История болезни

- Мистер Чехов, вы плохо себя чувствуете? Павел вздрогнул, поспешно выпрямившись на своем рабочем кресле. Немного испуганно он посмотрел через плечо на коммандера Спока. Прямой взгляд вулканца не давал Павлу времени подумать. - Просто плохо спал, сэр. - Может быть, вам стоило бы обратиться к доктору МакКою? Павел замотал головой. Это, вероятно, последнее, что он стал бы делать. - Все отлично, сэр. Конечно, это было слабой попыткой обмануть Спока, однако тот все же отошел, чем неизмеримо облегчил личное пространство Павла. За последние несколько дней он и сам осознал, что заболевает, причем имеющиеся у него личные средства первой помощи (на случай отказа медотсека) уже переставали помогать. Ему действительно нужно было идти в медотсек – и все же он не мог. Отвлекаясь на работу, Павел начинал чувствовать себя немного лучше, а по вечерам просто засыпал прямо в форме, чтобы было теплее. Озноб нарастал, мешая спать. Он прекрасно разбирался лишь в цифрах, но понятия не имея, чем мог заболеть на корабле во время длительного перелета. Все здесь были осмотрены, привиты и тщательно подобраны по состоянию здоровья для столь длительного путешествия. Все, кроме него. Павлу было десять, когда он впервые осознал, что хочет в Космос. Школа и родители уже прочили ему звездное будущее в механике или оптике, может быть, даже физике – если он с тем же рвением обратится к ней после математики, однако Павел неожиданно для себя отвлекся от задачек уровня последнего класса школы и посмотрел в небо. Сейчас он не помнит, что заставило его поднять голову – скучный разговор других детишек его родственников, что слетелись на семейное событие вроде дня рождения, или же он был один и почему-то не мог уснуть перед очередным днем занятий, которого, впрочем, всегда очень ждал. Если в цифрах ему нравилась в основном логика, красота и правильность вычислений, которые иногда были даже немного предсказуемы, то там, в небе над ним, скрывался целый мир, для которого еще не существовало законов. Которые он мог бы посчитать, записать и навсегда остаться в истории. Хотя нельзя было сказать, что Павел преследовал в этом жажду славы или величия, ему просто казалось, что место его именно там. Среди неизвестных еще планет. Родители были расстроены его выбором до тех пор, пока он не оказался в Академии звездного флота в пятнадцать, изучив все необходимое для того, чтобы сдать экзамены раньше срока. Мало кто действительно верил в то, что он пройдет вступительные испытания – он не обладал большой физической силой, но работал над выносливостью, прекрасно просчитав все характеристики, что потребует от него флот, заранее. Он много бегал и читал, используя обучение во сне, иногда совмещал оба занятия прямо в тренажерном зале рядом с домом. Последние недели перед экзаменом он создавал тесты сам для себя, не особенно законным путем добывая некоторые данные прямо из базы данных флота, о чем, кстати, всегда хотел им сообщить и предложить помощь в устранении подобных лазеек. Все, что было связано с цифрами, давалось ему намного проще, скажем, языков или сообразительности, тактики и стратегии, в которых Павел проигрывал. Он рисковал не набрать достаточное количество баллов из-за узости своего мышления, подогнанного под законы, теоремы и правила, вне которых он всегда терялся. Стараясь подготовиться по всем предметам Академии, для которых его бы обязательно проверяли, Павел отмечал наиболее слабые свои стороны – конечно, глобальная стратегия, в которой нужно было предсказать соперника и стиль его мышления, конечно, немного тактики – не всегда войны выигрывались логичными решениями, и тем более он не справлялся с гуманитарными предметами вроде филологии или космомедицины. Ему приходилось начинать с нуля – конечно, нуля, который не преподают в школе. Ночами вместо сна он листал трансляции выступлений, докладов, конференций, все, что только можно было услышать о необходимых ему темах. Обладая больше слуховой памятью, Павел искал кого-то, кто оказался бы способен доступным языком сообщить ему основные особенности функционирования организма в условиях космоса или искусственной гравитации и атмосферы, ну и, конечно, понятия о социологии в условиях иной расы. Даже если ему казалось странным отвечать то, что он вынужден будет учить в Академии после, для