ночной прохлады. Он никак не мог успокоиться. Ему необходимо было убедиться…

***

      Очень удачно, что постоялый двор так мал — вот о чем думал Гоголь, тихо, но быстро двигаясь к комнате следователя. Гуро поселили неподалеку, поскольку он изъявил желание жить рядом со своим писарем. Тогда Николая это немного смутило, но сейчас он был этому рад. Замков в этой захудалой деревенской гостинице отродясь не водилось. Правда, был риск, что следователь подопрет дверь стулом, но писарь надеялся, что мужчину не будут волновать такие детали, как незапертая дверь.       И он оказался прав — дверь в комнату Гуро легко поддалась, когда он тихонько нажал на нее, и даже не скрипнула, когда начала открываться. Но, несмотря на отсутствие звука, лежащий на кровати все равно мгновенно распахнул глаза. Правда, быстро узнав своего ночного гостя, поспешил закрыть их обратно и притвориться спящим, как и положено обычному человеку. Гоголь, находящийся в растрепанных чувствах и тихо крадущийся к кровати, манипуляций следователя не заметил.       Писарь как мог тихо подобрался к постели Якова и, затаив дыхание, жадно всмотрелся в его спокойное лицо. Живой… Дышит спокойно, широкая грудь мерно вздымается, и нет никакой крови ни на губах его, так часто изгибающихся в улыбке, ни на рубашке. Облегчение, затопившее юношу, было так велико, что ноги его подогнулись, и он опустился на колени перед кроватью. Но его ноги, соприкоснувшись с полом, издали довольно громкий стук. Гоголь хотел было вскочить, испугавшись, что Гуро проснется и будет возмущен его нахождением здесь посреди ночи — но его остановили.       Яков, до этого лежавший спокойно без движения и изображающий спящего, решил «проснуться», когда услышал стук. К его удивлению, он обнаружил Николая на коленях на полу. — Что-то случилось, Николай Васильевич? — старательно показывая разбуженного ночью человека, спросил следователь, потирая рукой лицо и позевывая. — Н-ничего важного… Я уже ухожу, — пролепетал юноша, собираясь было подняться на ноги и уйти к себе. Гуро опередил его. Он потянул писаря за локоть, поднимая с пола. — Что ж Вы так неосторожны, милый мой? Полы холодные, а Вы в одной рубашке, даже без туфель. Заболеете ведь! Гоголь покраснел от стыда — мужчина журил его, словно старая нянюшка в детстве. И было стыдно, что он показал себя таким вот неразумным ребенком, прибежавшим в комнату к наставнику посреди ночи, оторвав его от спокойного сна.       Николай предпринял еще одну попытку уйти, но Яков не пустил его. Мужчина усадил писаря на свою кровать и набросил на его плечи одеяло. На изумленный взгляд молодого человека он невозмутимо пояснил: — Ночи нынче холодные, а Вы порядком уже озябли, как я погляжу. Что за надобность заставила Вас прибежать ко мне ночью, голубчик?       Гоголь неловко поерзал на месте, нахохлившись, как воробей, под накинутым на него одеялом. — Сон… Гуро приподнял бровь: — Сон? Николай взглянул на него больными глазами: — Снова тот самый сон. Как тогда, в карете… Следователь встревоженно окинул юношу взглядом, неосознанно ища новые раны. Заметив это, писарь поспешил успокоить мужчину: — На этот раз обошлось без припадка. Но то, что мне снова пришлось увидеть… — Гоголь зажмурился. Перед глазами, словно наяву, стояла ужасная смерть этого замечательного, доброго человека, что сидел сейчас перед ним, беспокоясь о его, Николая, самочувствии. Внезапно писарь вскинулся и судорожно вцепился пальцами в ночную рубашку Гуро: — Прошу Вас, Яков Петрович, послушайте меня! Берегите себя… Бойтесь… — Гоголь прикрыл глаза и, с трудом сглотнув, продолжил, — Бойтесь огня!..       