исполнения своей мечты Павел был готов просто следовать правилам. Как делал это всегда. Так он узнавал людей. Личные дела и бортовые журналы капитанов помогали ему изучать структуру командования флотом, конференции и доклады знакомили от первого лица, и все же в последние дни Павел недостаточно уверенно чувствовал себя перед экзаменом. Немного волнуясь – хотя он всегда был достаточно эмоционален и волновался даже слишком – он отчаянно искал хоть что-то, что помогло бы ему ответить на вопросы о медицине. Медицина была большой дырой в его знаниях еще с биологии, начиная с эволюции. Ему доступно было понятие лишь о скорости кровотока или законе Франка-Старлинга, но не основной вопрос о том, как мыслит человек и как мыслят иные существа. Оглядываясь назад, Павел понимал, что перестраховывался, пытаясь найти ответы на вопросы, которые не стали бы спрашивать с него. И все же он судил остальных по себе, не веря, что в Академию примут на одних лишь законах термодинамики и банальнейших констант Космоса, с которыми знакомят в нынешнем третьем классе. И тем не менее тогда он искал любые записи, заглядывая все глубже в базу данных флота. Он наткнулся на записи доктора Леонарда МакКоя в последнюю ночь перед экзаменом. Это не было докладом или лекцией, мало напоминало уроки – обычные журналы, обычные старые сообщения, некоторые телемосты, что пару лет назад, очевидно, устраивались достаточно часто. Это был человек, который разговаривал о сложных и недоступных Павлу вещах вполне обычным языком, как если бы он разговаривал с абсолютными дебилами, что, наверное, и стало причиной того, что за последний год записей почти не было. Вряд ли обществу так понравилось бы слушать довольно негативно настроенного человека, но Павлу… Походило. К утру он был знаком с системой иммунитета даже больше, чем когда-либо рассчитывал узнать. Учеба в Академии давалась ему даже слишком легко, еще легче, чем в школе, где учителя предпочитали не замечать особенных талантов и вести всех под единой гребенкой, не тратя душевных сил на развитие своих учеников. Павел попадал из одного класса в другой, достаточно быстро представляя весь уровень своих знаний и природную цифровую интуицию, пока наконец не решился сообщить о найденных им лазейках в Базе данных академии. Со второго курса, который, конечно, совсем не совпадал с обычным вторым курсом, Павел практически не вылезал из своей каморки, занимаясь исключительно безопасностью сетей. Он не успевал закончить одно – единую базу, как ему тут же доверяли сеть больниц города, сеть сверхскоростных поездов, каждая из которых была написана разными людьми на разных языках. Учеба довольно быстро перешла в работу, и потихоньку Павел на основе всего многообразия представляемых ему типов сетей попросту создал свою, которая учитывала все недостатки предыдущих. В тот же день, когда он испытал тестовую модель на одном из старых и списанных кораблей, он получил назначение на стажировку. «Энтерпрайз» превысил все его ожидания. Корабль подобного размера редко доставался новичкам вроде него, особенно под командованием настолько знаменитого человека, и Павел стеснялся предъявлять свой пропуск первые несколько раз, пока еще детский азарт не захватил его полностью. Спектр его работы не позволял ему обращать внимание на происходящее вокруг – днями он проводил по уши в проводах, пытаясь освоиться в системе корабля. Остальные члены команды почти не обращали на него внимания, словно им было не до объяснений, но Павел отлично справлялся сам. Каждый стоящий элемент в корабле, будь то ядро, будь то капитанский мостик или даже медотсек, он проводил по двойной системе защиты, подводя ту же систему модулей для энергообеспечения. Это позволило бы ему избежать катастрофической траты энергии и дыры в защите в случае утраты одного из модулей, даже если это и капитанский мостик. Чем дольше он проводил в технических коридорах «Энтерпрайза», тем больше чувствовал себя своим. В один из вечеров, возвращаясь в свою комнату в общежитии курсантов, Павел едва не пропустил объявление о том, что его корабль наконец отправляется в путь, и ему надлежит явиться на медосмотр буквально на следующее утро. В этом не было ничего волнительного до тех пор, пока он не явился в медпункт при ангаре, оставив все свои вещи у багажного отсека. В то утро он был приятно взволнован тем, что его сети безопасности прошли предпусковую проверку, тем, что наконец отправляется в тот далекий и неизведанный космос, о котором так мечтал. Кого-то он уже знал, кого-то видел впервые, так что в основном держался в ряду, то и дело поглядывая в иллюминатор. Ему было на тот момент всего семнадцать лет – мало кому удается в подобном возрасте выбраться так далеко от дома и приобрести некоторую ответственность, связанную с его должностью на этом корабле. Он был готов справиться с чем угодно, лишь бы это стал не последний полет для него. Дождавшись своей очереди, он оказался на одной из безликих коек, монитор над которой уже высветил его имя. Подобные медосмотры проходили и раньше, в них не было ничего неожиданного или неприятного – иглы давно настраивались через допплер, четко определяющий границы вен, не причиняя никаких неудобств. Павел не был поклонником вида крови, а потому смотрел по сторонам. Людей в форме было достаточно, но медиков тоже хватало. Вокруг закрывались тонкими плотными занавесками крошечные отсеки для осмотров, и Павел остался одним из последних, к кому так никто и не подошел. Он посидел еще минуту, прежде чем рискнул выглянуть за закрывшиеся по обе стороны от него шторки. - Тебе запрещено подниматься на борт, - услышал он ненароком от одного из врачей, что стоял к нему спиной. – Но и мне как лечащему врачу нельзя бросать тебя в таком состоянии. - В каком состоянии? Даже Павел был поражен тем, как быстро пневмошприц оказался возле шеи незнакомого ему курсанта. Тот потер шею и закономерно выругался, слегка пошатнувшись. - Давай, полежи тут, чтобы тебя видели больным, - похлопал по плечу врач своего, очевидно, друга, после чего обернулся единым движением и спокойно направился в сторону Павла. В страхе быть застигнутым за подслушиванием, чего он осознанно не собирался делать, Павел отскочил обратно к койке. Волнение его росло не только в связи с неловкой ситуации, но потому, что он узнал человека, направлявшегося к нему. С некоторым оцепенением Павел уставился в пол, некстати вспоминая, сколько же раз он пересматривал записи с этим человеком. Безусловно, он узнал из них много нового. Особенно то, что перестать смотреть их больше не может. - Господи, сколько тебе лет? - Семнадцать. Это показалось вдруг большим недостатком. Ему потребовалось некоторое усилие для того, чтобы оторвать взгляд от ничем не примечательного пола. До сих пор ему не так уж хотелось копаться в том, почему некоторые записи он смотрит несколько раз, в отличие от действительно полезных, и сейчас доктор МакКой вызывал в нем стыд за подобное поведение всего лишь одним своим присутствием. - Семнадцать, серьезно, - пробормотал себе под нос недовольно МакКой, раздраженно набирая протокол осмотра на своем планшете. Недовольство его было для Павла более чем знакомо, что, конечно, было совсем ненормально, учитывая то, что с доктором он все же знаком не был. Он сосредоточился на том, чтобы отрицательно мотать головой на большинство стандартных вопросов. Отчасти ему безумно хотелось сообщить, что все свои смутные представления об основах функционирования любого живого существа он приобрел именно благодаря МакКою, но это было бы прямым признанием в том, что он периодически нарушал закон, забираясь в базу данных. Сказать все же хотелось. Хотя бы для того, чтобы МакКой посмотрел на него. Его желание сбылось даже быстрее, чем Павел мог на то рассчитывать, только взгляд этот вообще никак к нему не относился – более быстрого и безликого осмотра сложно было представить. Он сидел на койке, съежившись от неожиданности, медленно принимая мысль о том, что отныне ему придется лететь с этим доктором на одном корабле. Все было не так просто и логично, как он к тому привык. - С такими цифрами одобрить направление не могу, - наконец резюмировал МакКой, чем прервал стремительный путь Павла к отказу всякой логики. Он уставился на монитор, что краснел явно высокими показателями, демонстрируя все его пока беспредметное переживание. Даже слова оказались поначалу не настолько значимыми. Вопрос о высоких цифрах пульса и давления был чуть более актуален, чем вся его стажировка. Во всяком случае, быстрого ответа для своего состояния Павел найти не мог. Была странность в том, что он делал, странное совпадение