Следователь удивленно смотрел на юношу, вцепившегося в него, словно он был его последней надеждой. Мужчина отметил, что писарь очень бледен, дрожит, и его трясет, и Гуро захотелось успокоить явно напуганного своими видениями юношу. Он, неожиданно даже для себя, мягко обхватил Николая за плечи и прижал к себе. Гоголь замер, почти не дыша, в его теплых объятиях, а Гуро тихо выдохнул во взлохмаченную макушку писаря, ласково гладя его по спине. — Все будет хорошо, Николай Васильевич. Мы обязательно выясним, что означают Ваши жуткие видения, и тогда они прекратятся. Писарь словно окаменел после этих слов. В ушах призрачный голос Якова из сна прошептал вновь: «Коля, все будет хорошо», и юношу пробрала дрожь. Он крепче вжался в теплого, живого Гуро, и отчаянно прошептал, зажмурившись: — Яков Петрович… можно мне… прикоснуться? От услышанного брови следователя бесконтрольно поползли вверх от удивления. О чем его просит этот перепуганный до полусмерти юноша?.. Его изумление было прервано сорванным шепотом писаря: — Я хочу убедиться, что Вы настоящий. В моем сне… Вы… — под конец фразы хриплый шепот юноши больше походил на скулеж, и он умолк, не имея в себе сил продолжить говорить, и уткнулся головой в грудь Гуро, явно пытаясь спрятать навернувшиеся слезы. Яков понимающе улыбнулся, мягко поглаживая писаря по голове, про себя отмечая, какие мягкие и приятные у юноши волосы: — Раз так, то не имею ничего против, голубчик. Щупайте меня, сколько душе Вашей угодно, если то принесет Вам душевное равновесие. Можете даже ущипнуть, чтобы убедиться! Гоголь заалел ушами и смущенно пробормотал мужчине в грудь: — Мне и прикосновения будет довольно… Гуро понимающе хмыкнул и предоставил юноше полную свободу действий.       Николай отстранился от мужчины, разрывая отчаянные объятия, и робко протянул руку, едва ощутимо дотрагиваясь до щеки следователя. Задержавшись в таком положении на несколько секунд, писарь прикрыл глаза, словно отпечатывая в своей памяти тепло чужого тела на кончиках пальцев. Затем юноша вновь распахнул глаза, в которых горело какое-то странное выражение, похожее на нежность и печаль одновременно, и его рука медленно заскользила вниз по коже Якова.       Следователь внимательно наблюдал за сменой выражений на лице Гоголя. Прикосновение Николая едва ощущалось — юноша дотрагивался до него так осторожно и робко, словно боялся, что при любом неосторожном движении мужчина рассыплется легким пеплом.       Рука писаря тем временем скользнула на шею Гуро, чуть нажала и застыла. Глядя в затуманенные слезами голубые глаза Николая, мужчина с изумлением понял, что юноша прислушивается к биению его сердца. Гоголь чуть шевельнул пересохшими губами, тихим шепотом разгоняя тишину, воцарившуюся в комнате: — Живой… Яков чуть усмехнулся: — Ну разумеется, я живой, Николай Васильевич. Чего Вы так испугались? Писарь прерывисто выдохнул, тем не менее, не спеша отнимать руки: — Что Вы покинете меня… Яков Петрович, — юноша поднял на мужчину взгляд, переполненный слезами, облегчением и грустью. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения следователя.       Яков резко подался вперед, нежно, но крепко обхватывая лицо Гоголя ладонями: — Я живой, я здесь. Я буду с Вами, Николай Васильевич. Я Вас не покину, слышите меня?       Писарь медленно моргал, неверяще смотря на мужчину. Гуро дернул уголком рта в горькой усмешке, прошептал громко: — Не смейте сомневаться в этом!.. И припал своими губами к губам юноши.       Гоголь и не противился вовсе, послушно обмяк в его объятиях, робко приоткрыл рот, впуская напористый язык мужчины, и тихо, отчаянно застонал в поцелуй. Еще никогда не было Николаю так сладко. Тот поцелуй, что произошел в карете, ни шел ни в какое сравнение с этим, когда Гоголь был в сознании и полностью в здравом уме. Кошмары и видения остались где-то далеко, шипя, убрались куда-то в уголок сознания, оставляя Николая умирать от счастья в надежных руках Гуро. Яков медленно разорвал поцелуй. Тонкая нить слюны протянулась между ними и осталась на губах следователя. Гуро хищно облизнулся, глядя на растерянного, раскрасневшегося от удовольствия писаря. — Яков… Петрович?.. Мужчина нежно огладил пальцами бледные скулы юноши, окрашенные легким румянцем: — Вам не