здесь, перед самым отлетом «Энтерпрайза», но это не давало ему повода ощущать, как сердце работает быстрее обычного, как если бы он только что пробежал марафон. - Сейчас глаза посмотрим, - Павел испуганно подлетел прямо на койке, натыкаясь взглядом на свет фонарика, который на данный момент волновал его меньше всего. Ослепнув на краткий миг паутинным рисунком сосудов глазного дна, он молил монитор не предавать его в том, что он так сильно отреагировал на простое прикосновение к своей щеке. Тот хотя бы предательски не пищал, хотя и эти высокие цифры следовало бы как-то объяснить. Что значит его могут не пустить на корабль? Наконец Павлу удалось зацепиться за эту мысль. Обида помогла ему остыть и прийти в себя, как если бы все это было странным помутнением рассудка. Отложив каждую из своих необычных реакций в долгий ящик, он послушно выполнял все просьбы сесть, встать, лечь, повернуться на бок, стараясь не возвращаться разумом к телу. Прогресс привел наконец к тому, что фонендоскопы из далекого детства перестали охлаждаться до состояния кусков льда, приобретая принципиально другую форму и содержание. Легкие и пластиковые, с чувствительными синтетическими мембранами, они легко создавали нужную аудиограмму прямо на рабочем планшете врача. Павлу приходилось с ними знакомиться в то время, когда кто-то из врачей заподозрил шум в его сердце. - Вечером придешь с нормальным давлением, а пока пропустить не могу, - это было почти несправедливо. Павел моментально скис, осознавая, что это нечто вроде технической ошибки в нем. Он уже был готов на то, чтобы потребовать повторное измерение прямо сейчас, но ладонь на его животе воспрепятствовала даже мизерному шансу все исправить. Даже если его разум определял эту «ошибку», тело считало абсолютно иначе. Ему ничуть не полегчало даже тогда, когда он снова остался в медотсеке один. К тому вечеру он проанализировал случившееся со всех положенных точек зрения и пришел к выводу, что повторное измерение давления данным врачом лишит его всякой надежды на участие в миссии «Энтерпрайза». Это было довольно легко признать в данной формулировке, ведь она никоим образом не касалась того, что на самом деле происходило. Может быть, он смотрел тысячный раз какой-нибудь безобидный отчет, испытывая новое ощущение упущенной возможности. С тех пор, как он все же проник на корабль, спокойно проведя свою карту в разряд допущенных через оставленные каналы управления сетями безопасности, он даже не думал возвращаться к необъяснимой зависимости. В этом больше не было нужды. Занимая свое рабочее место на капитанском мостике, Павлу так или иначе приходилось видеть всю команду, в том числе и доктора, чье присутствие было необъяснимо правильно и неправильно одновременно. С тех пор, как кресло капитана занял Кирк, тот самый, кого так нелегально быстро доктор протащил на корабль, Павлу приходилось видеть его почти каждый день. От этого не становилось лучше. Вопросы к самому себе накапливались со всех сторон, но Павел даже не думал о том, что ему придется их решать. Откладывая их на потом, он рисковал однажды сойти с ума, но все еще держался за свою работу и за обязанности, которые должен был выполнять, несмотря ни на что. Когда в один из критических моментов в его голову пришла одна очень нужная идея, то Павел даже не побоялся поделиться ею прямо с капитаном. Кирк нравился ему в основном тем, что обладал ровно теми способностями, которых не было у него самого – умеренным и интуитивным сумасбродством, что делало его буквально рожденным для этой должности. МакКой его даже не вспомнил, в очередной раз поинтересовавшись, сколько же ему лет. И хотя Павел нервно представился, тараторя как обычно, и хотя идея его была одобрена капитаном, сам он вновь оказался вне поля зрения и внимания доктора. Как будто его вообще не существовало. Порой, убедившись в автономности систем, Павел часто наблюдал за тем, что происходило вокруг капитана. Кирка он уважал с каждым днем все больше, ища логику в его самых необычных решениях и изучая его так, словно всерьез собирался делать своим кумиром. Некоторые максималистические идеи юного возраста все равно не отпускали Павла, хоть он исправно анализировал свое поведение, достигая консенсуса с самим собой. Во всем, кроме доктора. Возможно, детское его уважение, чем-то очень схожее с уважением по отношению к Кирку, делало его взволнованным, ровно настолько, чтобы каждый раз ненавязчиво заставлять Павла чувствовать себя слишком мелким, чтобы быть здесь, на капитанском мостике. Возможно, четкое осознание возраста и опыта работающих с ним людей добавляло ему рассеянности и невнимательности, рожденных желанием показать себя и излишней торопливостью в этом стремлении. Возможно, он все же переоценивал совпадение восполненных пробелов в своем сознании с тем, кому удалось так быстро и беспроблемно их исправить. Но больше всего Павла, пожалуй, мучил лишь один вопрос. Неужели он так и останется просто частью фона? В этом желании тоже было очень много детского. Во всяком случае, ничего подобного Павел не чувствовал по отношению к первому помощнику – мистер Спок почти пугал его беспристрастной оценкой, что пока лишь чудом избегала его, несмотря на некоторые недочеты стажера. Нечто похожее все же было и к капитану Кирку, но это было ровное и спокойное ощущение, которое не заставляло его ерзать на одном месте. В своем стремлении разобраться в происходящем Павел почти шпионил за доктором. Лучше от этого не становилось. Доктора МакКоя нельзя было понять издалека. Вполне вероятно, вблизи этого тоже нельзя было сделать, но не то, чтобы кто-то пытался. Павел хотел бы найти другие занятия в свое свободное время, но вместо этого снова лез в базу, в те досье, что ему не нужно было видеть. Сухие строчки никак не приближали его к этому человеку, и тем более не объясняли, почему из всех существующих людей это удалось сделать капитану Кирку. Который это, кажется, совсем не ценил. Павел имел в запасе множество недостатков, но в стрессовых ситуациях всегда доверял своим рукам. Откладывая на будущее привычные эмоции человеческого разума, он делал все возможное, чтобы сохранить корабль в целости и сохранности каждый раз, когда капитана Кирка находили приключения. Находясь в аварийном своем состоянии, он мог пробежать половину корабля, даже если он рассыпался на куски, мог собрать его заново, хотя даже не был в особенном знакомстве со Скотти. За долгие недели установки систем Павел изучил корабль достаточно хорошо, чтобы ощущать его как часть себя. Нормально это или нет, но вся его забота обрушилась на корабль. Только лишь благодаря своей заботе и привязанности к кораблю, который просто не мог не быть живым, перетянутый миллионом проводов, по активности генерируемых импульсов превосходящий человеческий мозг, Павлу удавалось находить невероятные способы протянуть еще несколько спасительных минут для капитана, который изобретал еще более неожиданные способы спасти корабль и команду. Возможно, стрессовых ситуаций было слишком много. Возможно, одиночество на большом корабле изматывало Павла против его воли – у него не было необходимых навыков общения, да и акцент затруднял общение, говоря откровенно. Возможно, он попросту изводил себя тем, что никак не мог озвучить свое нынешнее состояние. Ему оставалось только с непонятным сожалением смотреть за тем, как капитан снова и снова отталкивает доктора в его желании помочь. Пятилетняя миссия была почти вызовом для каждого, кто осмелился заявить о своем участии. Никому из присутствующих на корабле это решение не далось легко, и Павел часто думал о том, не совершил ли он ошибку. Впрочем, оказавшись в переделках «Энтерпрайза» и сыграв не последнюю роль в успешных окончаниях каждой из миссии, Павел впал в некоторую зависимость. Ни на одной из планет у него почти не осталось ничего достаточно знакомого, а здесь, в этих стенах он потихоньку привыкал к каждому офицеру, с которым работал. Потихоньку он растерял всю свою неуверенность, но, конечно, продолжал тараторить, никак не справляясь с акцентом. Друзей он не нашел. В борьбе за жизнь было слишком легко не думать. В бесконечных вызовах судьбы и критичным знаниям о корабле Павлу удавалось лавировать между мгновениями, что приносили ему давно надоевшее беспокойство. Тщательно закрывая это в себе, он начал избегать любых сборищ на корабле и все чаще сидел в своей каюте, отвлекая мозг изучением «Энтерпрайза» во всех его инженерных деталях, пусть это была не его сфера деятельности. Каюта уберегала его от неожиданных встреч, а доступ в базу данных легко скрывал его от любого осмотра, что затевался в медотсеке. Он просто не