понравилось, Николай? Гоголь растерянно приоткрыл рот: — Я… нет… Яков подался чуть ближе и прошептал на ухо юноше: — Тогда все в порядке. Главное, чтобы Вам нравилось. Писарь прикрыл глаза, наслаждаясь теплом тонких пальцев мужчины, гладящих его по щеке. — А Вы… Яков… Петрович? — робко спросил юноша, боясь посмотреть следователю в глаза. — М? — не сразу отозвался Гуро, завороженный ощущением гладкой горячей кожи под руками. Гоголь весь пылал, словно сжигаемый лихорадкой. И что-то довольно сжималось у мужчины внутри, когда он думал о том, что этот огонь разжег в юноше он сам — своими словами, прикосновениями. — Я нравлюсь… Вам? — Николай дрожал под ласками Якова, но смотрел с отчаянной смелостью безумца. — Конечно, нравитесь, мой милый, — Гуро скользнул рукой ниже, остановив ее на тонкой шее юноши, точно над границей ворота его рубашки, — Я уже говорил Вам — Вы удивительный молодой человек. Меня тянуло к Вам с момента нашей первой встречи. Я не мог предотвратить того, что случилось. Простите меня, Николай… — следователь прижался губами к кадыку писаря, нервно дрогнувшего под его нежным прикосновением. — За что… простить?.. — Гоголь с трудом выдавливал из себя слова, теряясь от поцелуев, которыми мужчина покрывал его лицо и шею. Яков поднял на него взгляд: — Вы достойны лучшего, голубчик. Поцелуев какой-нибудь милой девушки, а не уже немолодого мужчины вроде меня… Гоголь зажмурился и отчаянно прижался щекой к ласковой ладони: — Нет!.. Не нужно мне никакой девушки, только Вы!.. Мужчина удивленно вскинул брови, наблюдая, с каким трепетом юноша целует его руку, прижимая ее к лицу. — Николай… Коля… — Гуро перешел на шепот, но горечь все равно сквозила в каждом его слове. — Не надо, Яков Петрович!.. Не сомневайтесь в том, что нужны мне!.. — голос писаря охрип от слез. Гуро мягко погладил лицо юноши, нежно смахивая слезинку с бледной щеки. — Позвольте… позвольте себе чувствовать. Не жалейте об этом, — Гоголь слепо распахнул глаза, зрачок в которых почти закрыл нежно-голубую радужку. Гуро улыбнулся и сжал юношу в своих руках. На этот раз Гоголь сам охотно подался вперед и первым дотронулся до тонких губ следователя.       Этот, третий по счету их поцелуй, был дольше и глубже, чем предыдущие. Николай задыхался, жадно ловил ртом воздух, когда Яков чуть отстранялся, и тихо поскуливал в его губы, едва не плача от счастья. Все его мечты, робкие, недосягаемые, вдруг сбылись наяву, и от этого все в его груди сжималось от восторга. — Яков Петрович… — юноша уцепился за рукав рубашки мужчины, вопросительно глядя на него. Гуро чуть покачал головой, улыбаясь с пониманием: — Не сегодня, Коля. Только поцелуи. «Ведь ты можешь пожалеть об этом» читалось во всех его движениях после, невысказанное вслух, но отчетливо раздавшееся в голове Гоголя. Николай отрицательно мотнул головой, подаваясь навстречу мужчине, медленно стягивающему с него рубашку. Глаза Якова были темны от желания. Гоголь смотрел в них, и видел себя, как в зеркале — нагой, бледный, дрожащий от желания мальчишка, со спутанной копной непослушных волос и сутулыми худыми плечами.       Гуро целовал каждый дюйм оголившейся кожи писаря, дурея от ее гладкости и нежности, от яростно бившегося под ней пульса, от того, как юноша выгибался, подставляясь его губам. На вкус кожа у Гоголя была словно талая вода, молоко и немного дым, сладковатая, чуть пресная. Так вкусно мальчишка ощущался на языке, что следователь не удержался — впился зубами, сильно, но не до крови. Тонкая кожа тут же покраснела в месте укуса, проявила точный отпечаток его зубов, а Гоголь гортанно застонал, ничуть не протестуя такому обращению.       Яков поднял взгляд на его лицо — Николай смотрел ему в глаза, всем своим видом говоря безмолвно: «Я твой, делай со мной, что тебе вздумается, вот он я, бери, твой, твой без остатка…»       Гуро растянул губы в улыбке — как тут отказаться, когда этакое чудо лежит перед тобой и само просит о таком?..