мог туда идти. Беспокойство превращалось в отчаяние, которое по всей своей логике должно было тянуть его прямо в чертов медотсек, как если бы там неожиданно обнаружился центр Вселенной. Отчаяние выражалось иногда в странных мыслях, что посещали Павла во время работы. Каким образом вообще сложилась дружба капитана и доктора? В его глазах они ругались гораздо чаще, чем действительно поддерживали друг друга. В его глазах капитан игнорировал любую попытку доктора навязать заботу, моментально покидая поле неожиданного боя, оставляя доктора в негодовании. Но капитан не был многоуровневым человеком. Все, что он делал или говорил, было искренним и абсолютно честным, как будто он патологически не умел врать. Избегая одного из своих друзей – так Павлу казалось, субъективно, конечно – Кирк моментально переходил к другому, который вел себя как будто бы точно так же, как и сам Кирк с доктором. Странная эта цепочка не выходила из головы Павла по многим причинам. Прежде всего, конечно, потому, что третий был лишним. Ему не так легко было признать, что мнение это основывается на сугубо неправильных ощущениях и потребностях, которые со временем становилось сложнее заглушать. Скажем, он был бы не против всех этих сканеров на себе – и дело даже не в страхе за здоровье, о котором Павел в силу возраста вообще не думал, а в самом смысле их использования, словно бы кому-то действительно не все равно, не оглядываясь на правила или порядке. Он волновался за корабль, прекрасно понимая, что все это лишь проекция настоящей цели его заботы. Но ровно ту же заботу он искал взамен. Словно он очень хотел бы занять место Кирка в этой цепи. Не в кресле, конечно. Ему нравилась невозмутимость доктора, с которой он принимал каждый отказ, пусть сам лично реагировал в ту же секунду весьма отрицательно, а ведь никакого отношения Павел к происходящему не имел. Его немного веселила способность доктора настоять на своем тогда, когда это действительно было необходимо – как если бы капитан действительно заболевал или имел риск заразиться на очередной разведывательной миссии. Пусть большую часть Кирк легко устанавливал свое господство, доктору достаточно было просто действительно стоящей причины, чтобы мгновенно свергнуть это господство хотя бы очередным малоприятным уколом. И это роднило его со Споком. Казалось, что капитан Кирк действительно управляет кораблем. Он прекрасно справлялся, четко разделяя обязанности и доверяя подчиненным выполнять свои обязанности, но в те моменты, когда под влиянием стресса Кирк забывал о самом себе как о самостоятельной личности, все его привилегии моментально нивелировались теми, кто всегда был рядом с ним. И это было не так показательно для доктора, что вполне мог считать это частью своих обязанностей, как для Спока, которому предполагалось бы следовать порядку и правилам. И он нарушал их с завидной периодичностью, ставя личность выше звания. К великому несчастью Павла, Спок был намного наблюдательнее остальных. И, конечно, пройдет всего пара дней, прежде чем он объявит Павлу приговор – он действительно болен какой-то инопланетянской болячкой. Или простой простудой, бог знает чем, все равно Павлу не справиться с этим изматывающим ознобом и приливами жара, что не дают ему спать. Чем больше он думал о своем состоянии, тем еще большим идиотом себе казался, ведь теперь он уже был согласен идти за помощью. Но как объяснить то, почему он так долго не хотел? Павлу всегда было сложно общаться с людьми. Ровесники избегали его, считая острый ум признаком ненормальности, люди постарше не воспринимали всерьез в силу возраста, и где бы он ни оказался, не было ни одного человека, который не отреагировал бы на сочетание его должности и возраста. Кроме, конечно, троих, и все трое пребывали на капитанском мостике, неразрывно связанные между собой. Павел мог представлять миллионы раз, как он встает рядом с доктором и разбивает треугольник в дребезги, но в мечтах это было куда легче, чем в реальности. Ведь он так и не признался себе, почему в его голове слишком много доктора, почему его поведение меняется вдруг под директивой его вероятного мнения о Павле, почему Павел вообще рискует своим здоровьем, лишь бы не показываться там. Любой сканер выдаст его. Выдаст чертову тахикардию, с которой он не может справиться с тех пор, как впервые услышал этот голос. Выдаст высокие цифры давления, ведь его сердце воспринимает подобные чувства как сильнейший стресс и старается справляться с ним. Сканеры – не причудливый самообман Чехова, сканеры – это единственное объективное свидетельство того, что Чехов слишком сильно привязан к доктору. Либо к образу, что он себе создал, невольно впитывая в себе каждую кроху информации. Ему казалось, что доктор одинок. Все они так или иначе одиноки, но каждый из них выбрал этот путь ради себя и своих детских фантазий, ради мечты оказаться хоть где-то первым среди миллиона себе подобных. Только доктору было на это плевать. Он ненавидел Космос и полеты в принципе, перегрузки заставляли его нервничать и срываться на окружающих, и не нужно было быть гением, чтобы проанализировать происходящее – он находился в космосе только из-за своего лучшего и, возможно, единственного друга, которого он опекает даже больше, чем Кирк того заслуживает. Павлу не нравилось легкомысленное поведение Кирка. В большинстве бедовых ситуаций он так легко управлял доктором, словно забывал о том, что на борту это единственный человек, который способен в нужный момент спасти каждому из них жизнь. Если Павел провел в Академии всего пару лет, то ему было невероятно сложно представить те девять, что потратил доктор МакКой, чтобы вот так легко быть отвергнутым Кирком в самых добрых своих намерениях. Кирк практически не уважал его с этой стороны. Они оба делили одну слабость на двоих, и Павел, по удивительному стечению обстоятельств, понимал их как никто другой. В силу возраста, который лишь спустя год их длительной миссии, Павлу не разрешалось проносить на борт алкоголь. Разрешение Павлу, впрочем, не было нужно, и он прекрасно справлялся самостоятельно, так или иначе приберегая алкоголь для самого себя. Еще в Академии, в попытках своей социализации, он осознал свое главное преимущество – он не теряет способности мыслить ясно, не теряет способности ходить и тем более не проводит время над унитазом после определенного количества. Алкоголь лишь слегка повышал ему настроения и придавал уверенности в себе, в чем Павел иногда попросту смертельно нуждался. Почти невероятно было представить, что однажды он смог бы посидеть вместе с ними. Слишком молод. В нем нет ничего, что они не видели бы раньше. Проблема была в том, что его внутренней потребности в заботе уже не хватало корабля как отвлекающего маневра. В действительности он слишком давно мечтал о том, чтобы ошарашить всеми своими резервами души хоть кого-нибудь, кому это действительно нужно. В ту секунду, когда он увидел доктора на экране своего компьютера, ему показалось, что он мог бы… Мог бы помочь. Стеснение долгое время мешало ему до конца осознать масштаб трагедии. Он уже не мог это остановить. Не мог игнорировать сильное желание вернуть доктору все, что он когда-либо тратил на других. И, конечно, он представлял себя со стороны – еще мальчишка, без любого опыта в понимании другого человека, мальчишка, что еще не должен был бы допускать любой симпатии к человеку, что годился бы ему в отцы. Но Павел никогда не считал себя мальчишкой. Не хотел в это верить. Ему всегда казалось, что внутри он старше и разумнее. Это, конечно, шло вразрез с тем, что в данный момент он находился в своей каюте в смутном от интоксикации сознании, с сильнейшей головной болью почти до рвоты, без единого проблеска света или звука, потому что любой раздражитель моментально стимулировал сильнейшую боль до невольных слез в глазах. Сознание путалось, лишая его последней возможности самостоятельно оценить масштаб проблемы. Он вспоминал почему-то детство, школу, потом Академию какими-то цветными урывками, словно в бреду лихорадки он искал внутри себя хотя бы какой-то намек на то, что кто-то действительно заботился о нем в самые трудные моменты. Выходило, что Павлу было совсем незнакомо это ощущение. Со страшной грустью, на последних остатках своего разума, Павел осознал, что все это время даже слишком сильно завидовал Кирку, мечтая приобрести что угодно, лишь бы значить для кого-то нечто большее, чем собственная жизнь. Он позволил благословенной тьме прервать бесконечный вихрь воспоминаний и обрывочных ассоциаций, унести всю грусть и неуверенность в себе, все сожаление о том, что он еще не дорос поступать правильно.